возникшее не без участия самого Фуко. Одно время он действительно был в каком-то смысле близок к тем, кто относил себя — или кого относили — к структурному направлению в гуманитарных науках: он печатается в журнале Tel Quel (где печатают, правда, не только структуралистов,
351
но вообще — «авангард» литературы и литературной критики того времени), говорит как будто бы от их имени, неоднократно предпринимает попытки концептуально осмыслить структурализм как практику и как метод. В ряде интервью 1966-1967 годов (в связи с выходом в свет Слов и вещей) Фуко не возражает против такого рода идентификации, каким-то образом узнает себя в ней. Действительно, еще после появления Истории безумия, отвечая на вопрос журналиста о том, кто повлиял на него в первую очередь, он называет Бланшо, Руссе-ля и Лакана, а затем добавляет: «Но также, и главным образом,- Дюмезиль»; видя же удивление собеседника («Каким образом историк религий мог оказаться вдохновителем работы по истории безумия?»), Фуко поясняет:
«Благодаря своей идее структуры. Как и Дюмезиль по отношению к мифам, я попытался обнаружить структурированные нормы опыта, схему которых — с некоторыми модификациями — можно было бы встретить на различных уровнях» [Dits et ecrits, t.I, p.168). Не только в этих словах, но и в работах Фуко того времени при желании нетрудно усмотреть близость структурному подходу- для этого, правда, нужно предварительно выделить его основные черты и описать их в общем виде. Именно эту двойную работу и проделал Жиль Дел+-з в известной статье 1967 года, которая так и называется «По чему распознают структурализм?» (G.Deleuze, 1979). И однако ни то, ни другое нельзя признать достаточным основанием для записывание Фуко в «структуралисты»; равно как и глубокое понимание им работ Фрейда и их использование в лекциях по психологии или большая симпатия к делу Лакана и своего рода пропагандирование его не позволяют зачислить Фуко в «психоаналитики», а использование им концептуального аппарата и метода, связанных с работами Маркса, не означает, что он был «марксистом».
Тут нужно не упускать из виду две вещи. Во-первых, сильный накал страстей — и политических в том числе — во Франции в 60-е годы вокруг структурализма вообще и вокруг отношения Фуко к структурализму, в частности. В 1967 году, когда в Фуко видят «жреца структурализма», он скромно отвечает, что он — лишь «певчий в хоре» и что служба началась задолго до него. И в текстах и в интервью этого времени Фуко посвящает структурализму
352
пространные анализы. Он различает структурализм как метод, с успехом используемый в частных областях: в лингвистике, в истории религий, в этнологии и т.д.,- и «общий структурализм», имеющий дело с тем, «что есть наша культура, наш сегодняшний мир, с совокупностью практических или теоретических отношений, которые определяют нашу современность. Именно здесь структурализм получает значение философской деятельности- если принять, что роль философии состоит в том, чтобы диагносцировать» (Dits et ecrits, t.I, р.581; см. также лекцию, прочитанную в Тунисе в 1967 году. «Structuralisme et l’ analyse litteraire»).
А уже в 1968 году одного упоминания при нем о структурализме или о его к нему причастности было достаточно для того, чтобы вызвать у Фуко в лучшем случае сарказм и насмешки (скажем, Фуко загадывал собеседнику «загадку»: «Какая разница между Бернардом Шоу и Чарли Чаплиным? Никакой, поскольку они оба носят бороду — за исключением, конечно же, Чаплина!», -Dits et ecrits, t.I, р.788), а чаще всего — ярость. Вот только один из многочисленных примеров. На вопрос журналиста, как он на данный момент мог бы определить структурализм, Фуко отвечает: «Если спросить тех, кого включают в рубрику «структуралисты» — Леви-Стросса или Лакана, Алътюс-сера или лингвистов, — они бы ответили вам, что у них друг с другом нет ничего общего или мало чего общего. Структурализм — это категория, которая существует для других, для тех, кто не имеет к нему отношения. Только извне можно сказать, что такой-то, такой-то и такой-то — структуралисты. Это у Сартра нужно спрашивать, кто такие структуралисты, поскольку он считает, что структуралисты представляют собой сплоченную группу (Леви-Стросс, Альтюссер, Дюмезиль, Лакан и я), группу, которая образует своего рода единство; но как раз этого вот единства заметьте себе это хорошенько, — его-то мы как раз и не обнаруживаем» (Dits et ecrits, t.I, р.665). Фуко настаивает, стало быть, не только на том, что он никогда не был структуралистом («Я никогда не был фрейдистом, никогда не был марксистом и я никогда не был структуралистом», скажет он в беседе 1982 года «Структурализм и постструктурализм» (Dits et ecrits, t.IV, Р.435), но также и на том, что никогда не было и самого «структурализма»! Было нечто, что называли этим
353
словом (в заключительной части Археологии знания Фуко подчеркивает, что всей этой книгой он пытается «снять с себя ярлык «структурализма» — или того, что под этим словом имеют обыкновение понимать», — L’Archeologie du savoir, р.259). И были отдельные люди, которые в различных областях выполняли конкретные анализы, исследования. Не отрицая того, что в работах этих исследователей, как и в его собственных, действительно было что-то «не чуждое методам структурного анализа» (но только Леви-Стросс, считает он, практиковал собственно структурный метод), Фуко не устает повторять, что если у этих исследователей и было что-то общее, то только не «метод». Этим «общим» был у них «общий враг»: классическая рефлексивная философия и философия субъекта. В беседе 1978 года с Тромбадори (наряду с уже цитировавшимся «Структурализмом и постструктурализмом» она имеет исключительное значение для понимания не только философского пути Фуко, но и общей атмосферы интеллектуальных и духовных исканий во Франции после второй мировой войны), в ходе которой, в силу ее временной дистанции, ряд мыслей был высказан Фуко с гораздо большей ясностью и определенностью, чем, скажем, в Археологии знания, Фуко говорит, что для тех, кого объединяли под именем «структуралистов», наиболее острой и настоятельной проблемой было «каким-то иным образом поставить вопрос о субъекте, иначе говоря преодолеть некий фундаментальный постулат, от которого французская философия, начиная с Декарта, никогда не отступала и который феноменологией был только усилен» (Dits et eс-rits, t.IV, p.52). Вся современная философия, будь то марксизм с его навязчивой идеей отчуждения, имевший во Франции сильную феноменологическую окраску, или же феноменологический экзистенциализм, центрированный на проживаемом опыте, так же, как и современная психология с ее принципом соразмерности опыта — человеку, — все это было только разными «формами рефлексии и анализа», которые вдохновлялись «философией субъекта» и ориентировались на «теорию субъекта». И в этом отношении традиция, идущая от Соссюра к Леви-Строссу, стала стратегической «точкой опоры для того, чтобы поставить под вопрос теорию субъекта, но эту постановку под вопрос ни в коем случае не сле
354
дует отождествлять со структурализмом» (ibid.). Про себя Фуко говорит, что эту проблематизацию теории субъекта он нашел у Ницше, Батая или Бланшо, т.е. у тех, кто был максимально далек от структурализма, а также у Башляра и Кангилема- в истории науки. Такой же точкой «прорыва», возможностью выйти за пределы философии субъекта был, для очень многих, и психоанализ. «Покончить с основополагающим актом субъекта», или, как его еще называет Фуко, с «конституирующим субъектом», «субъектом-дарителем смысла», — вот что было главным для Фуко и что определяло его интерес к тем исследованиям и практикам, которые обычно собирают под именем «структурализм». Подобного рода выпады против «привилегий основополагающего субъекта» находим мы не только в «Структурализме и постструктурализме», но и в Порядке дискурса и в «Что такое автор?».
В этом контексте станут понятны — в их интонации, в их интенции слова, сказанные Фуко в интервью 1966 года, т.е. еще изнутри, так сказать, «структуралистского» периода. В силу важности того, что говорит здесь Фуко, позволим себе привести несколько выдержек из этого интервью. «Мы ощущали поколение Сартра как, несомненно, мужественное и благородное, со страстью к жизни, к политике, к существованию… Но что касается нас, мы открыли для себя нечто другое, другую страсть: страсть к понятию и к тому, что я назвал бы «система»». На вопрос собеседника: «В чем состоял интерес Сартра как философа?» Фуко отвечает: «…столкнувшись с таким историческим миром, который буржуазная традиция, себя в нем не узнававшая, склонна была рассматривать как абсурдный, Сартр хотел показать, напротив, что всюду имеется смысл». На вопрос же о том, когда Фуко перестал «верить в смысл», — он отвечает: «Точка разрыва — это тот момент, когда Леви-Стросс для обществ, а Лакан -для бессознательного показали нам, что «смысл», возможно, есть лишь своего рода поверхностный аффект, отсвет, пена, а то, что глубинным образом пронизывает нас, что есть до нас и что нас поддерживает во времени и в пространстве, — это система». И дальше: «Значение Лакана как раз в том, что он показал, как через дискурс больного и через симптомы его невроза говорят именно структуры, сама система языка — а не субъект… Как ес
355
ли бы до любого человеческого существования уже имелось некое знание, некая система, которую мы переоткрываем…». И на вполне естественный вопрос: «Но кто же тогда продуцирует эту систему?» Фуко отвечает: «Что это за такая анонимная система без субъекта, хотите Вы спросить, что именно мыслит? «Я»- взорвано; взгляните на современную литературу происходит открытие некоего имеется». В некотором роде здесь происходит возврат к точке зрения XVII века, с одним различием: не человека ставить на место Бога, но анонимную мысль, знание без субъекта, теоретическое без идентифицируемой субъективности [identite]…» (Dits et ecrits, t.I, pp. 514-515).
За шумным конфликтом в связи со структурализмом Фуко, стало быть, видит прежде всего попытку поставить такие теоретические проблемы и нащупать такие формы анализа, которые, будучи рациональными, не апеллировали бы при этом к идее субъекта. Именно поэтому его не устраивали формы рациональности, стоящие за марксизмом или за феноменологией, и именно в этом контексте Фуко не устает подчеркивать роль Леви-Стросса, давшего «своего рода рациональную точку опоры для этой постановки под вопрос теории субъекта» (Dits et ecrits, t.IV, р.52).
с. 91 ** О том месте, которое Жорж Катилем и его работы по истории наук о жизни занимали во французской философии послевоенных десятилетий, см. «Жизнь: опыт и наука» (Вопросы философии, 1993, 5, сс.43-53) — перевод статьи Фуко «La vie: Г experience et la science» (Dits et ecrits, t.IV, pp.763-776), впервые опубликованной на французском языке в 1985 году.
