времени только для того, чтобы затоптать друг друга, прежде чем они попадут в убежища. Моргенштерн пишет по этому поводу: «Если предупредительное время исчисляется минутами, почти никто не сможет добраться до тех нескольких убежищ, которые будут в больших городах» «Глупо… эвакуировать Лос-Анджелес по морю через Сьеру, так как на это уйдет много часов, а предупредительное время снаряда, выпущенного из-под воды, равно нулю». И даже сам Кан сомневается в своих подсчетах. Погибнут все или не все американцы зависит также от ряда других факторов. «С другой стороны, — говорит он, — даже при наличии системы прочных убежищ возможны и случайности, и более интенсивные, чем предполагается, разрушения. До тех пор, пока американские наступательные и оборонительные силы не добьются контроля над военной ситуацией, противник может двумя повторными ударами добиться любого разрушения и любого уничтожения, какое он пожелает».
В книге «О термоядерной войне» Кан, оспаривая пессимистическую точку зрения на ядерную войну, утверждает, что, если даже все огромные метрополии в Соединенных Штатах будут уничтожены, все же 1/ Штатов и половина богатства сохранятся. «С этой точки зрения, перечисленные разрушения не являются экономической катастрофой. Просто они отбросят производительную способность нации на десяток-другой лет назад, плюс уничтожат «излишки роскоши»[211 — Khan H. Report on a Study of non-military Defense, p. 77.]. Кан, делая подобные заявления, все время старается подчеркнуть, что есть и другая возможность, при которой, тем не менее, не исчезают его радостные проекты ядерной войны. Так, он говорит о минимальных разрушениях для Америки с учетом того, что мы можем выиграть войну. Или, к примеру, они говорит о том, что «в отдаленном будущем чисто военное решение проблемы безопасности может привести к гибели цивилизации, и под этим далеким будущим я имею в виду десятилетия, а не века»[212 — Khan H. On Thermonuclear War. p. 160.].
Но есть и другие упущения в его доводах, которые игнорируют многие существенные факты. Во-первых, его подсчет количества смертей основан на идее убежищ. Но сейчас уже общепризнано, что в ближайшие несколько лет будет налажено производство бомб, разрушительная сила которых превышает 10 или 20 мегатонн, а потому убежища будут бесполезны, даже если мы все будем жить под землей. Он забывает о том, что гораздо легче нарастить ударную мощь ядерного оружия, чем увеличить защитные свойства убежищ и укрепить базы[213 — Cf.: O. Morgenstern’s Statement, p. 50.]. Моргенштерн говорит об этом в ином контексте (защиты баз от атаки): «Укрепление ложится гораздо большим временем на страну, чем те затраты, которые предпринимает противник, чтобы усилить ударную мощь и тем самым создать эффект укрепления»[214 — Morgenstem О. I. с. р. 50.]. Отсюда следует, что несмотря на все оптимистические цифры, если гонка вооружения продлится более пяти лет, то и нам, и русским, и большей части мира угрожают гораздо большие потери, чем подсчитал Кан, если не полное вымирание.
Кроме того, Кан не придает большого значения психологическим и политическим проблемам, которые неизбежно встанут, если, как он подсчитал, все большие города, сосредоточивающие в себе / населения страны и половину ее богатства, будут уничтожены за несколько дней. Он радостно заявляет, что «нации переживут, даже без предварительной подготовки, эквивалентный удар и быстро восстановятся до довоенного уровня. В прошлом подобный шок растянулся бы на многие годы; в наше время он продлится всего несколько дней. Но с точки зрения индивидуальных психологических последствий (в противоположность организационным или политическим), это скорее хорошо, чем плохо. В то время, как большинство людей под воздействием трудностей, которые они должны испытывать продолжительное время, становятся разобщенными, за короткое время их на-склонности и привычки не изменить. Если это рассмотреть в целом, тогда с точки зрения устойчивости лучше перенести такой удар за короткий срок, нежели его последствия растянутся на многие годы.
Удивительно, как Кан затрагивает здесь наиболее спорные вопросы из области психологии и психопатологии, ни разу не сославшись ни на один из научных фактов, даже на данные такой применимой к его теории отрасли, как травматический невроз. Психологу совершенно ясно, что неожиданный удар и угроза медленной смерти для большинства американцев, как и русских, да и для большей части населения мира, вызовет такую панику, такую ярость и отчаяние, какие можно сравнить лишь с массовым психозом «черной смерти» в средние века.
Отсутствие хотя бы каких-то психологических прозрений приобретает особую важность, поскольку речь идет лишь о практическом осуществлении идеи убежища, а не о разрушающем характере убежища. Об этом Моргенштерн говорит очень скупо.
«Продолжительность разрушений, растянувшихся на долгое время заставляет оставаться в убежищах; они малы и тесны; у людей развивается клаустрофобия, они испытывают недостаток в еде и воде, заболевают. Короче, ситуация может привести к тому, чти они захотят выйти, несмотря на риск подвергнуться радиации и умереть. Трудно даже представить те психологические ситуации и проблемы, которые захотят разрешить для себя люди, заключенные в убежища. В сознании тех, кто находится в убежище, может возникнуть страшное представление о том, что они попали в такое бедственные положение, какого еще не знала человеческая раса.
«Это может быть похоже на «черную смерть», нашествие монгольских орд или другие страшные бедствия, имевшие место в прошлом, которые либо растянутся на долгие годы, либо приведут к образованию изолированных, разбросанных на далекие друг от друга расстояния городов, мелких по современным стандартам. И тогда бедствие охватит большие пространства, сконцентрируется во времени, или же будет длиться неопределенно долго, если этого захочет противник».
Травматический эффект от подобной катастрофы может привести к новой форме примитивного варварства, возрождению наиболее архаичных элементов, которые в потенциальном виде имеются в каждом из нас и проявление которых мы могли наблюдать в террористических режимах Гитлера и Сталина. Не верится, что человечество сохранит память о свободе, любовь к жизни — словом, все, что мы называем демократией, после того, как оно станет свидетелем и участником неограниченной жестокости по отношению к людям, которую несет термоядерная война. Трудно что-либо возразить против факта, что жестокость порождает жестокость в отношениях между партнерами и тотальная жестокость приводит к тотальной жестокости. И даже в случае только частичного разрушения — 60–80 млн. жертв в Америке (и приблизительно такое же количество в других странах) — одно совершенно определенно: после подобного события демократия не выживет нигде, и только жестокая диктатура будет установлена выжившими в наполовину уничтоженном мире.
Моральная проблема в выкладках Кана представлена в еще меньшей степени, чем психологическая. Затрагивается только один момент — сколько нас будет убито; моральная сторона уничтожения миллионов представителей человечества — мужчин, женщин, детей — едва упоминается. Предполагается, что после массового убийства выжившие смогут жить вполне благополучно и счастливо. Хочется задать вопрос — с точки зрения какой моральной и психологической позиции делаются подобные заверения? Испытываешь шок, когда читаешь цитату из торжественного заверения, сделанного Каном на заседании подкомиссии Объединенного комитета по атомной энергетике, проходившем 26 июня 1959 г.: «Да, война ужасна. Сомнений здесь нет. Но таков и мир. И потому необходимо, опираясь на те подсчеты, которые мы сегодня имеем, сравнить ужас войны и ужас мира и увидеть, что чего стоит».
Я сказал, что данное заявление вызывает удивление и шок потому, что оно наводит на мысль о выходе за пределы разумного. Тот, кто делает подобные заявления (или соглашается с ними), страдает от депрессии и устал жить; чем же еще объяснить то, что ужас термоядерной войны (с убийством 60 млн. американцев и миллионов русских) сравнивается с «ужасами мира»? Я убежден, что заявления, подобные Кану, как и другие подобные, объяснимы лишь глубоко личным отчаянием. Тому, для кого жизнь утратила смысл, ничего не стоит подготовить балансовые ведомости, в которых они просчитывают «приемлемое» количество смертей, — между 60 и 160 млн. Приемлемое для кого? То, что подобный образ мыслей становится популярным, свидетельствует о серьезных симптомах отчаяния и отчуждения и о таком положении, когда моральные проблемы перестали существовать, когда жизнь и смерть сводятся к подсчетам — балансам, и когда ужас войны сводится до минимума, потому что мир — а это и жизнь — стал не намного лучше смерти.
Здесь мы имеем дело с одной из критических проблем нашего века — трансформацией человека в цифру на бумаге; и кто-то убежден, что разумный просчет смертей от / до /нации обеспечит скорейшее восстановление экономики. Да, войны были всегда; всегда были люди, которые жертвовали собственной жизнью или убивали других — во имя свободы или опьяненные ненавистью. Что же нового и шокирующего в том, что и наш век вносит свой вклад своими хладнокровными подсчетами и заключениями об уничтожении миллионов человеческих жизней.
Сталин сделал это, уничтожив миллионы крестьян. Гитлер сделал это с миллионами евреев. Он руководствовался ненавистью, но для многих его подчиненных это были всего лишь простые бюрократические меры; не задумываясь о мотивах, а следуя приказу, миллионы людей уничтожались систематически, экономически и тотально! Адольф Эйхман является образцом такого типа безумного бюрократа; Роберт С. Берд дает о нем краткую, но пронзительную зарисовку: «Он знал на зубок свои функции, — пишет Берд о поездке Эйхмана в Иерусалим, — при выгрузке миллионов евреев и переправке их в лагеря смерти он вдруг решил тронуть некие струны в сознании таможенного наблюдателя. Разговаривая как какой-то безликий «компаньон» от какой-то промышленной организации, краснея, пятясь и заикаясь, он рассчитывал, что будет услышан теми, кто испытывал одинаковые эмоции и был воспитан одинаковой идеологией».
То, что говорит Берд об Эйхмане, применимо и ко всем нам. Он говорит, что Эйхман вдруг, неожиданно, стал «понимающим», «проявляющим заботу о человечестве». Да, Эйхман «сделался» человечным, потому что мы понимаем, что он бесчеловечен, как и все мы. Этот новый тип бесчеловечности, который можно воспринимать как проявление индивидуальности Эйхмана, не жестокость и не деструктивность. Эта бесчеловечность более бесчеловечна, хотя, возможно, и более невинна, если можно употребить это слово. Она характеризуется безразличным отношением и отсутствием заботы о ком-то; это отношение тотальной бюрократизации, которая управляет человеком как вещью.
Сейчас можно говорить о врожденном характере зла в человеке, что позволяет оптимистические взгляды на лучшее будущее рассматривать как грешную гордыню. Но если мы действительно так злы, то наша жестокость в конечном счете человеческая жестокость. Однако бюрократическое безразличие к жизни, когда Кан строит графики и составляет калькуляции на людей, — это сильно действующие примеры, говорящие о симптомах новой и ужасающей формы бесчеловечности, в которой человек превращается в вещь.
Такое понимание приводит нас к другой моральной проблеме, которая возникает в спорах о разоружении. В ней присутствует альтернатива «смерть или порабощение», и глашатаи разоружения убеждены, что лучше рабство, чем смерть. Этот аргумент, который сводит идею
