несогласия со своими соотечественниками ради упразднения вековой системы неприкасаемости в Индии. В конечном счете всегда можно сослаться на то, что это дело самих индусов, англичане-де здесь ни при чем.
В Пуне спешно начались лихорадочные переговоры между лидерами кастовых индийских общин и руководителем всеиндийской организации «неприкасаемых» индусов Амбедкаром. Амбедкар получил образование в Соединенных Штатах Америки. В Индию он вернулся, усвоив без всякого разбора путаные «демократические» идеи Нового Света. Шумный и резкий в общении, он походил на провинциального американца. Как бы там ни было, в Индии он вскоре прослыл выдающимся адвокатом и лидером «неприкасаемых», к которым по рождению принадлежал сам. Еще от деда и своих родителей Амбедкар впитал накопленную в течение трех тысяч лет горечь и ненависть отверженных обществом людей. «Неприкасаемым», индусам по вере, не дозволялось посещать индуистские храмы, они не могли пить воду из одного источника с кастовыми индусами, даже находиться рядом с ними; чтобы не осквернить своим прикосновением других людей, они надевали на шею предупреждающий колокольчик.
Тяжелый груз извечных унижений ослепил сознание Амбедкара, огрубил его сердце. Месть и вражда к высшим индуистским кастам были его знаменем, под которое он собирал миллионные армии «неприкасаемых». Он даже вынашивал планы обратить своих единоверцев в буддизм. Ревниво относясь к популярности Ганди среди своих собратьев, Амбедкар назвал его последнюю голодовку «политическим трюком» и тем самым вызвал в стране против себя бурю негодования. Сам же Ганди не скрывал политического характера своих голодовок. Неслучайно поэтому он широко оглашал их и пояснял, что его голодовки проводятся в знак протеста против определенных событий в социально-политической и религиозной жизни страны. «Все посты и все епитимьи, – говорил он, – должны быть, насколько это возможно, скрытыми. Но мой пост – одновременно епитимья и обвинение, а обвинение должно быть публичным».
И все же совсем непонятной была та неоправданная жесткость, с которой относился Амбедкар к Ганди. Ведь не кто иной, как Ганди, больше других политических деятелей словом и делом добивался уравнения «неприкасаемых» в правах с другими индийцами. Он издавал специальный еженедельный журнал под названием «Хариджан», что означает «божьи дети». Так называл Ганди «неприкасаемых». В журнале «Хариджан» помещались статьи, смело критиковавшие постулаты ортодоксального индуизма, которые оправдывали существование такого социально-религиозного явления в жизни общества, как «неприкасаемость».
Неустанная деятельность Ганди по сплочению всех религиозных общин Индии, в том числе «кастовых индусов» и «неприкасаемых», в национально-освободительном движении, безусловно, носила демократический, антиимпериалистический характер, она была направлена также и против политической и религиозной реакции. Джавахарлал Неру отмечал, что «та деятельность, которую он (Ганди. – Авт.) вел в последнее время в связи с движением в защиту хариджан, медленно, но верно подрывала ортодоксальный индуизм и потрясла его до самого основания. Целое племя ортодоксальных деятелей ополчилось на него и считает его своим самым опасным врагом».
Начавшиеся в стране широкие волнения в связи с голодовкой Ганди, прямая угроза его быстрой кончины подстегивали ход переговоров между лидерами организации «неприкасаемых», индуистской общинной партией «Хинду махасабха» и Конгрессом. Вконец обессиленный Ганди, которого то и дело навещали участники переговоров, твердо стоял на своем: он соглашался на большее гарантированное представительство «неприкасаемых» в законодательных органах при условии ликвидации для них отдельной избирательной курии. На этом и сошлись участники переговоров. Амбедкар был обезоружен в высшей степени благожелательной позицией Ганди в отношении обеспечения прав хариджан. В результате в Пуне был подписан соответствующий пакт. Амбедкар на пресс-конференции в Бомбее публично признал правоту Ганди, заявив: «Я очень благодарен Махатме за то, что он вызволил меня, должно быть, из чрезвычайно сложной ситуации».
Однако Махатма все еще не прекращал голодовки: он требовал официального одобрения «пунского пакта» английским правительством. Надо было торопиться. Каждый день и даже час промедления мог оказаться роковым. В Лондон на Даунинг-стрит отправлялись спешные депеши. Ответная телеграмма от премьер-министра Макдональда пришла 26 сентября 1932 г. Правительство одобрило условия «пунского пакта».
Ганди в окружении друзей и врачей прервал голодовку, медленно выпив стакан апельсинового сока. Друзья и соратники Ганди торжествовали. Присутствующий при этом Рабиндранат Тагор пел свои жизнеутверждающие песни. Махатма из-за слабости еще не мог произнести слов благодарности, но едва заметная улыбка на пересохших посиневших губах говорила о его любви к этим людям.
Такой широкий отклик индийцев на голодовку протеста Ганди еще раз убеждает в том, что феномен его отношения с народом заключался не в политической логике, не в гении ума и не в его организаторском таланте. Эти отношения имели эмоциональное начало, в них били чистые ключи индийского бытия и образа мыслей, то, что называют национальным характером народа. Бапу умел заглянуть в глубину души любого бедняка и увидеть его страдания.
По индуистским понятиям Ганди совершил чудо: то, что на протяжении тридцати веков было просто немыслимо и считалось смертным грехом, вдруг стало символом чести и очищенной совести. Ганди попытался начать проведение демократической реформации индуизма, самой его реакционной сущности. Десятки тысяч больших и малых индуистских храмов и святых мест, куда ранее не ступала нога «неприкасаемых», теперь широко открылись для них. Принадлежащая к высшей индуистской касте кашмирских брахманов и отличавшаяся исключительной набожностью Сваруп Рани Неру, мать Джавахарлала Неру, публично приняла пищу из рук «неприкасаемого». Непостижимо! Миллионы женщин страны тут же последовали ее примеру. Ректор привилегированного и традиционно консервативного индуистского университета в священном городе индусов Бенаресе вместе с представителями благородных каст устроил в эти дни большую совместную трапезу с уборщиками отхожих мест, подметальщиками улиц, грузчиками, землекопами, иначе говоря – с «неприкасаемыми», чей удел – выполнение самых грязных работ.
В тюремном дворе, где под старым манговым деревом, поправляясь, лежал Ганди, все возрастала гора из присылаемых сюда со всех концов страны решений и резолюций городских митингов, обращений, принятых на крестьянских сходках, на собраниях рабочих, посланий от студенческих и женских организаций, от местных конгрессистских комитетов. Здесь же, пополняя эту гору корреспонденции, были тысячи и тысячи личных писем и телеграмм, посланий и поздравлений Ганди с победой, прославлявших индийское единство и братство.
Разумеется, Ганди и не помышлял разрушать основы индуизма или любой другой религии. Он сам был глубоко верующим индусом, правда, страстно выступавшим за веротерпимость, за уважение и сотрудничество всех религий. Ганди творил молитвы, успокаивая угнетенных, заклиная их не наносить обиды обидчику, и одновременно бил в набат, призывая народ не мириться с социальным злом и колониальной эксплуатацией. Великая душа грезит о том времени, не только когда мусульманин по-братски обнимется с индусом, но и когда фабрикант, наконец прозрев, возлюбит своего рабочего, а крестьянин сполна получит свой хлеб, заработанный им на земле, принадлежащей феодалу.
В своих поступках и суждениях Ганди порой кажется непостижимым и загадочным. В принципе он против владения личной собственностью. В области имущественных и экономических отношений людей для него главная заповедь – «не стяжай!». «Единственно, чем не возбраняется обладать никому, – говорит он, – это нестяжательством». Ганди писал: «Я утверждаю, что мы в известном смысле воры. Когда я беру и владею тем, что превосходит мои непосредственные нужды, я обворовываю другого… И если бы каждый человек брал не более того, что ему положено, в мире не было бы бедности, никто не умирал бы с голоду».
Однако нравственные нормы Ганди оказывались доступными лишь очень немногим, и он болезненно переживал неудачи в проведении своих социальных экспериментов. Только неувядающий оптимизм одержимого человеколюба заставлял его идти все дальше вперед и искать новые пути к осуществлению своих социальных и политических идей.
В политике Ганди был реалистом, хотя видел мир как бы в перевернутом изображении. Однако, оставаясь всю жизнь убежденным идеалистом в философии, он исходил из того, что не условия экономической жизни людей и их производственные отношения определяют характер самого государства, общественную мораль и нравственные принципы, а, наоборот, нравственное совершенствование людей, независимо от их социального положения, способно изменить характер имущественных и хозяйственных связей, существующих в обществе, и даже изменить самих колонизаторов.
Именно такой взгляд на мир и объясняет все поступки Ганди, включая его голодовки протеста. Идеалистические воззрения и оторванные от социально-классовой обстановки этические взгляды приводят его к некритическому доверию к противнику. Отсюда стремление Ганди к нравственному перевоспитанию своих политических оппонентов, его постоянные поиски компромиссов с колониальными властями.
Своей морально-этической позицией Ганди нередко забавлял прожженных политиков и вызывал на их лицах ироническую улыбку. Так, например, было и на «конференции круглого стола». Обращаясь к английским министрам и лордам, Ганди «умилил» их своей «политической наивностью». «Вы тоже будете страдать, потому что я хочу затронуть ваши сердца, – заявил тогда Ганди, – но когда они будут тронуты, настанет психологический момент для переговоров».
По мнению ряда исследователей жизни и деятельности Махатмы Ганди, превращение им политических проблем в этические неимоверно усложняло понимание рядовыми индийцами целей движения за независимость, ослабляло их революционную энергию и зачастую служило оправданием политических отступлений, вело к свертыванию инициативы масс. Такой взгляд разделяли порой и радикально настроенные сторонники Ганди. По всей вероятности, подобная оценка его деятельности в ряде случаев имеет под собой определенные основания. Сколько мучительных сомнений и переживаний выпало на долю Джавахарлала Неру из-за совершенно, казалось бы, политически непредсказуемых поступков Махатмы Ганди. Приверженность Неру к ясности и логике вступала в противоречие с таинственным «внутренним голосом», личной жертвенностью и прагматизмом вождя. Однако с течением времени Неру все чаще обнаруживал для себя ту истину, что Ганди лучше, чем кто-либо другой в Индии, знает и понимает свой народ, что его решения более здравы, чем те объяснения, в которые он их облекает. Ганди становился как бы неким открывателем нового, непривычного для традиционного политического мышления, взаимодействия формы и содержания явлений в конкретной исторической действительности Индии. И в этот раз голодовка Ганди, казавшаяся Неру совершенно неоправданным решением, в конечном итоге привела к важному политическому результату: миллионам отверженных индийцев и привилегированным кастам был преподан политический и нравственный урок. Буквально за несколько дней в сознании огромной массы людей произошел заметный положительный сдвиг, на который при других обстоятельствах потребовались бы долгие годы национального развития.
После принятия «пунского пакта» правительство отдало распоряжение ужесточить тюремный режим для Ганди. Посетители к нему не допускались, и его связь с внешним миром была чрезвычайно затруднена. Два-три раза Ганди возобновлял голодовки протеста по поводу отдельных случаев нарушения прав хариджан. При этом, обращаясь к «неприкасаемым», он говорил им, что в борьбе за свои человеческие права они могут полностью располагать его жизнью и рассматривать его (Ганди) в качестве их добровольного заложника.
Руководители индийской либеральной партии Т. Б. Сапру и М. Р. Джаякар, находясь в Лондоне в связи с обсуждением
