его стороны наводило ее на мысли о самоубийстве. Поклонение — это зависимость, которую Ганди считал болезнью.
«Иначе зачем тогда столь остро желать быть рядом со мной? Для чего прикасаться или целовать мои ноги, которые однажды будут холодны, как смерть? Тело — ничто. Истина, которую я представляю собой, перед вами… Зачем так отчаянно зависеть от меня? Зачем делать всё, лишь бы угодить мне? Почему не помимо меня и даже не вопреки мне? Я не устанавливаю никаких пределов для вашей свободы, кроме тех, на которые вы сами согласились. Разбейте кумира, если можете и хотите…» В конце письма он побуждал ее выйти из транса и больше никогда в него не впадать. Короче, Ганди желал, чтобы люди радостно сражались рядом с ним за более важное дело, а не замыкались мелочно в себе и своей любви: «Я счастлив, когда люди следуют за моими идеями, а не когда они идут за мной». Следовать за идеями — это призыв к пониманию, то есть к рассудку; следовать за человеком — призыв к вере, зачастую слепой. «Я не хочу быть объектом поклонения, на который обращена эта вера, но я определенно хочу верности моим идеям»[196].
Между влиянием, приобретенным разумом, и давлением со стороны воли трудно провести водораздел, как и между подлинным убеждением и очарованностью учителем со стороны ученика.
Возвращение в политику
В течение 1925 года, согласившись стать председателем конгресса, Ганди разъезжал по стране, проповедуя зачарованным толпам свое «ненасильственное, консерваторское и анархическое кредо». Куда бы он ни направился, везде его осаждали толпы народа. Хорошо знавший его Луис Фишер[197], впоследствии написавший его биографию, рассказывает, что к вечеру его ноги были покрыты царапинами — знаками поклонения его приверженцев: увидеть его, очиститься, приблизившись к нему, склониться перед ним, дотронуться до него… Собиралось столько людей, что Ганди приходилось обращаться к ним стоя, потом обходить справа, слева, в надежде что люди останутся сидеть и не задушат его, но несколько раз этого избежать не удалось. Его начинали боготворить. Гонды, одно из племен Центральной Индии, поклонялись ему и создали его культ — он сурово отринул этот предрассудок.
В своей жизни ему несколько раз пришлось вот так пересечь всю страну — на поезде, на машине или пешком, медленно или побыстрее, без отдыха.
Неру, сравнивающий его с древними паломниками, одержимыми неутолимой жаждой скитаний, рассказывает, что таким образом он приобрел уникальные познания об Индии, «миллионы людей увидели его и общались с ним». «В 1929 году он отправился в Соединенные провинции проповедовать кхади. Я сопровождал его при случае по несколько дней и хотя уже сталкивался с подобным, не мог не поражаться огромности толп, которые он привлекал. Человеческий рой напоминал тучи саранчи. Пока мы ехали на машине по сельской местности, мы видели на расстоянии в несколько километров толпы от десяти до двадцати пяти тысяч человек, а на главное собрание дня порой являлось более ста тысяч». В те времена микрофонов не было, и эти толпы не могли его услышать, продолжает Неру, но это не было их целью: им было достаточно видеть его. «Ганди произносил краткую речь, чтобы попусту не тратить силы. Иначе он не смог бы жить в таком ритме час за часом, день за днем»[198].
Эти поездки изнуряли Ганди: три-четыре выступления в день, ночлег каждый раз в новом месте, обильная переписка, которой он никогда не пренебрегал, статьи, которые он писал в дороге, бесчисленные разговоры с мужчинами и женщинами, пришедшими с ним посоветоваться, указания, которые он раздавал по малейшим домашним делам.
В ноябре 1925 года он вновь объявил пост, на сей раз на семь дней. Возмущенная и встревоженная Индия запротестовала: зачем снова голодать? «Общественности придется смириться с моими постами и перестать тревожиться. Они — часть меня самого. Как я не могу обойтись, например, без глаз, так не могу и без постов». Этот пост не имел ничего общего с политикой, он преследовал личную цель; пусть Ганди был «общественным пророком», его следовало принять таким, каков он есть, «со всеми своими прегрешениями», и порой предоставить одиночеству и ограничениям: они были нужны ему, чтобы подумать. «Я — искатель истины. Мои опыты, на мой взгляд, гораздо важнее, чем самые подготовленные экспедиции в Гималаи». Посты приносили ему открытия, о которых он «даже не мечтал».
В декабре 1925 года Ганди, совершенно измученный, провел избрание председателем конгресса своей подруги и ученицы Сароджини Найду[199] и решил удалиться в свой ашрам, чтобы в течение года не вмешиваться в политику.
Он вышел оттуда лишь в декабре 1926 года и снова начал колесить по стране. Семь митингов в день. Порой он ограничивался тем, что поднимал вверх левую руку: каждому пальцу соответствовала цель. «Равенство для неприкасаемых», «использование прялки», «ни алкоголя, ни опиума», «союз индусов и мусульман», «равенство для женщин»; запястье, соединявшее руку с телом, было ненасилием. Иногда, не имея сил говорить от усталости, он молча сидел перед собравшимися, которых могло быть около двухсот тысяч, и огромная толпа молча молилась вместе с ним; он соединял ладони и благословлял толпу, потом уходил. Упражнение в молчании было еще одним шагом на пути к самообладанию.
Из Калькутты в Бихар и Страну маратхов[200], потом в Бомбей, снова Пуна, поездом в Бангалор, потом крюк через юго-восток Индии… Вскоре Ганди свалился без сил. Врач диагностировал легкий сердечный приступ и велел соблюдать покой. Он продолжал писать статьи, с юмором предлагал чинить прялки. На самом деле он подстерегал удобный момент, готовился. Его не задевали ни резкие критические выпады в его адрес, ни заботы, но перед принятием важного решения он так терзался, что у него поднималось давление. С самого момента своего выхода из тюрьмы в 1924 году Ганди на самом деле поджидал момент, чтобы начать действовать. Политические игры, в которых увязли его друзья из конгресса, казались ему бесплодными (свараджистская партия к тому моменту утратила иллюзии в отношении методов парламентской борьбы, что способствовало возвращению Ганди в конгресс). Ему нужен был только удобный момент, чтобы возобновить движение несотрудничества.
Британцы предоставили ему такой случай.
2 ноября 1927 года барон Ирвин, новый вице-король, сменивший в апреле 1926 года лорда Рединга, вызвал в Дели несколько индийских лидеров, в том числе Ганди. Им вручили документ, сообщавший о прибытии комиссии по изучению возможности новой конституционной реформы (под председательством Джона Саймона). Больше всего индийское руководство поразило то, что комиссия полностью состояла из «белых», в ней не было ни одного индийца. Этот демарш походил на вылазку в стан врага — по сути, это было оскорблением. Комиссию решили бойкотировать. По прибытии в Индию Саймон был встречен черными флагами и закрытыми дверями.
Уже в 1930 году положение в корне изменилось. О том, чтобы «не подпускать», и речи не было; велись трудные переговоры. Конечно, индийцы фактически еще не были свободны, но настроения в стране исподволь изменились, слепое повиновение было в прошлом. 1928-й, 1929-й, 1930-й — решающие годы, преобразившие Индию и ее отношения с оккупантом.
Вся долгая борьба Ганди в Южной Африке, вся его терпеливая работа в Индии с 1915 года привели в конечном итоге к победе, одержанной в ходе кампаний на рубеже десятилетия.
АПОГЕЙ (1928–1934)
Бардоли
1928 год, Бардоли. Ганди готовится к сражению — медленно и наверняка. Ему уже под шестьдесят. Шестью годами раньше, в 1922-м, он прервал кампанию гражданского неповиновения в Бардоли из-за убийства полицейских толпой. Именно в Бардоли он решил возобновить сатьяграху 12 февраля 1928 года. Поставить опыт в одном регионе, прежде чем всколыхнуть всю страну.
Цель: отвергнуть повышение налогов на 22 процента, объявленное правительством. Сардар Валлабхбхай Пател, один из верных соратников Ганди, должен отправиться на площадь и возглавить восстание крестьян. 87 тысяч крестьян вышли на улицу, как один человек, отказываясь платить налог, пока его повышение не отменят. Сборщики налогов конфисковали быков, потом орудия труда, потом кухонную утварь, потом лошадей и повозки, а вскоре и землю… У крестьян не осталось ничего. Они не дрогнули. Ганди писал в «Янг Индия»: «Они потеряли все, что имели, но сохранили то, что человеку дороже всего, — достоинство». Шли месяцы, крестьяне не уступали. Сотни посадили в тюрьму, деревни разграбили. Брат Патела, председатель Законодательного собрания, написал вице-королю, что «принятые меры выходят за рамки закона, порядка и приличия». Однако со всей Индии поступали огромные пожертвования.
12 июня Ганди устроил хартал в честь Бардоли. Он пешком обошел весь этот район, вызывая всеобщий восторг. Однако он еще отказывался распространить сатьяграху на другие области Индии, к чему его побуждали. Момент еще не настал, предел терпения еще не достигнут: «Предел будет установлен способностью всех индийцев сразу идти на самопожертвование и страдания». А главное, он хотел сам назначить время и место для сражения.
6 августа правительство капитулировало. Из тюрем выпустили крестьян, скот и земельные участки вернули, новый налог отменили. Ганди, Пател и их сельские союзники одержали полную победу.
В стране назревал кризис. Индийский национальный конгресс должен был провести в декабре сессию в Калькутте. Возглавлявший его тогда пандит Мотилал Неру вызвал к себе Ганди. Делегаты разделились на два лагеря: молодежь, как Джавахарлал Неру и Субхас Чандра Бозе, находясь под влиянием марксизма и обладая большой властью в конгрессе, настаивала на выдвижении, впервые в истории, требования о полной независимости, а умеренные, как Мотилал Неру и Ганди, хотели ограничиться статусом доминиона (предмет «доклада Неру»). Ганди предложил компромисс, на основе которого и пришли к согласию: если этот доклад не будет принят в течение года, начнется новая кампания несотрудничества и тогда уже заявленной целью станет независимость.
Все считали само собой разумеющимся, что возглавит борьбу Ганди. Как раз истекал срок его шестилетнего тюремного приговора (хотя его и выпустили из тюрьмы по причине пошатнувшегося здоровья, приговор, с которым он согласился, никто не отменял), и Ганди, «морально» освобожденный, возвращался в политику. Причем в тот период, когда обостренные Великой депрессией обстоятельства благоприятствовали возобновлению подрывной деятельности.
Благословенный год
В 1929 году он вновь отправился в поездку по Индии. Побуждал людей прясть и ткать, сжигать иноземную ткань. В марте он был в Калькутте и устроил там огромный костер. «Надеюсь, что дубинки сотен тысяч полицейских не смогут потушить костры, которые мы зажгли в тот день в парке Шраддхананд. Ибо огонь дхармы неугасим. Вспыхнув в сердце человека, он будет продолжать гореть, даже если тело уже мертво»[201]. Подготовка к борьбе приобретала характер торжественного, радостного священнодействия. Однако вновь начались волнения — стачки, терроризм и репрессии по уже известной схеме; взорвалось несколько бомб, арестовали анархистов, которые тотчас превратились в народных героев.
