Штатов убежища, в самом деле, построены. Они знают, впрочем, что на это у них будет не больше пятнадцати минут. Не надо быть особенным пессимистом, чтобы предвидеть, что за эти пятнадцать минут Вас задавят насмерть при попытке достигнуть убежища. И все же, по-видимому, миллионы людей способны верить, что наши прославленные подземные убежища спасут их от бомб в 50 и 100 мегатонн. Почему же? Потому что им чуждо критическое настроение. Если рассказать ту же историю пятилетнему мальчику, он, наверное, усомнится (дети этого возраста обычно занимают более критическую позицию, чем взрослые). Взрослые, в своем большинстве, слишком «воспитаны», чтобы настраиваться критически, и потому принимают нечто совершенно бессмысленное в качестве «разумных» идей.
Сверх критического настроения, революционному характеру свойственно особое отношение к власти. Он не мечтатель, не ведающий, что власть может убить Вас, принудить к повиновению и даже извратить Вашу личность. Его отношение к власти особенное, но в другом смысле. Он никогда не придает власти священного значения; никогда власть не заменяет ему правду, мораль и добро. В этом одна из важнейших, если не самая важная проблема наших дней: именно в отношении людей к власти. Дело не сводится к пониманию сущности власти. Дело также не в том, что недостает реализма, недооцениваются функции и мораль власти. Вопрос состоит в том, освящается власть или нет; находится ли человек под моральным давлением власти. Кто морально подавлен властью, тот никогда не настроен критически, у того не может быть революционного характера.
Революционный характер способен сказать «Нет». Иначе говоря, революционный характер – это человек, способный к неповиновению. Для такого человека неповиновение может быть добродетелью. Чтобы разъяснить это, начну с несколько парадоксального утверждения: История человека началась с акта неповиновения и может кончиться актом повиновения. Что я хочу этим сказать? Говоря, что история человека началась с акта неповиновения, я имею в виду еврейскую и греческую мифологию. История Адама и Евы состояла в том, что бог запретил им вкушать некий плод, а человек – если уж честно говорить, женщина – оказалась способной сказать «Нет». Она оказалась способной не повиноваться, и даже убедила мужчину разделить ее неповиновение. К чему же это привело? Согласно мифу, человек был изгнан из рая – иначе говоря, из до-личного, до-сознательного, доисторического, если угодно, до-человеческого состояния, которое можно сравнить с состоянием зародыша в материнской утробе. Изгнанный, таким образом, из рая, человек должен был вступить на путь истории.
На языке мифа, ему недозволенно вернуться в рай. Но, в действительности, он вернуться не может. Потому что с того момента, когда в человеке пробудилось самосознание, с того момента, когда он ощутил себя чем-то отдельным от людей и от природы, человек не в состоянии вернуться к первобытной гармонии, предшествовавшей его пробуждению. Этим первым актом неповиновения начинается история человека, и этот первый акт неповиновения есть первый акт свободы.
У греков был другой символ – символ Прометея. Прометей, укравший у богов огонь, совершает этот преступный акт неповиновения; и когда он приносит огонь людям, начинается человеческая история – или человеческая цивилизация.
И евреи, и греки учат нас, что дерзание человека и история человечества начались с акта неповиновения.
Что же я хочу сказать, говоря, что история человека может окончиться актом повиновения? К несчастью, здесь речь идет не о мифологии, а о вполне реальных вещах. Если через два-три года атомная война уничтожит половину населения Земли, что приведет к периоду полного варварства – или если это случится через десять лет, что может привести к полной гибели всей жизни на этой планете, – то это произойдет в результате акта повиновения. Повиновение людей, которые нажмут на кнопку, другим людям, которые отдадут приказ; повиновение идеям, допускающим столь безумный ход мыслей.
Неповиновение есть диалектическое понятие; в самом деле, каждый акт неповиновения есть акт повиновения; и обратно, каждый акт повиновения есть акт неповиновения. Что это значит? Это значит, что каждый акт неповиновения, если только он не сводится к бессмысленному мятежу, есть акт повиновения некоторому другому принципу. Я не повинуюсь идолу, потому что повинуюсь богу. Я не повинуюсь кесарю, потому что повинуюсь богу; или, если Вы предпочитаете нетеологический язык, потому что я повинуюсь принципам и ценностям, моей совести. Я могу не повиноваться государству, потому что повинуюсь законам человечности. Если же я повинуюсь, то тем самым я не повинуюсь чему-то другому. Дело в действительности не в том, повинуюсь я или нет, а в том, чему и кому я повинуюсь или не повинуюсь.
Из сказанного ясно, что революционный характер, в том смысле, как я употребляю этот термин, не обязательно означает тип характера, встречающийся только в политике. Он существует в политике, но также и в религии, и в искусстве, и в философии. Будда, пророки, Иисус, Джордано Бруно, Майстер Экхарт, Галилей, Маркс и Энгельс, Эйнштейн, Швейцер, Рассел – все это революционные характеры. Вы найдете революционный характер и в людях, занимающихся другими видами деятельности; вы найдете его в каждом человеке, который следует правилу: Пусть твое «да» будет «да», и пусть твое «нет» будет «нет». Это – каждый, кто способен видеть реальность, как мальчик из сказки Ханса Кристиана Андерсена «Новое платье короля». Мальчик увидел, что король гол, и сказал, чт`o он увидел. Девятнадцатое столетие, может быть, позволяло легче выработать неповиновение, так как оно было временем неприкрытой власти в семейной жизни и в государстве; тем самым, в нем было место для революционного характера. Двадцатый век – совсем другого типа. Это век современных индустриальных систем, каждая из которых создает человека, принадлежащего организации; век разросшихся бюрократий, каждая из которых требует безотказного функционирования своих подчиненных. Но достигается это не силой, а манипулированием. Руководители этих бюрократий утверждают, будто их приказам подчиняются добровольно, и пытаются всех нас убедить, подкрепляя эти убеждения материальными посулами, будто мы сами охотно делаем то, что от нас требуется. Человек, принадлежащий организации, не может не повиноваться; он даже не знает, что повинуется. Как может он подумать о повиновении, если даже не сознает факта своего повиновения? Он просто напросто один их «парней», один из толпы. Он «надежен». Он думает и поступает «благоразумно» – даже если это убивает его, его детей и внуков. Поэтому в наше бюрократическое индустриальное время человеку гораздо труднее не повиноваться, то есть развить в себе революционный характер, чем это было в девятнадцатом веке.
Мы живем в эпоху, когда логика бюджета, логика производства вещей распространилась на самую жизнь человека. Человеческие существа, как и вещи, обратились в числа. Вещи и люди стали величинами, входящими в производственный процесс.
Повторяю: Очень трудно не повиноваться, пока человек не осознаёт даже, что он повинуется. Иными словами: Кто может не повиноваться электронному компьютеру? Как можно сказать «Нет» тому виду философии, идеал которого – действовать подобно электронному компьютеру, без воли, без чувства, без страсти?
В наше время повиновение не признается повиновением, а рационализируется как «здравый смысл», как простое согласие с объективной необходимостью. Если необходимо соорудить – и на Востоке, и на Западе – фантастически разрушительное оружие, кто откажется повиноваться? Кому придет в голову сказать «Нет», если все это изображается не в виде акта человеческой воли, а в качестве акта объективной необходимости?
В современном положении важен еще один аспект. В этой индустриальной системе, принимающей, как я полагаю, и на Западе, и в советском блоке все более похожий вид, человек смертельно запуган могуществом больших бюрократий, большими размерами всего – государства, промышленной бюрократии, профсоюзной бюрократии. Он не просто запуган. Он чувствует себя ничтожно малым. Кто же тот Давид, что скажет Голиафу «Нет»? Кто тот маленький человек, который скажет «Нет» всему этому в тысячу раз большему и сильнейшему, чем власть каких-нибудь пятьдесят или сто лет назад? Человек становится робким, он рад принять руководство власти. Он повинуется приказам, отдаваемым во имя здравого смысла и разума, чтобы он не чувствовал своего подчинения.
Резюмирую: под «революционным характером» я понимаю не концепцию поведения, а динамическую концепцию. В этом смысле, относящемся к характеру, человек не становится «революционером» оттого, что произносит революционные фразы или участвует в революции. Революционер в этом смысле – это человек, освободивший себя от уз крови и почвы, от матери и отца, от всех специальных видов лояльности – государству, классу, расе, партии, религии. Революционный характер – это гуманист в том смысле, что он ощущает в себе все человечество, и ничто человеческое ему не чуждо. Он любит и уважает жизнь. Он скептик – и верующий.
Он скептик, потому что подозревает в каждой идеологии прикрытие неприемлемой реальности. Он верующий, потому что верит в потенциально существующее, хотя оно еще не родилось. Он может сказать «Нет» и не повиноваться – по той же причине, по какой может сказать «Да» и повиноваться тем принципам, которые подлинно его собственные принципы. Он не дремлет, он вполне пробудился перед личными и общественными реальностями вокруг него. Он независим; тем, что он есть, он обязан самому себе; он свободен и никому не служит.
Из этого резюме можно было бы вывести заключение, что я описываю вовсе не концепцию революционного характера, а просто психическое здоровье и благополучие. В самом деле, описывается активный психически здоровый, самостоятельный человек. Так вот, я утверждаю, что здоровый человек в безумном мире, вполне развитый человек в искалеченном мире, вполне пробудившийся человек в дремлющем мире – это и есть революционный характер. И если когда-нибудь проснутся все, то не будет больше ни пророков, ни революционных характеров – будут только вполне развитые люди.
Конечно, большинство людей никогда не имело революционного характера. Но если мы не живем больше в пещерах, то именно благодаря революционным характерам; в истории человечества их всегда появлялось достаточно, чтобы вытащить нас из пещер и других подобных ситуаций. Является и много других, претендующих на звание революционера, а в действительности мятежников, деятелей авторитарного типа или политических оппортунистов. Я думаю, что перед психологами стоит важная задача – изучить различия в характере, стоящие за этими разными типами идеологов. Но для этого, как я подозреваю, они и сами должны обладать некоторыми качествами, описанными в данном очерке: они сами должны обладать революционным характером.
