на угнетенное душевное настроение Франциска, так как оно отчасти напоминает стремление к самоуничтожению, желание лишиться способности чувствовать и страдать, которое овладевает человеком во время сильных нравственных и душевных мук.
И действительно, Франциск должен был глубоко страдать нравственно, наблюдая, как постепенно “плотский дух” вторгается в его учреждение и облекает его в земные формы. Обет нищенства постепенно терял свое значение, и на сцену выступали властолюбие и забота о мирских интересах. Простой и бесхитростный Франциск был врагом схоластической учености, хотя и питал трогательную почтительность ко всякому писанному слову, поднимая и убирая каждый исписанный листок бумаги, “так как ведь на нем, может быть, начертано имя Господне”. Но, уступая духу века, община его невольно становилась центром учености, и Франциск с горем видел, что в ней, вместе с расширением ее знаний и учености, возникает худший из пороков: высокомерие и гордость, заменившие прежнее смирение, бывшее основной добродетелью францисканцев. Франциск особенно возмутился, когда францисканский настоятель в Болонье учредил в монастыре нечто вроде коллегии. Апостол когда-то высказал ему свое неудовольствие по этому поводу, но, по-видимому, настоятель не обратил на его слова никакого внимания, и кроткий Франциск пришел в такое сильное негодование, что даже проклял настоятеля; этот поступок указывает, как терзалась душа Франциска всем, что делалось вокруг него.
Многие из богословских авторов желают уверить, что Франциск ничего не имел против превращений, которым подвергся его орден, так как он сам желал его умножения и процветания, но это совершенно противоречит тем данным, которые можно найти у его биографов и в сочинениях его современников. Он, несомненно, был недоволен и даже сказал следующее: “Придет время, когда наш орден настолько уже потеряет свою хорошую репутацию, что его членам будет совестно показываться на свет”.
Больше всего его огорчало, конечно, что его последователи отказались совершенно от прежней апостольской жизни. Вначале братья минориты ради куска хлеба поступали иногда служителями. Это обыкновение также претерпело известное превращение. Под предлогом службы братья поступали к самым знатным лицам папского двора и делались их доверенными, становясь, таким образом, не ниже, а выше всех прочих. Мало-помалу между ними выработался какой-то особый класс придворных, и они принимали участие в различных интригах, на которые всегда были так падки римские прелаты. Франциск не мог протестовать против этого, но глубоко скорбел. Сам он до такой степени дорожил своей независимостью, что не мог пользоваться ничьим гостеприимством, и всегда чувствовал непреодолимое стремление к свободе, как только поселялся у кого-нибудь из своих доброжелателей-прелатов. Однажды, чувствуя потребность в покое, он принял предложение одного кардинала, любившего его, и поселился у него на время, но не выдержал даже нескольких дней, сказав, что демоны выгоняют его из “тюрьмы”. Это сравнение гостеприимства кардинала с тюрьмой весьма характерно для Франциска.
Неурядицы в его ордене и проявление несимпатичных сторон, заставляли Франциска все чаще и чаще искать уединения и утешения в беседе с Богом. Он чувствовал, что конец его близок, так как силы его падали, зрение слабело, и он почти не мог переваривать пищу. В это время он все больше и больше обращался мыслью к страданиям Спасителя, и постепенно чувство любви к Христу и жалости к его страданиям так охватило Франциска, что заставило его переживать с необыкновенной яркостью и реальностью все отдельные моменты жизни Иисуса Христа. Заветом всей жизни Франциска было подражание Христу, и Франциск действительно ни разу не уклонился от этого принципа. Но раньше он только стремился провести его в жизнь, стараясь, чтобы ни один шаг его не противоречил идее смиренного, страждущего проповедника мира и любви; когда же он стал вести более созерцательную жизнь и начал всецело отдаваться помышлениям о страданиях Спасителя, то его все сильнее стало охватывать желание разделить муки Христа, испытать ощущение его ран. Проводя в молитве целые дни и ночи, Франциск, в том душевном и физическом состоянии, в котором он находился, легко, конечно, мог достигнуть экстаза. Поглощенный мыслями о страданиях Христа, он целые часы проводил у подножья алтаря в маленькой уединенной часовне на горе, читая и перечитывая главы Евангелия, посвященные страстям Господним, после чего удалялся в лес и там опять-таки мысленно переживал прочитанное. Когда Франциск раскрывал Евангелие, то непременно, вследствие частого чтения этих глав, оно само собою открывалось на описании страстей Господних. В этой простой, легко объяснимой случайности Франциск видел как бы указание свыше.
Однажды, проведя целую ночь в молитве и скорби о страданиях Христа, Франциск впал в состояние экстаза. Согласно одной из легенд, овладело им чувство неизъяснимого блаженства, причем ему представился лучезарный серафим, пригвожденный ко кресту. По другой легенде, апостолу нищеты представился сам распятый Христос, и когда Франциск простер к Небу руки, то почувствовал, что на его теле запечатлелись раны Христа. Эти знаки – “стигматы” – явились, так сказать, венцом всей жизни Франциска, они довершили его сходство с Христом в глазах его последователей. Существовали ли эти стигматы на самом деле, или же предание о них вызвано стремлением последователей Франциска еще более уподобить его божественному Учителю, по стопам которого он шел всю жизнь, – очень трудно решить положительным образом. Стигматизация Франциска вскоре после его смерти считалась неоспоримым фактом всеми его последователями. Но биограф Франциска, Фома Челано, называет Илью, преемника Франциска в управлении орденом, и Руфина единственными счастливцами, удостоившимися при жизни Франциска видеть его раны. Действительно, ничто не указывает, чтобы о стигматах Франциска шла речь еще при его жизни, и это дает повод немецкому историку Карлу Газе, написавшему очень подробное исследование о Франциске Ассизском, предположить, что стигматы представляют вымысел честолюбивого Ильи, преемника Франциска, упомянувшего в окружном послании, извещающем о смерти основателя ордена и о ранах на его теле, напоминающих раны Христа.
Однако позднейшие исследования в области психических явлений подтверждают возможность стигматизации, примерами которой вообще изобилует история мистицизма. Это любопытное явление, наблюдавшееся в различных странах и у различных людей, подвергавшихся религиозному экстазу, не подлежит в настоящее время ни малейшему сомнению. Оно служит выражением глубоких нарушений в общей экономии организма и является результатом психического расстройства, вызванного чрезмерным односторонним возбуждением и напряжением нервной системы. Во всех психических расстройствах подобного рода душевные состояния оказывают огромное влияние на физическую природу человека, идеи действуют на органы, вызывая в них соответствующие изменения. Люди, обладающие живым воображением и впечатлительной нервной организацией, гораздо более подвержены таким воздействиям психической природы на физическую, и сильное возбуждение нервной системы всегда выражается у них изменением функций различных органов. Ввиду всех таких фактов, неоднократно подтверждаемых научными наблюдениями, нет никакой надобности непременно считать вымыслом легенду о стигматах Франциска. Что Франциск скрывал свои раны, в этом нет ничего удивительного. Он был врагом всякого хвастовства, презирал все показное, и потому естественно считал противным духу смирения разглашать то, что считалось им необычайной благодатью, которой он удостоился за свою верность евангельскому идеалу.
Скромность Франциска была так велика, что всякое чествование, всякие внешние выражения восторга и поклонения тяготили его. Характерной чертой его служит также отсутствие в нем склонности творить чудеса. Он смотрел на чудо лишь как на совершенно исключительное средство, служащее для облегчения страданий, но никогда не прибегал к нему для доказательства своей миссии или для того, чтобы придать вес своим идеям. Такое почти полное отсутствие элементов чудесного в деятельности Франциска тем более знаменательно, что оно совершенно противоречит тенденции его века. Стоит посмотреть жизнеописание любого из его учеников, причисленных к лику святых, чтобы убедиться в этом. Все эти жизнеописания представляют не что иное, как напыщенный перечень всевозможных чудес, между тем в жизнеописаниях Франциска чудеса занимают второстепенное место, причем даже большинство этих чудес совершено не самим Франциском, а вещами, ему принадлежавшими.
Франциск действительно еще при жизни сделался чем-то вроде реликвии. Вокруг него развилась настоящая мания амулетов, и куски его одежды, его волосы и даже обрезки ногтей считались святыней, которую верующие оспаривали друг у друга. Но это не могло радовать его и было только ему в тягость, тем более, что его тревожили и мучили перемены, совершившиеся в ордене. Высокий францисканский идеал бледнел и исчезал в туманной дали, и на первый план выступали особенно несимпатичные Франциску стороны монашества. Недовольные этими переменами братья часто жаловались Франциску, усиливая его душевные страдания. Он сознавал свое бессилие и невозможность изменить ход вещей и часто упрекал себя за малодушие, за то, что передал управление орденом в другие руки и не стал бороться с нахлынувшим потоком новых стремлений. Душевные страдания Франциска в значительной степени усиливались еще и его физическими страданиями. Силы его падали, появились приступы кровавой рвоты, и болезнь глаз, давно уже терзавшая его, приняла очень серьезные размеры. Но все это Франциск переносил с необыкновенной кротостью и терпением, сохранив до самого конца ясность духа. Только однажды он сказал посетившему его монаху, что даже пытку, пожалуй, легче перенести, чем приступы его болезни. “Но я всегда принимаю с покорностью те испытания, которые Господу Богу угодно было ниспослать мне”, – прибавил он тотчас же. Своим врачам Франциск сказал, что ему все равно, жить или умереть.
Предчувствуя близость кончины, Франциск страстно желал умереть на родине, и весной с большим трудом и беспрестанными остановками был перенесен в Ассизи. Там ему был оказан самый восторженный прием – все население высыпало к нему навстречу. Целое лето и часть осени Франциск, больной и страдающий, пролежал в доме епископа, но физические муки не помешали ему, однако, сочинить гимн “сестре нашей, телесной смерти”.
Лечивший Франциска врач предупредил его о приближении конца. Тогда Франциск попросил братьев перенести его в такое место, откуда бы он мог видеть часовню св. Дамиана и Порциункулы. Когда его принесли к этой последней часовне, он сказал, обращаясь к братии: “Никогда не покидайте этого места: оно священно”.
Франциск почти не мог двигаться, но несмотря на это, находясь еще в доме епископа, он постоянно просил, чтобы возле него пели сочиненный им гимн солнцу, и сам подтягивал, когда только мог. Таким образом во дворце епископа и днем, и ночью раздавалось пение, что вероятно немало его скандализировало, так как он находил подобную веселость перед лицом смерти крайне неуместной, особенно для духовного лица, но Франциск находил, что ему нечего печалиться, покидая этот мир, так как твердо верил, что идет к Тому, которому служил всю жизнь.
Умирающего Франциска ученики его принесли на руках и опустили на землю в оливковой роще, окружающей часовню Порциункулы. Он уже почти не различал предметов, но просил, чтобы его приподняли и повернули лицом к родному городу.
