иерархическому строению командного состава. Каждый человек имеет равное достоинство — именно тогда, когда он стоит на надлежащем ему месте иерархической лестницы и потому выполняет единственное основание равенства — определенное ему служение.
Это начало всеобщности и принципиального равенства служения есть выражение более глубокого и первичного начала общественной жизни, которое мы назовем началом теофании. Воля Бога и определенные Им вечные начала человеческой жизни должны, в силу богоподобия и богосыновства человека, осуществляться свободной волей человека, а не вынуждаться от него насильственно. Бог должен властвовать только над человеческими сердцами, и закон должен быть написан в сердце человека, так чтобы свободная действенность человека была самообнаружением Божества, теофанией. То, что мы называли доселе теократией в широком смысле слова, онтологически возможно только в одной форме — в форме теофании. Напротив, теократический в узком смысле слова общественный строй, который есть иерархократия, насильственное принуждение людей немногими избранными служителями Бога исполнять волю Божию, не соответствует истинному онтологическому отношению между человеком и Богом и есть извращение истинной теократии или, во всяком случае, ее самая грубая и низшая форма, относительно пригодная разве только пропедевтически, на самых низких ступенях духовного развития, и относительно оправданная лишь как подготовительная ступень к свободной теофании. Это относится не только к «теократии» в техническом обычном смысле слова, т. е. к строю, в котором власть принадлежит духовенству, «жрецам» или представителям церкви, но и к скрытой теократии, религиозно-обоснованной патриархальной монархии, и ко всякому строю, основанному на всесторонней и абсолютной опеке одних слоев другими.
Принцип свободной теофании есть также вечное и незыблемое начало, которое, в сущности, не может быть нарушено без ущерба и умаления общественного бытия. Это вытекает из того, что выше было сказано о принципе свободы. Последний источник действенности, общественного строительства и общественного самосохранения, лежит в человеческом сердце, есть свободная человеческая воля, которой чужая воля может помочь, которую она может направлять и организовать, но которую она не может заменить. Где парализовано или предано забвению начало всеобщего свободного служения, там, с одной стороны, в известной мере парализована ослаблена сама общественная жизнь и, с другой стороны, подпольно взращиваются в человеческой душе анархические страсти, подготовляется бунт, растет идеал самочинного устроения. Вся т.наз. «новая» европейская история — история восстания человека против Бога и самочинного построения им вавилонской башни, вплоть до последнего ее достижения — коммунистического рабства — есть расплата человечества за забвение или умаление в прошлую эпоху начала свободной теофании.
8.
Из принципа свободной теофании вытекает еще один вечный и необходимый принцип общественной жизни — принцип двуединства духовного и мирского, различения и согласования внутреннего, сущностно-нравственного служения человека и внешнего, производно-нравственного, именно государственно-правового его служения. Этот принцип впервые с полной ясностью раскрыт в христианстве в завете: «Отдавайте Богу Богово, и кесарю — кесарево». Ибо человек онтологически есть двойственное существо: он есть, одной стороны, «образ и подобие Божие» в мире, составляя интегральную часть мира, более того — будучи микрокосмом, т. е. сосредоточивая в душе все силы, определяющие мир и образующие его существо. И, с другой стороны, человек есть сын Божий, существо, родственное Богу и укорененное в Нем; его жизнь в последней, глубочайшей своейоснове утверждена в Боге, как и Бог живет в нем. И в обоих этих отношениях — и в обоих сразу, поэтому сразу двумя путями — человек должен осуществлять волю Божию, совершенствовать жизнь, приближать себя к совершенству Бога. Истинное отношение Бога к человеку есть отношение трансцендентно-имманентное; Бог в отношении мира и человека, как соучастника мира, есть Существо трансцендентное, воля которого налагается на жизнь извне, в форме закона, исправляющего, сдерживающего и организующего спонтанно-хаотические силы мира; и одновременно Бог, как Богочеловек, есть имманентное существо, извнутри объемлющее душу человека и внедряющееся в нее начало самой внутренней сущности жизни человека. Все формы общественной жизни, которые либо смешивают эти два порядка или слоя бытия, либо отрицают один из них, либо, наконец, вместо нераздельного двуединства полагают между ними абсолютное разъединение, онтологически ложны и потому внутренне несостоятельны, больны и бессильны. Современное сознание, утерявшее понимание религиозных основ общественности, совершенно беспомощно в уяснении как необходимости двуединства права и нравственности, так и истинного смысла и основания их различия; в особенности, когда нравственность понимается (как это обычно имеет место), как нравственный закон, оказывается совершенно непостижимым, почему собственно человеческая жизнь нормируется не одной, а двумя инстанциями, из которых одна разрешает то, что запрещает другая, причем обе одинаково авторитетны. Отсюда создается шаткое, неуверенное состояние нравственно-общественного сознания, и постоянные попытки прямолинейных умов смешать эти инстанции воедино или отрицать одну из них. Таково толстовство, отрицающее самостоятельное значение права и государства и в сущности возрождающее древнейшую ересь христианского анархизма, победоносно опровергнутую еще апостолом Павлом; таков социализм, приписывающий праву функции нравственности и потому возрождающий теократию, которая в силу безбожия и человекобожества, является здесь, как сатанократия. С другой стороны, современная секуляризованная демократия, основанная на антропократии и отделяющая церковь от государства на том основании, что отношение человека к Богу никаким образом не должно определять его общественной жизни, которая есть самочинное создание самого человека, — либо лишает право и государство всякой нравственной основы и смысла, превращает его в человеческое своеволие, либо вызывает государственно-правовое идолопоклонство, приписывая праву самодовлеющий и державный нравственный авторитет; или, вернее, она вынуждена одновременно утверждать обе, противоречащие друг другу позиции, сразу совмещать атеистический цинизм с фарисейством. Из этого же забвения религиозного двуединства права и нравственности вытекает распространенность утопизма, постоянная и вечно бессильная мечта устроить, наконец, порядок, который сам обеспечивал бы добро и правду человеческой жизни, ипостоянное горькое отрезвление, тягостное сознание, что эта мечта неосуществима. Эта мечта о насаждении извне, с помощью государственно-общественных порядков, правды на земле есть неизбежный обманчивый суррогат подлинной обоснованности государственно-правовой жизни на сущностной нравственности — обоснованность, котораяимеется именно при ясном различении между тем и другим, как между центром и периферией, первичной и вторичной сферой человеческой жизни.
Подлинно прочное, согласованное и одухотворенное, сочетающее повиновение со свободой общественное устройство возможно только на почве указанного двуединства, его ясного осознания и последовательного осуществления. Если общая религиозная обоснованность общественности на начале служения Божьей правде, одна только как мы пытались показать, в состоянии разрешить трагическую антиномию между солидарностью и индивидуальной свободой, то антиномию между суверенностью государственно-правового принудительного нормирования жизни и внутренней религиозно-нравственной свободой может разрешить только христианское сознание Богочеловечества, из которого вытекает двуединство права и нравственности. В основе всякой власти лежит, как мы видели, свободный авторитет; истинная теократия есть теофания, свободное обнаружение божественных начал в человеческой совести и определенной ею нравственной воле. Но в состав свободного подчинения нравственному авторитету и нравственной правде входит как его интегральная часть, дополняющая непосредственную богочеловеческую жизнь и помогающая ей утвердиться в мире, свободное признание начала порядка и закона вообще, нравственная обязанность обуздывать хаотические силы мира в человеческой жизни, нравственная обязанность повиноваться власти, как органу Божьей воли о внесении порядка в мир. «Нет власти аще не от Бога»; «да будет воля твоя, яко на небеси, и на земли». Все споры о значении права и государства, о допустимости или недопустимости принуждения, безнадежно спутаны непониманием различия между функциями и существом права и нравственности. Накопление добра и уничтожение зла, конечно, никогда не достигается непосредственно никаким принуждением, никаким правом или государственным строем: оно есть дело развития сущности нравственной жизни, непосредственного врастания человека и человечества в Сущее Добро или взращивания его в себе. Но из этого совсем не следует, что момент принуждения и внешнегонормирования лишен нравственного смысла или даже нравственно воспрещен. Ибо кроме сущностного взращивания добра и вытеснения им зла, кроме непосредственной жизни в Боге, у человека есть иная задача: выполнения в мире трансцендентной воли Бога путем ограждения мира от зла и бережения в нем сил добра, через соблюдение истинного, соответствующего этой цели, порядка жизни. Наилучший государственный порядок не может внести в жизнь ни йоты сущностного, субстанциального добра, не может уничтожить ни малейшей силы зла; это так же невозможно, как невозможно создать гомункула в реторте, как увеличить путем механических комбинаций количество материи в мире ни на один атом. Но вместе с тем не только суверен, монархи, но и последний городовой, исполняющий функцию «тащить и непущать», выполняет волю Божию, ограждая жизнь порядком, сдерживая разрушительные силы зла и создавая условия свободного накопления сущностных нравственных сил на земле. Царство Божие невозможно на земле до ее совершенного преображения, ибо «Царство Божие внутри вас есть», но воля Божия может и должна исполняться на земле не только приобщением человека непосредственно к Богу, но и соблюдением порядка, соответствующего этой воле. Или, как говорил Вл. Соловьев — задача государства не в том, чтобы сделать земную жизнь раем, а в том, чтобы не допустить ее стать адом. Правда Божия одновременно осуществляется и непосредственно, через сущностную нравственную жизнь человека, и косвенно, через государственно-правовую организацию мирских сил человека.
Из уяснения подлинного смысла этого двуединства вытекает также, что не существует вообще идеального общественного порядка — ни в смысле порядка, абсолютно обеспечивающего добро и осуществляющего его во всей его полноте, ни даже в смысле одного единственного порядка, соответствующего вечной правде Божией. Существуют вечные начала человеческой жизни, несоблюдение которых грозит обществу гибелью, разложением или, по крайней мере, ослаблением и увяданием — эти начала мы и пытались выше схематически наметить. Но не существует и не может существовать одного единственного государственного порядка, одной формы правления, которая была бы единственно адекватной бытию человека и его ненарушимому отношению к Богу. Ибо порядок имеет целью организовать, сдержать и воспитать силы мира, в согласии с основной нравственной задачей человека; он хорош, поскольку он достигает этой своей цели, а форма, в которой он ее может достигнуть, зависит, очевидно, от состава и качества того материала, который подлежит организации и упорядочению. Как не возможен один единственный школьный порядок, одна единственная система воспитания, а достоинство порядка определяется здесь тем, достигает ли он своей цели — дисциплинировать учеников, приучить их к вниманию, труду, развить их ум и волю, что, очевидно, достигается разными мерами в зависимости от возраста и духовного типа детей, так невозможен единственный государственный порядок: хорош и необходим тот порядок, который лучше других сумеет организовать данный человеческий материал, обеспечить свободу, согласованность и духовную производительность данного народа на данном уровне его духовного развития. Мера дисциплины и свободы, опеки и самодеятельности, единовластия и
