настоящий дворец – он не случайно назвал «Ананд бхаван» – «Обитель радости». Махатме Ганди было понятно, что в жизненные планы хозяина дома никак не входили добровольные страдания, акты самопожертвования и лишения, связанные с ненасильственными кампаниями гражданского неповиновения.
Ганди готов был к нелегкому разговору.
— Стало быть, по вашему убеждению, ненасилие и есть универсальный ключ к индийской свободе, – поинтересовался Мотилал Неру, выговаривая слова с характерной для адвокатов пытливой интонацией.
— Да, ненасилие способно остановить и сокрушить любую силу, в том числе и парализовать мощь британской империи, – ответил Ганди.
— Ненасилие как бездействие, непротивление злу, покорность. Простите, Гандиджи, так надо понимать движение сатьяграхов?
— Нет, я понимаю это совсем иначе, уважаемый господин Неру. Ненасилие требует противопоставления грубой, аморальной и несправедливой силе угнетателя всех духовных и интеллектуальных резервов отдельного человека или целой нации. Согласитесь, что сознательное принятие на себя страдания или даже смерти за торжество истины совсем не означает покорности злу или бездействия.
— Читал обо всем этом у русского графа Толстого… Тебя бьют по одной щеке, а ты подставляй другую. Только вот не так пошли дела в России.., не по Толстому.
— Не так, – согласился Ганди. – Но это еще не доказательство того, что ненасилие потерпело банкротство. Виноват не принцип, а люди, не воспользовавшиеся им… Большевики ставят себе благородную цель – мир. Однако насильственными средствами им не достичь желанного мира ни у себя дома, ни с другими странами.
— Униженные и оскорбленные индийцы имеют право на бунт, – возразил Мотилал Неру. – Хотя я, как вы, очевидно, знаете, вовсе не сторонник крайних в Конгрессе, в том числе и Тилака. И все-таки я, как индиец, понимаю и уважаю Тилака и не понимаю вас, призывающего индийцев добровольно заключать себя в тюрьмы колонизаторов.
— Мотилалджи, ненасилие как раз и есть бунт, но с той лишь разницей, что он проявляется не на кулаках и в кровавых погромах, а стоической непокорностью души и воли человека поступкам злодея или несправедливого государства со всей его машиной управления, армией, полицией, тюрьмами, – охотно пояснял Ганди.
— Такого человека не испугает тюрьма. Представьте себе, власти, боясь вас, желают упрятать вас в тюрьму, наказать. А здесь вы сами идете в тюрьму – и так тысячи, десятки тысяч людей. Власти смущены, и вы непременно одержите победу, возвысив свое достоинство и в то же время не унизив и не нанеся ущерба своему противнику.
— Ну, а как ваш метод ненасилия разрешает вопрос о священном праве собственности? – явно желая поставить собеседника в тупик, лукаво улыбаясь, спросил Неру.
Ганди уже не раз приходилось слышать подобные вопросы от представителей имущих классов и, поняв причину беспокойства собеседника, он, тепло улыбаясь ему, серьезно ответил:
– В своей жизни я отказался от владения какой-либо собственностью. Это мое личное убеждение, и оно не связано с принципом ненасилия. Должен, однако, сказать вам, что ненасилие в состоянии полностью защитить вашу честь и достоинство, но оно не всегда способно отстоять право того или иного человека на владение землей или движимостью.
— Не всегда, – выделил Мотилан Неру.
— Именно не всегда. Уже по своей нравственной природе ненасилие не обязано вставать на защиту права собственности, нажитой нечестно или путем аморальных поступков, – пояснил Ганди и добавил: – Добропорядочные землевладельцы, промышленники, такие состоятельные и образованные люди, как вы, Мотилалджи, являются опекунами народа, и воспринятое им ненасилие создаст ту необходимую социальную гармонию в нашем обществе, которой нам так недостает.
Собеседники еще долго разговаривали, а расставаясь, остались довольны друг другом. Махатма Ганди был рад, что ему удалось поближе познакомиться и найти общий язык с одним из самых авторитетных и волевых лидеров старой «конгрессистской гвардии». Тогда Ганди еще только готовился к политической деятельности в общенациональном масштабе и, естественно, искал достойных соратников. Ему уже удалось привлечь на свою сторону Махадева Десаи, Валлабхаи Пателя, Раджендра Прасада, – теперь Мотилала Неру. Мотилал Неру тоже остался доволен: он прояснил для себя позицию Ганди и почувствовал его способность повести за собой народ. Для него, юриста, было важно также узнать от Ганди, из первых уст, что праву и закону «революционная анархия» не грозит.
Проницательный Ганди обратил внимание и на молодого Неру. Вот такой лидер нужен Индии – прогрессивный, знающий мир. Но Ганди решил выждать и не торопить день завтрашний.
Прощаясь с Мотилалом Неру, Ганди подошел к Джавахарлалу и, ласково положив руку ему на плечо, посоветовал не опережать событий и не предпринимать ничего такого, что могло бы огорчить отца. С того дня Махатма становится самым близким другом семьи Неру, а Мотилал и Джавахарлал – его верными соратниками в борьбе за свободу Индии.
Закон Роулетта вступил в силу. Ганди, как он и предупреждал вице-короля, объявил всеиндийский день траура – хартал, означавший прекращение всей деловой жизни, своего рода всеобщую забастовку. Призыв Махатмы был услышан народом, и 6 апреля 1919 г. стало началом кампании гражданского неповиновения.
В этот день замерла вся страна. Хартал затронул глубины народного сознания, вернул людям веру в свои силы, озарил их души благоговением перед поруганной родиной. Индия вновь обрела себя. Начались индусско-мусульманские братания, единение народа. Впервые рабочие и крестьяне приняли участие в массовых политических демонстрациях.
Перепугавшиеся власти восприняли забастовку как приближавшуюся катастрофу и поспешили применить силу. Полиции и войскам был дан приказ разгонять демонстрации и митинги, не останавливаясь перед использованием оружия. Начались кровавые расправы в Дели, Ахмадабаде, Амритсаре, Лахоре, Бомбее. В Пенджабе вводится военное положение, границы провинции закрываются. Ганди пытается проникнуть в Пенджаб, но по дороге его арестовывают и под охраной возвращают в Бомбей.
Улицы Бомбея заполнены людьми, скандировавшими «Банде матарам!» («Привет тебе, Родина-мать!») и «Аллах-и-акбар!» («Велик аллах!») – восклицание, принятое у мусульман. Ганди видит, как отряды конной полиции врезались в гущу народа и, размахивая пиками, давили копытами лошадей стариков, женщин, детей. Пешие и конные смешались, воздух потрясали вопли искалеченных людей и крики обезумевших от ярости карателей. Ганди был потрясен.
Полицейский автомобиль доставил его к резиденции комиссара Бомбея Гриффита. Вокруг здания и в самом помещении разместились подразделения солдат и полиции. Создавалось впечатление, что город готовится к боям. Первым делом Ганди выразил комиссару свое возмущение жестокой расправой с демонстрантами. Тот резко ответил ему:
— Увидев, что толпа не поддается никаким увещеваниям, я вынужден был отдать приказ конной полиции разогнать собравшихся.
— Но, – возразил Ганди, – вы ведь знали, каковы будут последствия. Лошади буквально топтали людей. Я считаю, что не было никакой необходимости высылать так много конных полицейских.
— Не вам судить об этом, – злобно сказал комисcap, – Мы, полицейские офицеры, хорошо знаем, какое влияние на народ имеет ваше учение. И если бы мы вовремя не приняли жестких мер, мы не были бы хозяевами положения. Уверяю вас, что вам не удастся удержать народ под своим контролем. Он очень быстро усвоит вашу проповедь неповиновения законам, но не поймет необходимости сохранять спокойствие.
Не соглашаясь с мнением комиссара, Ганди уверял его, что индийский народ по природе миролюбив и противник насилия.
— Предположим, – заявил тогда комиссар, – вы убедитесь, что народ не понимает вашего учения. Что вы тогда станете делать?
— Если бы я в этом убедился, – ответил Ганди, – я бы приостановил гражданское неповиновение.
— Подождите еще немного, – угрожающе сказал Гриффит, – и вы поймете, что народ не воспринимает вашего учения. Знаете ли вы, что делается в Ахмадабаде? А что было в Амритсаре? Предупреждаю, что ответственность за эти беспорядки ложится на вас.
Если в Ахмадабаде в результате беспорядков, спровоцированных самими колонизаторами, были убиты только сержант и правительственный чиновник, то в Амритсаре произошли действительно зловещие события. Здесь, как и повсюду, власти в день всеобщей забастовки – хартала прибегли к разгону демонстраций и к избиению людей. Местные руководители хартала Китчлу и Сатьяпала были арестованы по обвинению в антиправительственной агитации. Чтобы выразить протест против ареста и высылки их из Амритсара, тысячи индийцев направились к городскому магистрату. Демонстрацию встретили солдаты. Завязалась потасовка. И с той и с другой стороны были убитые и раненые. Во время столкновения случайно пострадала английская миссионерка, некая Шервуд. Волнения разрастались. В Амритсар вошли войска под командованием генерала Дайера. 13 апреля 1919 г., в Новый год по местному календарю, на городской площади Джаллианвала Багх собралось около 20 тысяч горожан и жителей близлежащих деревень. Начался митинг. Ораторы требовали отмены закона Роулетта и освобождения из-под ареста Китчлу и Сатьяпалы. Площадь оглашало многоголосое: «Инкилаб зиндабад!» – «Да здравствует революция!» В самый разгар митинга на площадь ворвались солдаты генерала Дайера. Раздалась команда «Огонь!» Эта команда повторялась непрерывно, пока на площади не полегло около тысячи участников митинга.
Расстрел безоружных начался без предупреждения и продолжался, пока не были истрачены все патроны, и даже тогда солдаты еще расправлялись с несчастными и беззащитными людьми с помощью штыков. Это была тупая месть, хладнокровное истребление людей. Дайер действовал, как убийца-маньяк. Сразу же после кровавой бойни Дайер под страхом смерти запретил жителям города выходить из своих домов, лишив этим помощи сотни раненых, умиравших на площади.
На той самой улице, где миссионерка Шервуд получила ушибы, был установлен «пост возмездия», и в течение десяти дней английские солдаты по приказу Дайера заставляли всех проходивших мимо индийцев под дулами ружей ползти на животе. Всюду проводились публичные порки, совершались казни. Англичане хотели унизить гордый, непокорный пенджабский народ. Этот террор вполне соответствовал политической психологии колонизаторов. «Сила – единственное, что уважают азиаты», – заявил в Дели английский генерал Дрейк Брокман.
Ганди попытался незамедлительно выехать в Пенджаб. Он писал и телеграфировал вице-королю, но все было напрасно: власти и слышать не хотели об этом. По горькому свидетельству Ганди, в Пенджабе «царил полнейший произвол. Везде были созданы специальные трибуналы, которые стали, однако, не судами справедливости, а судами деспотической воли… В Амритсаре ни в чем не повинных мужчин и женщин заставляли как червей ползать на животе». Это попрание человеческого достоинства возмущало Ганди даже больше, чем пролитая кровь. Он тяжело переживал последствия руководимой им кампании гражданского неповиновения. Насилие властей мало его удивляло. Он и не обещал народу вести его к победе путем, усыпанным розами. Он предсказывал, что путь этот будет лежать через реки крови. Каждый индиец, говорил он, вступая на путь неповиновения властям, должен быть морально готовым к смерти. Достижение свободы потребует жертв.
Случаи ответного насилия со стороны возмущенного народа – вот что больше всего угнетало Ганди. Поэтому он публично признает, что совершил «ошибку, огромную, как Гималаи». Народ, заключил он
