использовать практически без денег и, разумеется, без помощи разрушительной науки, которую вы довели до такого совершенства». Последнее утверждение должно было доказать превосходство сатьяграхи над «наукой разрушения», которая однажды непременно потерпит поражение на собственном поле. «Вы не оставите вашему народу наследства, которым он смог бы гордиться. Он не сможет испытывать гордости от рассказов о жестоких деяниях… Я прошу вас прекратить войну во имя человечности…» Ганди серьезно боролся с гитлеризмом, который, в его представлении, был сродни империализму, отличаясь от него лишь степенью — «использование голой силы, сведенное к точной науке и используемое с научной точностью».
Гораздо лучше, чем в 1920 или 1930 году, он видел теперь ловушки ненасилия. «В потайном уголке моего сердца… — писал он, — я веду постоянный спор с Богом, который допускает подобные вещи; мое ненасилие кажется почти бессильным».
Конгресс отмежевался от своего лидера. «Это было глубоким горем для всех, кто был заодно с ним, ибо конгресс в том виде, каким он стал, был его детищем. Но организация не могла согласиться с применением его принципа ненасилия к войне»[262].
Сведя свои требования к минимуму и согласившись на жертвы, организация ожидала ответного жеста со стороны британского правительства — усилия, проявления отваги, «положительного психологического шока», который наполнил бы страну воодушевлением.
Ответ, полученный в августе 1940 года, лишь усилил и без того большое чувство разочарования. Англия не собиралась передавать руководство Индией правительству, не пользующемуся авторитетом у большой и влиятельной части населения. Не хотела она и применять силу. Такое заявление неизбежно усугубило бы непримиримость Мусульманской лиги и осложнило бы заключение возможного договора между ней и конгрессом, а такой договор был предварительным условием для передачи суверенитета Великобританией. Раз даже в столь важный момент англичане ограничились кое-какими уступками и, не отвечая на предложение о сотрудничестве, прибегли к испытанной тактике — разделяй и властвуй (именно так было истолковано заявление), — никакой надежды нет: «Они предпочитали гражданскую войну и погибель Индии утрате своего империалистического контроля».
Да, гражданская война: Джинна и его лига воспользовались акцентом, которые британские власти сделали на правах меньшинств (кстати, уже в сентябре Джинна уверял, что поддержит правительство в войне при условии, что все проекты конституционной реформы будут представлять ему на утверждение). Он еще раньше ясно заявил (в марте 1940 года в Лахоре), что его цель — добиться отдельного государства для мусульман. В октябре 1940 года, когда члены конгресса, в знак протеста против ответа Великобритании, ушли со всех постов в местных органах власти, Джинна призвал мусульман отпраздновать День освобождения. Позже заключение в тюрьму Ганди и руководителей конгресса в 1942 году позволит ему еще больше упрочить свои позиции в глазах общественности.
Выступления было не избежать. Естественно, конгресс снова обратился к Ганди. Уже в октябре 1940 года началась кампания «индивидуального гражданского неповиновения». На самом деле это было мощное движение нравственного протеста, чисто гандиевский метод борьбы, объединявший моральные принципы и революционную политику, отказываясь ставить противника в тяжелое положение, то есть подрывать военную оборону массовыми акциями. В его инструкциях сатьяграхам, о которых, как обычно, он поставил в известность вице-короля, уточнялось, что нельзя досаждать властям.
В середине ноября перешли ко второму этапу. Несколько тщательно отобранных людей, ученики и представители общественности, прошедшие испытание и получившие разрешение принести себя в жертву, нарушили какое-либо официальное предписание. Они были арестованы и брошены в тюрьму, 400 членов конгресса оказались за решеткой: Неру, приговоренный к четырем годам, Пател, Раджагопалачари, Азад (председатель конгресса)… В мае 1941-го движение постепенно расширилось, уже 25–30 тысяч мужчин и женщин гнили в тюрьме из-за гражданского неповиновения. Однако, повинуясь Ганди, Индия сохраняла спокойствие. На самом деле эффект от движения был небольшой, по словам госсекретаря Эймери, оно было «вялотекущим и безынтересным».
В декабре 1941 года случился Перл-Харбор, началась война в Тихом океане. За несколько дней до этого власти выпустили на свободу множество узников — неадекватный, недостаточный жест доброй воли.
Война приближалась к Индии. Теперь она затрагивала ее напрямую. 15 февраля 1942 года пал Сингапур. Малайзия, Бирма… Японцы напрямую угрожали востоку и западу страны. Опасность происходила не столько от союза индийских националистов с японцами (который был заключен, когда Субхас Чандра Бозе, националист-диссидент, набрал Индийскую национальную армию из индийских солдат, захваченных в плен в Малайзии, чтобы сражаться на стороне Японии), сколько от апатии, уныния индийского народа, его неспособности сопротивляться, если враг ступит на его землю, — в те дни такая опасность казалась реальной. Зимой 1941/42 года положение союзников стало таким же критическим, как в 1940-м, во время поражения Франции. Часть конгресса снова захотела объединить силы с британцами. И снова встретила принципиальный отпор. Ганди во второй раз «оказался неспособен отказаться от своей аксиомы ненасилия, — пишет Неру. — Близость войны была для него вызовом, испытанием его убеждений»[263]. Моральная поддержка — да, но деятельная помощь в насильственном конфликте — нет, он этого не может. (Однако в месяцы перед августом 1942 года Ганди, «измучившись умственно и духовно», все же дал согласие на участие конгресса в войне.)
Тем временем ход войны заставлял английское правительство пересмотреть свои позиции. В марте 1942 года Черчилль под напором Рузвельта, но главное, молниеносного продвижения японских войск отправил в Индию сэра Стаффорда Криппса[264] — лейбориста, спикера палаты общин, — чтобы предложить индийцам после войны статус доминиона вместе с другими посулами и обещаниями, например, возможности для любой индийской провинции, не принимающей новую конституцию, сохранить нынешние условия (это положение истолковали как поощрение к созданию Пакистана).
Ганди вызвали телеграммой. Он прочел ее и посоветовал Криппсу улететь обратно первым же самолетом. Неру же почувствовал себя «глубоко подавленным». Утверждая принцип самоопределения, предложения Лондона «побуждали все феодальные реакционные и социально отсталые группы требовать отделения». Значит, реорганизация пройдет на фоне сепаратизма и все насущные проблемы — экономические и политические — будут задвинуты на задний план. Этим документом прикрывалась «стойкая вековая политика британского правительства: вызвать раскол в Индии и поощрять все факторы, противящиеся национальному росту и свободе»[265].
В августе 1940 года предложения Линлитгоу побудили Джинну упорствовать в своей политике сепаратизма, и предложения 1942-го действовали в том же духе: Пакистан, призрачный проект, становился политически осуществимым.
Переговоры между Стаффордом Криппсом, вице-королем и индийскими лидерами об обороне Индии окончились провалом. В последнем письме председателя конгресса значилось: «Мы убеждены, что, если бы британское правительство не проводило политику, поощряющую беспорядки, мы были бы способны… объединиться». А в завершение письма говорилось, что это правительство «больше заботится о том, чтобы продлить как можно дольше свое господство в Индии и с этой целью разжигать разногласия в стране, чем о действительной обороне Индии от грозящего ей нападения и вторжения»[266].
По возвращении в Англию сэр Стаффорд Криппс уверял, что в провале переговоров повинен Ганди из-за его непримиримости. Ложное обвинение: Ганди с самого начала высказал свое мнение, но ему пришлось уехать из Дели, так что он не участвовал в переговорах.
«Свободная Индия»
«На нас гигантскими шагами надвигались несчастья и катастрофы, а Индия была бессильна и бездеятельна, мрачна и угрюма, поле битвы враждебных и чуждых сил»[267]. Неру даже желал, чтобы японцы напали на Индию, устроив ей хорошую встряску, дабы вывести из «могильного покоя», навязанного ей Великобританией. Лучше умереть, чем влачить жалкое существование безо всякой надежды: «Там, где наши могилы, там и воскрешение».
Какую положительную цель преследовала эта война? К какому будущему она вела? И какая судьба уготована Индии? «Призрак насилия, который таился в глубине западной психологии, в конце концов пробудился и осквернил человеческий дух», — написал Тагор перед смертью. «Раньше я думал, что живительные родники цивилизации брызнут из сердца Европы. Но сегодня… эта уверенность рухнула». Рухнула вера в Европу: Индия, озлобленная и недоверчивая, была парализована, запуталась в своей публичной и политической деятельности, тревожилась о будущем; «тиски сжимались со всех сторон». И чувство отчаяния нарастало.
Тем временем Ганди написал ряд статей. Он почувствовал, от чего страдает народ, его апатию и подавленность, и восстал против этого состояния. Пусть признают свободу Индии, или начнется открытый мятеж. «В этом требовании не было ничего нового… но появилась новая срочность, новый огонь в словах и речах Гандиджи. И дыхание действия». И вдруг настроение в стране резко переменилось, перейдя от мрачной пассивности к крайнему возбуждению, лихорадочному ожиданию. Высвобожденные словами Ганди события, так долго удерживаемые в узде, теперь сменялись с невероятной быстротой. «Был ли Ганди прав или виноват, ясно одно: он четко выразил чувства народа». В этот критический момент он принес самую большую из жертв: «Его любовь к свободе Индии и свободе всех других эксплуатируемых народов превзошла даже веру в ненасилие». Значит, он решил поддержать резолюцию — в умеренном варианте, составленном Неру, — о том, что «главной задачей временного правительства свободной Индии станет привлечь все ресурсы страны к борьбе за независимость и широко сотрудничать с Объединенными Нациями, чтобы обеспечить оборону Индии при помощи всех сил, вооруженных и иных, находящихся в ее распоряжении»[268].
Через какие душевные муки он прошел, чтобы преодолеть себя? «Исходя от него, эта перемена была значительной и поразительной», — поясняет Неру.
Речь шла не только о судьбе Индии. В глазах Ганди она была «символом порабощенных и эксплуатируемых народов мира. Если она сохранит покорность, все остальные колонизованные страны тоже пребудут в своем нынешнем положении рабов, и война пройдет впустую». Сохранится прежний порядок. Но добиться независимости Индии, «образцовой территории современного империализма», значит, положить конец «порабощению и эксплуатации одного народа другим»; требуя независимости, Ганди сражался за «сотни миллионов обездоленных, угнетенных, жертв расовой дискриминации в Европе и в Америке, а также в Азии и Африке, находящихся в еще худшем положении… которые страстно, вопреки рассудку, надеются, что победа в войне так или иначе облегчит бремя, под которым они изнемогают». (При этом для его соперника Черчилля, по словам Неру, главным было сохранить «социальную структуру в Англии и имперскую структуру ее империи».) Была одна сложность: «Всякое действие с нашей стороны наверняка повредит военным усилиям». Но Ганди еще считал возможным вести переговоры с правительством, и это предупреждение, вероятно, было в его глазах способом возобновить диалог в тот момент, когда Англия ослаблена. «В его последней речи, обращенной ко Всеиндийскому комитету конгресса, звучало его искреннее желание прийти к согласию и твердое намерение встретиться с вице-королем»[269].
7—8 августа в Бомбее комитет рассматривал резолюцию, известную под названием «Свободная Индия» («Quit India»). Первоначальный текст, написанный Ганди и представленный комитету 27 апреля 1942 года, был отвергнут; таким образом, был утвержден другой, доработанный документ, который Ганди и зачитал 8
