не могу представить себе жизни без нее… Она была неотделимой частью меня самого, после ее ухода осталась пустота, которую ничем не заполнить». Он тяжело заболел. У него были малярия, жар и, как впоследствии обнаружилось, амебная дизентерия. Поскольку он приписывал болезнь «отсутствию веры в Бога» и упорно отказывался от лекарств, вскоре ему стало совсем плохо.
В это время события повернулись в пользу союзников; освободить Ганди было теперь не так опасно, как позволить ему умереть в тюрьме, поэтому его выпустили 6 мая 1944 года, к его великому неудовольствию. Несмотря на свои 74 года, он был жизнелюбом и пламенным борцом: всего несколько недель спустя он снова вышел на политическую арену.
Не сумев примирить конгресс и правительство, он в очередной раз взялся за решение проблемы, созданной «теорией двух наций». По его словам, единство между индусами и мусульманами было его «страстью» с самой ранней юности:
«Я борюсь, чтобы сплотить собой две общины. Мое желание — сцементировать их моей кровью, если понадобится»[275].
Он стремился заключить договор с Джинной — автором этой теории, которая должна была привести к «чудовищному расчленению целого мира» — рождению Пакистана, отделению части Индии. Разделить Индию на две нации — индусскую и мусульманскую — значило разделить сотни тысяч индийских деревень, провести границы там, где в них не было необходимости, дезорганизовать экономическую жизнь, выбить из-под нее основу, разорвать живую ткань. Чудовищно, глупо, бессмысленно. Тем более что новое государство будет разделено на две части, находящиеся в 1300 километрах друг от друга, а на территории Пакистана окажутся вкрапления внушительных немусульманских меньшинств, тогда как 25 миллионов мусульман будут рассеяны по индийской части. То есть это решение не покончит с проблемой отношений между общинами. А ведь всего несколько лет назад в тысячах деревень индусы и мусульмане мирно уживались, а трения возникали в основном между элитами. Но лидеры, в частности Джинна, сумели преобразовать разочарование в политическую энергию, разжигая недовольство, подчеркивая дискриминацию, которой подвергались мусульмане. Еще один тактический прием, еще одно обвинение: конгресс был проиндусской организацией, чуждой духу Корана, который не смог бы представлять интересы мусульман. Джинна жестко утверждал, что одна лишь лига способна это делать, и даже сам успех конгресса на выборах 1937 года, его усилия, чтобы привлечь к себе мусульман, вызывая угрозу индусского превосходства, словно давал ему аргументы и обострял противоречия. Британцы же хотя и не создали в Индии индо-мусульманского антагонизма, все же «постоянно прилагали усилия для его поддержания и предотвращения союза между двумя общинами»[276].
Никакой, даже самый разумный аргумент не мог обезоружить Джинну — неумолимого, упрямого в своей гордыне, неспособного на компромисс, который к тому же не имел физической возможности (как и Черчилль) понять и полюбить Ганди, своего оппонента. Когда Ганди вышел на политическую сцену, Джинна покинул конгресс, питая отвращение и к самому этому человеку, и к его идеям, и к его популярности. На фотографии 1944 года он стоит рядом с Махатмой, на голову выше его, в белоснежном костюме, худой и прямой, точно мумия (кстати, он умрет в 1948 году). Ганди улыбается и протягивает ему руку. Напрасно: переговоры начались 9 сентября 1944 года и закончились 27-го, но в результате лишь добавили престижа Джинне, поскольку Махатма, который раньше при одном лишь упоминании о разделе Индии произносил слово «грех», теперь был в положении просителя, обсуждая с ним возможные способы действия.
На конференции в Симле, созванной лордом Уэйвеллом в 1945 году, Джинна потребовал паритета между мусульманами и другими общинами и, в конце концов, провалил переговоры, пожелав для лиги исключительного права назначать всех мусульманских членов исполнительного совета при вице-короле, — разумеется, конгресс не мог принять это условие. Возникает даже подозрение, что он стремился избежать договоренности.
После войны, в марте 1946 года, в Индию прислали министерскую делегацию. Двое из ее членов, лорд Петик-Лоуренс и сэр Стаффорд Криппс, были хорошо знакомы Ганди и часто с ним советовались. Главный вопрос: останется ли Индия неделимой? План, предложенный англичанами, был последней попыткой сохранить единство Индии, не навредив интересам мусульман. Лига и конгресс приняли его, хотя и без большого энтузиазма: для трений было много поводов, и они никуда не делись. Заявление Неру, сделанное 10 июля, вызвало несогласие, предоставив Джинне желанный путь к отступлению (а приверженцы плана обвинили конгресс в непримиримости, хотя очень вероятно, что именно непримиримость Джинны, проявившаяся в последний момент, завела переговоры в тупик). Последний шанс сохранить единство Индии, если он существовал, был утрачен, раздел становился неизбежен.
Джинна пошел ва-банк, взял обратно свое согласие и вновь заявил о своем намерении создать независимый Пакистан, призвав мусульман всей Индии провести день «прямого действия». Закончил он такими словами, ставшими знаменитыми: «Сегодня мы попрощались с конституционными методами… Но мы и выковали себе оружие и способны им воспользоваться»[277]. Это оружие сотворит сотни тысяч жертв, оторвет 14 миллионов от их корней и вызовет один из самых кровавых конфликтов в истории (и все же некоторые историки сегодня сомневаются в том, что идея о создании Пакистана исходит от одного человека — Мухаммеда Али Джинны, а драматический раздел был результатом «нагромождения ошибок, ложных расчетов и низостей»).
Снова захватив инициативу, лорд Уэйвелл поручил конгрессу и Неру сформировать временное правительство. Неру попытался установить контакт с Джинной, но тот отказался от имени лиги сотрудничать с «фашистским конгрессом кастовых индусов и их палачами». 16 августа 1946 года стало «днем прямого действия».
«Большая бойня»
В тот день в Бенгалии разразились самые кровавые бунты за всю историю Индии. Целых четыре дня бушевала «большая бойня в Калькутте». Банды убийц, вооруженные дрекольем, палками и топорами, а то и огнестрельным оружием, бродили по городу, оставленному без контроля полиции, грабили и убивали. Это были не столкновения организованных групп, а череда погромов: сначала мусульмане громили индусов, потом индусы мусульман (пять тысяч погибших, более пятнадцати тысяч раненых). Пробежал слух, что это испытание силой завершилось в пользу индусов. И на востоке Бенгалии, в округе Ноакхали[278] с компактным проживанием мусульман, начались репрессии; с одной стороны — фанатики-проповедники, с другой — политики-манипуляторы; и те и другие разжигают ненависть, убивают во имя веры или из-за политических амбиций (порой объединяя и то и другое для пущей эффективности). Бешеное разрушение и унижение. Осквернение храмов, похищение и надругательство над женщинами, насильственные обращения в другую веру — нечто новое. Тысячи индусов стали беженцами.
Ганди узнал об этом, когда был в Дели. В то время он по-прежнему был лидером конгресса, с ним советовались по всякому поводу, однако меньше к нему прислушивались. Война покончила с ненасилием. Множество людей были открыто враждебны Ганди: индусские экстремисты — из-за того, что он защищал мусульман и боролся за права неприкасаемых, а мусульмане — потому что он был индусом; многочисленные активисты — так как больше верили в партийную деятельность, чем в силу духа; привилегированные — из-за того, что он упрекал их за сообщничество с врагом. Даже Неру, который во время войны отошел от тактики ненасилия, даже Пател, хотя его и прозвали «сэр да-да», теперь отделились от него. Ганди был одинок, подавлен тоской и тревогой, дело всей его жизни, казалось, было уничтожено. И все же его вера в ахимсу не ослабела. Надо было доказать, что любовь превозможет ненависть, что мусульмане и индусы способны жить бок о бок, а значит, раздел не нужен. И доказать это надо не на словах, а самой жизнью в самом пекле борьбы.
Он отменил все свои планы и решил выехать в Бенгалию. Его пытались отговорить: причин, чтобы остаться, было множество. Ему 77 лет, 50 лет борьбы с периодическим заключением в тюрьму, болезнь и посты, которые чуть не довели его до могилы, подорвали его силы, неужели он не может дать себе отдых? «Я не знаю, что смогу сделать. Но я знаю одно: мне не будет покоя, пока я туда не поеду».
Началась последняя глава жизни Ганди, в которой он достиг вершины своего величия и которой было бы достаточно, даже без всего остального, чтобы превратить его в святого и героя. Ганди боролся с невозможным, изо всех сил пытался восстановить порядок и согласие посреди звериной жестокости, неустанно бродил среди руин, успокаивая своим присутствием безумие ненависти и мести, изнемогал под бременем своей задачи, признавал свой провал — единственный, кто еще верил в ахимсу, и все же отказывался сдаваться и опускать руки: «Воплощаю ли я ахимсу собой? Если да, тогда ложь и ненависть должны рассеяться». «Делай или умри», — заявил он конгрессу в 1942 году. «Do or die» — теперь он один применял на практике этот девиз.
Он попросил, чтобы никто не сопровождал его. Его ждали тучи людей. На каждой остановке, в каждом городе огромные толпы осаждали вокзал, заполоняли пути, забирались на крыши — чтобы увидеть его. Разбитые стекла, сорванные ставни, жуткий гвалт, задержка отправления поезда, вот состав тронулся, снова остановился. На одном вокзале пришлось достать противопожарный шланг, и купе Ганди было залито водой. Поезд прибыл в Калькутту с пятичасовым опозданием, Ганди был изнурен.
В Калькутте он увидел разрушения, вызванные августовскими бунтами, пустые улицы, кучи мусора, черные остовы сожженных домов. «Истина и ахимса, которые были моей верой и поддерживали меня шестьдесят лет, как будто утратили качества, которые я им приписывал»[279].
Тогда он отправился в Ноакхали, в сельскую местность, в один из самых труднодоступных районов Индии. Продвигаться приходилось медленно, на повозке, запряженной быками, или пешком, по подвесным мостикам, которых много в этом районе дельты. Мусульмане (70 процентов населения) сжигали храмы и дома, убивали и грабили, похищали женщин (из всех совершаемых жестокостей именно эта причиняла Ганди самую сильную боль). Его сопровождали несколько учеников, каждый из которых должен был поселиться в одном из поселков, зачастую глухих и враждебных, чтобы проповедовать там ненасилие (о мужестве и роли этих безвестных бойцов часто забывают: «Я был осиян славой своих бесчисленных соратников»). Несколько недель он работал по 16–20 часов в день; спал на деревянной доске, которая служила ему и письменным столом, вставал в четыре утра (а не в три — возраст), по-прежнему поддерживал огромную переписку, получал письма от членов конгресса, проводил молитвенные собрания, составлял отчеты о положении в деревнях… А главное — без устали выслушивал рассказы о зверствах, пытался унять ярость, утишить боль — «утереть слезы со всех глаз».
«Подвиг Геракла». Крестьяне слушали его, и напряженность потихоньку улеглась; но политики, играя свою привычную роль, натравляли на него народ, и мусульманская пресса вскоре начала обличать «политическую игру» под видом мирной
