поскольку видел его и при нем присутствовал» (ibid., р.15). Сложившаяся в итоге форма правосудия оказалась «соотнесенной с таким знанием, когда истина устанавливается как нечто, что можно увидеть, констатировать, измерить, что подчиняется законам, аналогичным тем, которые управляют мировым порядком, и обнаружение чего само по себе несет очистительную силу» (ibid., р.15). «Этому типу установления истины, — заключает Фуко, — и было суждено стать определяющим в истории западного знания» (ibid., p. 16).
346
Вопрос об «историчности» истины, разума и рациональности — вопрос: что значит, что истина и воля к истине могут иметь историю, — один из центральных для Фуко. В Порядке дискурса Фуко ничего не говорит о Ницше и роли, которую тот играл для него в постановке и продумывании этого вопроса. О своем отношении к Ницше Фуко вообще говорил редко. Исключительно важно поэтому интервью 1982 года («Structuralisme et poststructuralisme»), где он, связывая свой путь философа с вопросом о возможности истории рациональности, указывает на значение Ницше в поиске ответа на этот вопрос или, быть может, — направления, в котором этот ответ следует искать: «…может ли субъект феноменологического, транс-исторического типа дать отчет в историчности разума? Вот тут-то чтение Ницше и было для меня переломом: существует история субъекта, точно так же, как существует история разума, и вот с вопросом о ней — об истории разума, о ее развертывании — не следует обращаться к некоему основополагающему и начальному акту рационалистического субъекта» (Dits et ecrits, t.IV, p.436). Ницше интересен для Фуко прежде всего «своего рода вызовом великой и древней университетской традиции: Декарт, Кант, Гегель, Гуссерль», в которой — в чем он вполне отдает себе отчет — он сам воспитан, и он пытается «взять Ницше всерьез», в точке «максимума философской интенсивности». «Я читал лекции о Ницше, но мало писал о нем. Единственный, немного шумный знак почтения, который я ему выразил, — это когда я назвал первый том Истории сексуальности — «Воля к знанию»» (ibid., p.444).
У самого Ницше находим, в частности, такие слова: «К чему, хуже того, откуда- всякая наука? Не есть ли научность только страх и увертка от пессимизма? Тонкая самооборона против — истины?» (Ф.Ницше, т. 1, стр.49). О «воле к истине» у Ницше как «моральном импульсе христианства», который «требует истины во что бы то ни стало»,- у Карла Ясперса: Ницше и христианство, M., 1994.
c.58* Имеется в виду один из центральных тезисов Истории безумия, «безумие» конституировалось первоначально не как объект изучения в рамках психологического, медицинского или психиатрического знания, но как сво
347
его рода «форма не-разумия», которую разум старался держать от себя на расстоянии; отсюда — практика интернирования, internement, -помещения «безумных» в разного рода специализированные заведения, практика, имеющая свою историю, внутри которой появление собственно психиатрических лечебниц — очень недавний эпизод. Оппозиция разума/неразумия была-в качестве механизма исключения- задействована в первую очередь внутри разного рода практик поддержания общественного порядка и внутри института правосудия. Для принятия решения об отчуждении от прав на собственность, о лишении права на жительство, об интернировании и о тюремном заключении, равно как и для многих других процедур юридического и административного характера, требовались определенные «научные» критерии, которые и заимствовались из сферы сначала медицинского, а с XIX века — складывающегося в это время психологического и психиатрического знания. «В пред-истории психиатрии человек как субъект права важнее человека слабоумного или больного. Дорога, которая привела медицину к познанию различных аспектов и форм психических расстройств, — это именно лишение прав в судебном порядке»,- резюмирует эту мысль Фуко в рецензии на Историю безумия Ж.Кан-гилем (цит.по: Eribon, p.360). Существующую во французском языке игру слов (alienation — это и «отчуждение» в юридическом смысле, т.е. «лишение прав», и «умопомешательство», «психическое расстройство») по-русски можно приблизительно передать через пару: лишение прав/ума-лишение.
Анализ, проделанный Фуко, наносит удар претензиям психологии и психиатрии на «объективное» и «научное» знание, так как показывает, что то, что рассматривалось как попытка этих дисциплин научно обосновать отграничение «нормы» и «нормального», есть на самом деле не более чем «дискурсивное освящение и узаконивание практик установления юридической недееспособности индивида» (G.Canguilhem, 1986, р.38). Продумывать соотношение этих различных практик Фуко продолжал и первые несколько лет своего преподавания в Коллеж де Франс — не только в рамках лекций, но и на своем еженедельном семинаре. Так, лекции 1971-1972 годов были посвящены анализу теорий и институ
348
тов уголовного права, 1972-1973 — анализу общества наказующего типа, 1973-1974 — психиатрической власти, а 1974-1975 — анормальному человеку. В эти же годы для изучения уголовного права во Франции в XIX веке в качестве материала привлекались тексты судебно-медицинских и психиатрических экспертиз того времени. Результатом этой работы явилась публикация в 1973 году книги Я, Пъер Ривьер… (см. «Послесловие», сноска на сс.396-397).
с.58** В той же лекции, о которой шла речь в комментарии к с.57, отправляясь от анализа аристотелевской «воли к знанию», Фуко отмечает, что у Аристотеля между познанием, истиной и удовольствием существует связь, своего рода «сущностная со-принадлежность», которая обнаруживает себя, с одной стороны, в «удовлетворении от ощущения и зрительного восприятия», так же как и в «счастье от теоретического созерцания», а с другой — в «желании знать» (Resume des cows, p. 13). — часть естественной истории, в которой трактуется о монстрах, об исключительных формах.
с.68 Игра слов: discipline по-французски может означать и «дисциплинированный», и «упорядоченный в рамках той или иной дисциплины».
с.80 Здесь, как и в ряде других мест, развертывая критику основных установок феноменологии и экзистенциализма, Фуко полемизирует прежде всего с Мерло-Понти, чье влияние на него было особенно сильным.
с.81 Речь идет о повороте, который в исторической науке совершила школа «Анналов», связанная в первую очередь с именами Марка Блока, Люсъена Февра, Фернана Броде-ля, Жака Ле Гоффа и целого ряда других французских историков. Прежде всего, произошло радикальное изменение предмета исторического исследования. Задача истории видится теперь не в рассказе о выдающихся событиях прошлого, как-то: войны, революции, политические убийства, смены династий, эпидемии и т.д., но во внимательном и детальном изучении самых разных сторон человеческой жизни и деятельности — того, как люди женятся и что едят, как обрабатывают землю и хоронят своих мертвецов, как обмениваются, торгуют и накапливают деньги. И все это — в свете происходящих изменений, зачастую столь незначительных и неприметных, что для их «засекания» приходится рассматривать
349
очень большие промежутки времени, как правило — века. Отсюда и одно из основных понятий этого подхода: » большая длительность» («longue duree»). Отсюда же — и введение в оборот нового материала для изучения, о котором говорит дальше Фуко. с. 82 Отголосок полемики между Фуко и Сартром после выхода Слов и вещей. Основной пункт сартровской критики — «отказ от истории». «Что мы имеем в Словах и вещах’. Вовсе не «археологию’ гуманитарных наук. Археолог — это кто-то, кто разыскивает следы исчезнувшей цивилизации, чтобы попытаться ее реконструировать . Фуко же представляет нам своего рода геологию, он показывает серию последовательных слоев, образующих нашу почву. Каждый из этих слоев определяет условия возможности некоторого типа мысли, который доминировал в течение соответствующего периода. Но Фуко не говорит нам самого, быть может, интересного: ни того, каким образом каждая мысль конструируется исходя из этих условий, ни того, каким образом люди переходят от одной мысли к другой. Для этого он должен был бы ввести праксиси, стало быть, — историю, а это как раз и есть то, что он отвергает. Конечно же, перспектива у него историческая. Он различает эпохи, до и после. Но он заменяет кино волшебным фонарем, движение — чередой неподвижных состояний» (Jean-Paul Sartre repond, 1966).
А вот ответ Фуко — в одном из его интервью — на этот упрек Сартра: «Ни один историк подобного упрека мне ни разу не сделал. Существует своего рода миф истории для философов. Знаете ли, философы по большей части весьма невежественны во всех дисциплинах, кроме своей. Существует математика для философов, биология для философов, ну и точно так же — история для философов. Для философов история — это своего рода огромная и обширная непрерывность, где перемешаны свобода индивидов и экономические или социальные детерминации. И как только дотрагиваются до какой-либо из этих великих тем — непрерывность, действительное отправление человеческой свободы, сочленение индивидуальной свободы с социальными детерминациями, как только дотрагиваются до одного из этих великих мифов- тотчас же этими добропорядочными людьми поднимается крик о том, что вот, мол, посягают на неприкосно
350
венность истории или убивают ее. На самом-то деле такие люди, как Марк Блок и Люсьен Февр, английские историки и другие, давно уже положили конец этому мифу истории. Они практикуют историю совершенно иным способом . Что же касается философского мифа, который имеют в виду, когда обвиняют меня в том, что я его убил, — то я в восторге, если я его действительно убил. Если что я и хотел бы убить — так именно это, а вовсе не историю вообще» (Dits et ecrits, t.I, рр.ббб-667). В этой полемике принял участие и Жорж Кангилем, обычно предпочитавший держаться в стороне от шумных дискуссий. В журнале Critique появилась его статья, которая считается одной из лучших работ о Фуко. По-отечески пожурив Сартра (хотя они были одного выпуска Высшей нормальной школы) за то, что тот потерял хладнокровие перед лицом неминуемого прихода кого-то другого на место «учителя» и, отказавшись когда-то от рутинной жизни преподавателя университета, теперь он сам повел себя как такой вот озлобленный преподаватель, — Кангилем переходит к сути дела: «Несмотря на то, что было сказано об этом большинством критиков Фуко, термин «археология» означает у него то, что он собственно и означает. Это условие возможности иной истории — истории, в которой понятие события сохраняется, но где события касаются уже не людей, но понятий» (G.Canguilhem, 1967). Тема «истории» была настолько важна для Фуко, что он намеревался посвятить ей — «проблемам исторического дискурса» — отдельную книгу, которая должна была называться: Прошлое и настоящее. Другая археология гуманитарных наук. Проект этот, однако, осуществлен не был. с.91* Этот выпад против структурализма- не первый на страницах этой книги, хотя, быть может, и наиболее резкий — может удивить тех, кто привык считать Фуко структуралистом. В отечественной литературе о Фуко такая точка зрения преобладает, во французской — встречается, но крайне редко, лишь при внешнем и поверхностном взгляде (в словарях, энциклопедиях и т.д.). Это, конечно же, недоразумение, пусть и
