– Нельзя жить без совести, без денег, да, бог поможет, – вроде бы и не ей, а себе поясняет он.
— При чем же здесь совесть, Мохандас – не отступается Кастурбай. – Благодарные люди платят своей любовью…
— Любовь не имеет имущественного выражения, – не дает ей закончить мысль Ганди. – Возможность служения обществу уже сама по себе высшая для меня награда.
— И что же вы думаете делать с этим богатством? – сокрушается Кастурбай.
— Все ценности отдам индийской общине, – начал уже сердиться на жену Ганди. – И знай, Кастурбай, я твердо придерживаюсь мнения, что человек, посвятивший себя служению обществу, не должен принимать дорогих подарков.
В Индии Мохандас Ганди впервые присутствует на сессии Индийского национального конгресса. Сессия Конгресса созывалась один раз в год на три дня. Остальное время Конгресс практически бездействовал. Работа сессии произвела на Ганди удручающее впечатление. Делегаты произносили длинные расплывчатые речи, принимали бесчисленные резолюции. Среди участников Конгресса чувствовалась разобщенность по национальному, социальному и религиозному принципам. Заседания велись на непонятном для простых людей английском языке.
Ганди встречается с руководителями ИНК – Локаманьей Тилаком, Энни Безант, долго живет в доме Гокхале… На лидера южноафриканских индийцев теперь все чаще обращают внимание видные государственные деятели, представители колониальной администрации. Его приглашают на приемы, устраиваемые английскими вельможами, самим вице-королем.
«Я расстроился при виде магарадж, – вспоминал Ганди, – разодетых подобно женщинам – в шелковых пижамах, с жемчужными ожерельями на шее, браслетами на запястьях, жемчужными и бриллиантовыми подвесками на тюрбанах. В довершение всего на поясах висели сабли с золотыми эфесами». По мнению Ганди, эта мишура из драгоценностей была скорее не знаком королевского достоинства, а напротив – признаком рабства. Требование вице-королевского протокола посещать официальные приемы в украшениях, надевать которые к лицу только женщинам, – унизительно, говорил Ганди.
Во время поездки по Индии он сталкивается с возмутительным невежеством английских чиновников, с их бездушным барским отношением к индийцам. Наблюдая за отправлением «правосудия» одним из англичан, Ганди с горечью говорит: «Откуда ему было знать о страданиях бедной Индии? Разве он мог понять нужды, нравы, взгляды и обычаи народа? И как мог он, привыкший оценивать вещи в золотых соверенах, начать считать на медяки? Подобно тому, как слон бессилен мыслить по-муравьиному, несмотря на самые лучшие намерения, так и англичанин бессилен мыслить понятиями индийцев, а следовательно, и устанавливать законы для них».
Как раз тогда, когда Ганди намерен был обосноваться в Бомбее и уже арендовал помещение для своей адвокатской конторы, он неожиданно получил из Южной Африки телеграмму следующего содержания: «Ожидается приезд Чемберлена. Пожалуйста, возвращайтесь немедленно». В Дурбан Ганди прибыл вовремя и заблаговременно успел составить петицию для вручения ее имперскому министру колоний Джозефу Чемберлену.
В Южной Африке Чемберлену, по воспоминаниям Ганди, европейцы устроили пышную встречу. Он получил от помирившихся теперь англичан и буров «подарок» в 35 миллионов фунтов стерлингов – по тем временам сумму баснословную. Поэтому вряд ли можно было ожидать от него теплого приема индийской делегации во главе с Мохандасом Ганди.
– Вы знаете, – сказал Чемберлен, – что имперское правительство не обладает большой властью в самоуправляющихся колониях, но ваши жалобы кажутся нам обоснованными, и я сделаю все, что смогу. Однако вы и сами должны стараться ладить с европейцами, если хотите жить среди них.
Это был типичный образец колониальной дипломатии по-английски: широким жестом преподносить «дырки от бубликов». Беседа с министром произвела на Ганди тяжелое впечатление. Он понял, что теперь придется начинать все сначала. Чемберлен, по словам Ганди, напоминал индийцам о праве сильного, который всегда прав, иначе говоря, о праве владеющего мечом.
Из Дурбана Чемберлен поехал в Трансвааль. Здесь индийские переселенцы страдали от расовой дискриминации не меньше, если не больше, чем в Натале. Они обратились к Ганди с просьбой возглавить делегацию местных индийцев к Чемберлену. Ганди попытался возобновить переговоры с Чемберленом. Однако получить разрешение на поездку в Трансвааль для «цветного» было очень сложно. Дело в том, с горькой иронией замечает Ганди, что по окончании войн правительственные органы обычно облекаются особыми полномочиями. Так было и в Южной Африке. Правительство издало «декрет о сохранении мира», по которому каждый проникший на территорию Трансвааля без пропуска подлежал тюремному заключению.
Приложив немалые усилия, Ганди все же удалось через своих друзей в Дурбане получить такой пропуск. Власти в Йоханнесбурге были взбешены этим обстоятельством. Чиновники из Азиатского департамента в Трансваале заявили Ганди, что пропуск ему был выдан ошибочно и что было бы лучше вернуться ему обратно, поскольку к м-ру Чемберлену его не допустят. Чемберлен действительно отказался принять Ганди, сказав при этом, что не желает всегда и всюду выслушивать одного и того же представителя. Ганди чувствовал себя оскорбленным.
Друзья упрекали Ганди в том, что по его настоянию индийская община помогла англичанам в войне, а теперь за все это они платят индийцам черной неблагодарностью. Ганди не раскаивался в том, что служил санитаром на войне. Но он соглашался с той правдой, что индийцам уготована «поистине собачья жизнь», которую трудно выносить. И именно потому он решает переселиться в Трансвааль и вместе с соотечественниками продолжать борьбу за их права.
Профессия юриста опостылела Ганди, ибо он видел, как проституировалось право для сокрытия очевидных преступлений. В Южной Африке трудно было рассчитывать на то, чтобы белые присяжные осудили белого, нанесшего обиду «цветному».
Итак, пошел XX век от рождества Христова, а Земля, как до и после него, продолжала вращаться и нестись по космической орбите. Планета наматывала нить бесконечного времени на то, что всегда воспринималось под Солнцем трагично конечным, временным, случайным – на хрупкую жизнь человека, протягивая эту неразрывную нить времени через исторические эпохи по эстафете поколений.
Начало века, однако, ознаменовалось новым представлением о времени и пространстве, и Альберт Эйнштейн уже поражал воображение дерзкой теорией относительности.
В самом деле время, казалось, ускорило свой бег, стремительно преображая облик планеты. Земные города по ночам заливала светом электрическая лампочка русского изобретателя П. Н. Яблочкова. Заработал, оглушая ревом округу, двигатель внутреннего сгорания немецкого инженера Р. Дизеля. Поднялся в воздух самолет братьев Райт, а в Калуге К. Э. Циолковский уже создавал чертежи будущих космических аппаратов. Появились телефон, кинематограф, заговорило радио, и слово человека заполнило эфир. Сдавили широкую грудь Земли, затрудняя ее дыхание, железные дороги и заводские корпуса тяжелой индустрии. В русла рек потекли ядовитые отходы химической промышленности. Люди стали одеваться в одежду из искусственных тканей и ездить в бензиновых автомобилях. Им все больше требовалось чугуна, стали, угля, нефти.
Одно открытие в науке следовало за другим. Началось массовое производство машин и вещей. В мире бешено увеличивались богатства, а жизнь людей становилась все более напряженной и малоценной.
Наука теперь могла точно объяснить, что такое жизнь с точки зрения живой материи, но она не давала ответов на вопросы: «Зачем жить?», «Какой смысл в такой жизни?», «Во что верить?».
С этими вопросами вышли люди на Дворцовую площадь в Петрограде, и царь, хранитель веры в России, устроил им Кровавое воскресенье. Ужесточением насилия отвечали на эти вопросы народа и английские колонизаторы в Индии: смертные приговоры, тюрьмы, порки и, наконец, такая же, как в Петрограде, «Амритсарская бойня».
Новая элита, пришедшая на смену старой аристократии и провозгласившая в пору своего «невинного» детства народные вольности, выросла в ненасытное жадное чудовище, готовое ради умножения своих богатств переплавить в слитки золота и заложить в банки все, что дано человеку природой, – его горячую кровь и совершенные мускулы, его пытливый ум и устремленную к возвышенным идеалам душу.
Прошли первые империалистические войны: испано-американская, англо-бурская и русско-японская. Колониальные империи уже готовились к глобальной войне, и индустрия смерти осваивала производство удушливых газов, автоматического стрелкового оружия, дальнобойной артиллерии, танков.
А над древней Индией, одной из колыбелей цивилизации, звучала все та же надрывающая сердце мелодия векового ситара, но в ней уже явственно слышались мотивы духовного пробуждения народа, его непреклонного порыва к свету, национальной свободе, к жизни.
В этом мире голого чистогана, насилия и крушения извечной мечты людей о свободе, равенстве и братстве, преодолевая огромные расстояния, устремились навстречу друг другу два неистовых человеческих сердца: Мохандаса Карамчанда Ганди и русского графа Льва Николаевича Толстого.
Тот и другой ищут духовного сближения Востока и Запада, хотят переустроить жизнь по совести и социальной справедливости, призывают к ненасилию, к миру без армий и войн.
Уникальное во Вселенной древо духовности, разума, творения зародилось и расцвело на Земле в Человеке, и его неистребимые корни пронизывают великие души двух; апостолов добра.
Один – граф, мыслитель, великий писатель с мировым именем, признаваемый русским мужиком за пророка, старец на краю жизни. Другой – молодой, скромный адвокат индийской общины в Южной Африке, стоящий еще в начале своего беспримерного в истории людей жизненного пути.
Толстой – знаток Востока. Он помнит на своем веку Сипайское восстание в Индии. Восторгается индийским эпосом – Махабхаратой и Рамаяной, пропагандирует учение Будды и других мыслителей древней Индии, но сокрушается, что прошли столетия и глубокие человечные в своей основе учения не удержались на своей духовной и нравственной высоте: мудрость древних искажена своекорыстными жрецами.
Ганди, познав учителей прошлого, ищет применения их заветов к жизни, зачитывается произведениями Толстого. Толстовская «Исповедь» и «Царство божие внутри вас» потрясают его глубиной откровения и криком измученной, исстрадавшейся души. Все те же вопросы – «Зачем жить?», «Как жить по совести и правде?», «Чем помочь задавленному народу?».
«Я продолжал испытывать чувство неудовлетворенности. Мне хотелось гуманистической деятельности, и притом постоянной», – писал о тех годах своей жизни Ганди.
«Смиренный» гнев русского гения, его ненасильственный бунт против лжи и лицемерия казенной церкви, неприятие им несправедливого государственного устройства, «порочных» даров науки и просвещения индустриального века – все это воспринимает Ганди как свет, озаривший «темные уголки» в его мятущемся сознании, обеспокоенном за горькую участь своих соотечественников.
Литературные произведения великого русского писателя и гуманиста – самостоятельная форма проявления общественного сознания, причем наиболее доступная, доходчивая, образная, а потому и хорошо понятная народу: ведь в книгах Толстого речь идет о самом народе, о его думах и чаяниях, о его духовной жизни и моральных ценностях. Чем точнее и беспощаднее изобличал Толстой социальные пороки своего времени, тем большее эмоциональное воздействие его проповеди имели на людей. В. И. Ленин образно говорил о Толстом как о «зеркале русской революции».
Ганди не могло не привлекать учение Льва Толстого. Оно было близко ему по идеализму и изобличительной силе, по гуманизму и христианскому непротивлению злу насилием, по ностальгии об утраченном «вечном начале» нравственности, по отрицанию индустриального прогресса, по культу «простого» уклада жизни, по убеждению, что богатства, материальное
