отец должен будет умереть”. Этот болезненный аффект определенно имел оттенок жути и cуеверия и уже давал начало возникновению импульсов делать что-то, чтобы отвращать грозное зло. Эти импульсы были в последующем развиты в защитные мероприятия, которые предпринимал пациент.
Мы нашли, таким образом: эротическое влечение и протест против него; желание, которое не было пока компульсивным и борьбу с ним; страх, который уже был компульсивным; болезненный аффект и побуждение к применению защитных мероприятий. Оснащение невроза достигло полноты. На самом деле, представлено нечто большее, а именно – разновидность бредового образования или делирий ([“Делирий” здесь используется в техническом значении, которое будет прояснено ниже ) со странным содержанием, что родители знают его мысли, так как он говорит вслух, при этом сам себя не слыша. Мы не впадем в сильное заблуждение, если предположим, что, делая попытку такого объяснения, ребенок обнаружил намек на примечательные ментальные процессы, которые мы называем бессознательными, и без которых мы не можем обойтись, если желаем пролить научный свет на этот темный вопрос. “Я высказывал мои мысли вслух, не слыша их” звучит как проекция во внешний мир нашего собственного предположения, что у нас есть мысли, о которых мы ничего не знаем; это звучит как эндопсихическое восприятие вытесненного.
Ситуация ясна. Элементарный невроз детства уже включил в себя проблему и очевидную абсурдность, как любой законченный невроз зрелости. Что может являться смыслом идеи ребенка о том, что если у него есть сладострастное желание, то его отец должен умереть? Полный ли это вздор? Или возможно понять смысл этих слов и рассмотреть их как необходимое следствие более ранних событий и предпосылок?
Если мы приложим знание, полученное в иных изысканиях, к этому случаю, мы не сможем избежать подозрения, что в нем все сложилось так же, как и в других. То есть, перед тем как ребенок достиг возраста шести лет, у него были конфликты, преодоленные амнезией, но оставившие после себя наследство в виде определенного содержания обсессивного страха. Позже мы узнаем, насколько полно будет возможно для нас раскрыть эти забытые переживания или реконструировать их с некоторой степенью точности. В то же время, можно выделить факт, что, вероятно, более чем простым совпадением является окончание амнезии пациента именно на шестом году жизни.
Нахождение начала хронического обсессивного невроза в раннем детстве, со сладострастными желаниями такого сорта, связанными с жуткими предчувствиями и склонностью предпринимать защитные действия, не является для меня новым. Я сталкивался с этим в других случаях. Это абсолютно типично, хотя и не единственно возможно. Перед освещением событий второй сессии я бы хотел добавить буквально одно слово по поводу ранних сексуальных переживаний пациента. Трудно будет оспорить, что они могут быть рассмотрены, как существенные, равно сами по себе и по своим последствиям. Но имеется общее с другими случаями обсессивных неврозов, которые у меня была возможность анализировать. Эти случаи, в отличие от случаев истерии, неизменно обладают особенностью недозрелой сексуальной активности. Обсессивные неврозы более чем истерические делают ясным, что факторы, участвующие в формировании психоневроза, могут быть найдены в инфантильной, а не в актуальной сексуальной жизни пациентов. Текущая сексуальная жизнь обсессивного невротика может часто казаться совершенно нормальной для поверхностного наблюдателя; в самом деле, она часто предлагает глазу намного менее патогенные элементы и аномальности, чем в рассматриваемом случае.
“Я думаю начать сегодня с события, которое послужило непосредственной причиной моего прихода к Вам. Это случилось в августе на маневрах около —. Перед этим я страдал и мучился от всех этих навязчивых мыслей, но во время маневров они быстро прошли. Я напряженно старался показать окружавшим меня офицерам, что такие как я люди не только хорошо знают что-то, но и могут хорошо что-то делать тоже. Однажды мы вышли из — на марш. На привале я потерял пенсне и, хотя я легко мог бы найти его, не хотел задерживаться с выходом и бросил его там. Но я телеграфировал моему окулисту в Вену, чтобы он прислал мне другую пару со следующей почтой. На следующем привале я сидел между двумя офицерами, один из которых, капитан с чешской фамилией, должен был бы быть нисколько не важен для меня. Я боялся его из-за того, что он был, очевидно, враждебен. Я не говорю, что он был плохим человеком, но на офицерских собраниях он защищал введение телесных наказаний, и я был вынужден в очень острой форме выразить свое несогласие с ним.
Ну, во время этого привала завязалась беседа, и капитан рассказал мне об одном особенно жестоком наказании, применяемом на Востоке…”
Здесь пациент прервался, вскочил с кушетки и начал просить меня избавить его от изложения деталей. Я уверил его, что не имею вкуса к какой-либо враждебности и, определенно, не желаю мучить его, но не в моих силах подарить ему то, что находится за пределами моих возможностей. С таким же успехом он мог бы попросить меня достать луну. Преодоление сопротивления было законом лечения, и никакое освобождение от обязательств не могло быть рассматриваемо. (Я объяснил ему концепцию “сопротивления” в начале часа, когда он сказал мне, что в нем есть много такого, что ему нужно преодолевать для того, чтобы рассказывать о своих переживаниях.) Я продолжил, что, тем ни менее, я сделаю все, что смогу, чтобы угадать смысл любого намека, который он мне сделал. Думал ли он о сажании на кол? — “Нет, не это… преступника привязывали…” — он выражался настолько невнятно, что я не смог немедленно угадать, в каком положении — “… горшок был повернут верхней частью к его ягодицам… туда помещали нескольких крыс… и они…” — он опять прервался, выказывая все признаки ужаса и сопротивления — “… вгрызались в…” — его анус, помог я ему. Во всех наиболее важных моментах рассказа его лицо приобретало очень странное, смешанное выражение. Я могу только интерпретировать его как ужас от его собственного удовольствия, которое он совершенно не осознавал. Он продолжал с огромным трудом: “В этот момент у меня сверкнула идея, что это случилось с человеком, который мне очень дорог”. (Он сказал “идея”- более сильный и более значимый термин “желание” или, скорее, “страх”, в действительности обозначал переживаемое, по его свидетельству. К сожалению, я не способен воспроизвести всю особенную неопределенность его замечаний.) Отвечая на прямой вопрос, он сказал, что это не он подвергался наказанию, но это не было и имперсонально. После небольшого побуждения я узнал, что человеком, к которому эта “идея” относилась, была дама, которой он восхищался.
Он прервал свой рассказ для того, чтобы уверить меня в том, что эти мысли были совершенно чужды и неприемлемы для него, и рассказать, что каждый раз они сопровождались цепью других мыслей, которые проходили через его сознание с невероятной скоростью. Одновременно с “идеей” всегда появлялась ”санкция”, как защитная мера, которую он вынужден был принять, чтобы предотвратить исполнение фантазии. Когда капитан говорил об этом жутком наказании, продолжал он, и эти идеи приходили к нему в голову, при помощи использования своих обычных формул (“Но”, сопровождаемого жестом отвержения и фразы “Ты о чем-нибудь думаешь?”) он мог преуспеть в отвращении их обеих.
Это “обеих” ошеломило меня и, без сомнения, мистифицировало читателя. Пока мы слышали только об одной идее — о наказании крысами по отношению к даме. Теперь он вынужден был допустить, что одновременно к нему приходила и вторая идея, а именно, о том, что наказание могло быть применено к его отцу. Так как его отец умер за много лет до этого, этот обсессивный страх был намного более бессмысленный, чем первый, а, соответственно, попытка избежать его признания длилась дольше.
Тем вечером, продолжал он, тот же капитан вручил ему пакет, прибывший с почты, и сказал: “Лейтенант А. (Имена не важны здесь.) оплатил (В действительности, цена пенсне входит в общую стоимость посылки (с доставкой). В Австрии система платежа за пересылку действует через почту.) за Вас пересылку. Вы должны вернуть ему деньги”. В пакете находилось заказанное им пенсне. В этот миг, однако, “санкция” приобрела у него в сознании следующую форму: что он не вернет деньги или это случится — (что исполнится его фантазия о крысах относительно отца и дамы). И немедленно, в соответствии со знакомой ему процедурой борьбы с этой санкцией появилась команда в форме клятвы: “Ты должен заплатить 3.80 крон лейтенанту А.”. Он произнес эти слова почти вслух несколько раз.
Через два дня маневры подошли к концу. Он провел все свободное время в усилиях вернуть лейтенанту А. эту незначительную сумму, о которой шла речь; но последовательность препятствий видимо внешнего характера не позволяла это сделать. Сначала он попытался произвести платеж через другого офицера, который отправился на почту. Но он заметно успокоился, когда офицер принес ему деньги обратно, сказав, что он не встретил лейтенанта А., так как этот способ исполнения клятвы на самом деле не удовлетворил бы его, как не соответствующий ее форме: “Ты должен вернуть деньги лейтенанту А.”. Наконец, он встретил лейтенанта А. — человека, которого искал, Однако тот отказался принять деньги, заявив, что ничего не платил за него и что у него вообще нет дел с почтой, которые входят в обязанности лейтенанта Б.. Это ввергло моего пациента в великое недоумение, так как означало, что он не сможет исполнить свою клятву, потому что она основана на ложных предпосылках. Он, однако, выдумал очень любопытный способ преодолеть эту трудность. А именно, он должен был бы пойти на почту с обоими офицерами, А. и Б., затем А. дал бы молодой женщине на почте 3.80 крон, которые молодая женщина дала бы Б., а затем он сам возместил бы 3.80 крон А. в соответствии со словами его клятвы.
Для меня было бы неудивительно услышать, что здесь читатель перестал бы быть способным следовать рассказу. Даже детальное описание пациентом событий тех дней и его реакций на них было полно противоречий и звучало прискорбно перемешанным. Только когда он рассказывал историю в третий раз, я смог побудить его понять эти неясности и смог обнаружить ошибки памяти и перемещения, в которые он был вовлечен. Я опущу затруднения при воспроизведении этих деталей, существенные из которых мы легко сможем поднять позже, и только добавлю, что в конце второй сессии пациент вел себя так, как если бы он был изумлен и смущен. Он постоянно обращался ко мне: “капитан”, вероятно потому, что в начале сессии я сказал, что не испытываю враждебности, как капитан М. и,
