1915 г. под Ахмадабадом Ганди основал обитель, которую назвал «Сатьяграха ашрам». Название ашрама говорило о том, что мысль о проведении кампании гражданского неповиновения против английских колонизаторов все больше завладевала Ганди. Поначалу в ашраме поселились 25 человек, живших по особому уставу. Самопожертвование и личная скромность стали главными заповедями сатьяграхов. Ганди считал, что национальный лидер, решивший участвовать в сатьяграхе, не должен ставить себе в заслугу служение народу и требовать за это почета или каких-либо знаков отличия. «Служение без скромности, – утверждал Махатма, – есть эгоизм и самомнение».
Когда Ганди принял в число равноправных обитателей ашрама семью неприкасаемых, он в глазах правоверных индусов совершил нечто вроде страшного святотатства. Эта весть потрясла и оскорбила религиозные чувства руководителей индуистской общины. Они с возмущением отвернулись от Ганди: ведь он покушался на самое святое, чем всегда кичились представители высших каст – на их «благородное» происхождение. Теперь же Ганди уравнял «презренных мусорщиков» с людьми из высших каст, знать с чернью. Ни один политический деятель тогдашней Индии не решился бы на такой смелый шаг, рискуя быть осужденным и даже проклятым своими же последователями.
Уж на что послушная и уважительная к мужу Кастурбай и та поначалу было не удержалась от того, чтобы не обвинить его в ереси. А Ганди и не думал отступать. «Если мне докажут, что постыдная система неприкасаемых присуща индуистской религии, – заявил он, – то я открыто восстану против самого индуизма». В этом проявились и подлинный гуманизм Махатмы, и его политическое чутье. «Я бы предпочел, чтобы меня изрезали на куски, – писал он, – чем не признавать своих братьев из отверженных сословий… Я не желаю возрождаться, но если мне это суждено, я желаю возродиться среди отверженных, дабы разделять их позор и посвятить свой труд их освобождению». Ганди удочерил маленькую девочку из «неприкасаемых» и с нежностью говорил об очаровательном семилетнем чертенке, принесшем ему в дом и солнце, и непогоду. По-матерински обласкала девочку и Кастурбай. Муж оказался прав: любовь и совесть сильнее предрассудка.
— Пусть живет с нами божье создание, – благостно сказала она. И Мохандас широко заулыбался, восторгаясь душевной победой жены.
— Я знал, что по-другому ты не могла поступить.
В этот период жизни Ганди продолжает свои «эксперименты с истиной», все так же увлекается диететикой. Он агитирует отказаться не только от употребления в пищу мяса, но и исключить из рациона молоко, ибо оно вырабатывается в организме священной для индусов коровы.
Весьма показательна в этом отношении встреча Ганди в 1915 году с виднейшим индийским философом Сарвепалли Радхакришнаном, в последующем одним из первых индийских послов в СССР, а затем президентом свободной Индии.
– Не пейте молока – это квинтэссенция говядины, – убеждает Ганди Радхакришнана.
А тот с присущим ему даром к полемике парирует довод собеседника:
– В таком случае мы все каннибалы, так как пьем материнское молоко, которое суть квинтэссенция человеческого мяса.
Ганди, как и Толстой, остро чувствовал приближение духовного кризиса современной цивилизации. Он болезненно переживал подмену нравственного сознания технократическими знаниями, а потому и предостерегал людей об опасности деформации цивилизации из-за их чрезмерного увлечения технократической деятельностью. Мыслителей, подобных Толстому и Ганди, называли утопистами, хотя многие и считали этих двух гигантов пророками. Их утопия, однако, имела весьма земное происхождение. Они как гении социальной интуиции, в отличие от миллионов других людей, уже в начале века сумели узреть и понять реальные (не утопические!) проблемы, которые за ближайшим поворотом истории поджидали «беспечное» человечество, – это и изобретение средств массового уничтожения, и экологические бедствия, и невиданный доселе в мире взрыв насилия, и многие другие страшные гримасы истории. Предвидя нависшую над мировым сообществом смертельную угрозу, Толстой и Ганди ищут другую модель его развития. Они ориентируются не на ту буржуазную цивилизацию, которая связана с промышленной революцией, а на иную, более простую, гуманную, устремленную не к богатству, а к самосовершенствованию, на цивилизацию более чуткую к законам природы и духовным потребностям человека. «Я не мечтатель, скорее практический идеалист. Религия ненасилия предназначена не для ангелов и святых. Она предназначена для обычных людей, – заявляет Ганди. – Ненасилие является свойством людского рода, тогда как насилие – закон грубых животных инстинктов. Духовное начало не развито у зверя, и кроме физической силы ему неведом другой закон. Достоинство человека требует соблюдения высшего закона, который проявляется в силе его духа».
Технократическое искривление цивилизации, по мысли Ганди, объясняется стремлением удовлетворить лишь тленную плоть человека: создать комфортные излишества его бытия, приумножить роскошь, материальные блага и собственность, что непременно ведет к оскудению нравственных начал человека, к увяданию его души. А загубить душу – значит загубить все сущее на Земле, ибо наивысшим смыслом и даром бытия является духовность, способность человека любить, искать истину и исповедовать ее.
Впадая в крайность, Ганди не признавал даже медицину как науку. Он, в частности, говорил Радхакришнану:
– Тысячи людей рождаются в джунглях и обходятся без всякой медицинской помощи.
А тот отвечал:
– Но в джунглях и умирают тысячи.
В какой-то мере и Радхакришнан осуждал буржуазную цивилизацию, говоря, что она чересчур «материалистична» и ей крайне недостает «духовности». Но он был далек от того, чтобы отрицать науку. По правде говоря, беседа оказалась не из приятных. Радхакришнан не знал тогда, что случай свел его с человеком, который станет идеологом освободительного движения, выразителем умонастроений миллионов его соотечественников, будет страстно добиваться их единства.
Национальное единство… Возможно ли оно вообще? Как объединить крестьянина с помещиком, как сблизить в одном национальном порыве к свободе фабриканта и рабочего, феодальных князей, консервативную религиозную верхушку с новой интеллигенцией и мелкой буржуазией, как ликвидировать раздуваемую колонизаторами индусско-мусульманскую вражду, как преодолеть вековечное изгнание из жизни общества миллионов неприкасаемых? Индийский национальный конгресс, каким он был в начале века, не мог решить этих проблем, да он и не ставил перед собой таких задач. Надо было решительно все изменить. Вдохнуть в вялый организм Конгресса жизнь, влить в него народную силу. Это попытался сделать Тилак. В результате Конгресс оказался расколотым, а сам Тилак – в тюрьме. Индия изнывала от раздиравших ее социальных конфликтов, и чем больше они обострялись, тем увереннее себя чувствовали колонизаторы.
В 1914 году Тилак вышел из тюрьмы. Ганди с восторгом наблюдал за «мятежной» деятельностью Тилака. Это был человек редкой энергии, в которой воплотились все качества народного вождя «крайних» – ум, воля, знания, бесстрашие, прозорливость политика и логика математика, бескорыстие и беззаветная любовь к людям.
«Что было бы, если бы преждевременная смерть не унесла его в августе 1920 года? – писал Ромен Роллан. – Ганди, преклонявшийся перед высокой властью его гения, глубоко расходился с ним в политическом методе, и бесспорно, что если бы Тилак остался в живых, Ганди сохранил бы лишь религиозное руководство восстанием. Каким бы мог быть порыв индийского народа под этим двойным предводительством! Ничто не смогло бы устоять против него, ибо в руках у Тилака были вожжи дела, а у Ганди – внутренние силы его. Но судьба поступила иначе, и можно сожалеть об этом и ради Индии, и ради самого Ганди… Он бы без колебания предоставил Тилаку управление общей массой народа… И на этот раз она могла бы принадлежать Тилаку… Он был демократом от рождения и решительным политиком, без оглядки на религиозные требования. Тилак говорил, что политика не для богомольных людей».
Ганди, так же как и Тилак, опирался на народ. Почему же, как утверждает Роллан, он не доверял массам? Все дело в том, что Ганди опасался потерять на каком-то этапе освободительного движения контроль за мирными формами борьбы. Его преследовал кошмар братоубийственной резни огромных толп, вышедших из повиновения вождям, тупых массовых убийств, хаоса и разрушений.
Это могло бы быть только на руку колонизаторам. Они уже не раз использовали выступления индийцев для разжигания религиозно-общинных беспорядков в стране.
Ганди – богослов по натуре и политик по необходимости. Тилак шокирует его своим заявлением, что в политике все дозволено. Ганди, в отличие от Тилака, готов пожертвовать свободой родины, лишь бы не «осквернить» насилием и кровью путь к ее достижению. Политическая практика Ганди – это надстройка над религиозным постаментом, приспособленная к стремлениям народа к свободе и исторически отвечающая общим национальным интересам Индии.
Ганди ездит по стране. На его пути – Карачи, Калькутта, Лахор, Аллахабад, Бенарес, Дели, Канпур, Мадрас, десятки городов и сотни отдаленных, забытых богом деревень. «По пятам за мной всегда следовали агенты тайной полиции, – вспоминал Ганди, – сыщики то и дело приставали ко мне на станциях, спрашивая билет и записывая его номер».
И всюду он видел запуганных и покорных крестьян, унылых, изможденных рабочих, беспомощных, охваченных чувством безысходности представителей местной интеллигенции. Некоторые из индийцев, считавшие себя борцами за национальную свободу, упрямо обращали свои взоры в прошлое, пытаясь найти в ушедших веках ответ на вопросы, которые ставила перед ними сегодняшняя Индия. Но разве в омертвевшем прошлом можно было найти эти ответы? И как прав был Тагор, говоря этим людям, что они не должны хранить в себе то, что умерло, так как мертвое несет с собой смерть. Другие, напротив, отворачивались от национальных традиций, с надеждой смотрели на Запад, жалко подражали ему, цепляясь за пышный шлейф Англии, подобострастно припадая к ее стопам. «Где выход из такого положения? – спрашивал себя Ганди. – Как можно вырвать Индию из засасывающей ее трясины рабства?» Покорность, бездействие, апатия, порожденные столетиями английского господства, глубоко проникали в психологию народа и его вождей. Это явление в общественной жизни страны Дж. Неру сравнивал с жестокой болезнью, «которая, разрушая ткань легких, убивает медленно, но верно». «Иногда нам казалось, – писал он, – что лучше бы болезнь протекала быстрее и более открыто, подобно холере или бубонной чуме; но эти мысли преходящи, ибо авантюризм ни к чему не приводит, а заговоры при серьезном заболевании не приносят пользы».
«И вот тогда пришел Ганди, – вспоминает Неру. – Он был подобен струе свежего воздуха, заставившей нас расправить плечи и глубоко вздохнуть; подобно лучу света, он прорезал мрак, и пелена спала с наших глаз; подобно вихрю, он все всколыхнул, и в первую очередь человеческое мышление. Ганди не спустился сверху; казалось, он вышел из миллионных масс индийцев, он говорил их языком и уделял им и их ужасающему положению все внимание».
Богатым соотечественникам – князьям, помещикам, фабрикантам и торговцам, гордившимся своей принадлежностью к Индийскому национальному конгрессу, Ганди советовал: «Слезайте со спин крестьян и рабочих – все вы, живущие их эксплуатацией, уничтожьте систему, порождающую эту нищету и
