крики. Снова защита его учеников, проявивших невероятное мужество. Снова попытка переговоров. Ганди чуть не убили; брань, удары, камни — на сей раз ему не удалось никого убедить, даже заставить себя выслушать. В Калькутте вновь начались погромы.
Тогда он объявил, что отказывается принимать пищу, пока город не одумается. «Возможно, постом мне удастся совершить то, чего не удалось сделать словом».
Через четыре дня после начала голодовки явилась делегация погромщиков. Они соглашались сложить оружие и покаяться в своих преступлениях. «Это было необычайное зрелище: Ганди, маленький, съежившийся на постели, и громилы, стоящие на коленях у него в ногах, умоляя о прощении, обещая больше не грабить и не убивать»[288].
Что произошло? Пока все творили беззаконие, убивали, грабили, утоляли свою ненависть, только он, Махатма, искупал их грехи, хотя сам он ничего плохого не сделал. И погромщикам было не по себе, и это чувство неловкости проникало во все семьи, становясь невыносимым; некоторые не могли есть, неотступно думая о посте, они хотели положить конец страданиям Ганди: это они виноваты, а страдает-то он. Они начали собирать оружие на улицах и в домах, с большим риском для себя; движение ширилось. Так чувство несправедливости и стыда понемногу распространялось, меняя умонастроение в городе. «На какое-то время они перенеслись в другой мир — мир Ганди… Почувствовалась нравственная реальность иного порядка», — пишет Мартин Грин, предлагая среди разных истолкований «чуда в Калькутте», как называли эти события, версию о победе духа, чуде, «когда откровение трансцендирует и преображает политическую реальность».
В самом деле, это была сатьяграха в чистом виде, когда страдание одного производит переворот в сердце его противника. «Если бы хоть один человек сопротивлялся без насилия, полностью владея собой и безраздельно веря, правительство было бы свергнуто».
Но это еще не конец истории. Контрабандное оружие привозили целыми грузовиками — погромщики его возвращали. Однако Ганди требовались гарантии, долгосрочные обязательства. Лидеры разных общин — индусы, мусульмане, сикхи — приходили к его одру и давали слово поддерживать мир, прекратить все проявления насилия, умоляли его прекратить голодовку. Увидев их решимость, он согласился.
Впоследствии в Калькутте и Бенгалии погромов больше не было. «Ганди многое удалось, — сказал Раджагопалачари, — но не было ничего чудеснее, даже независимость, чем его победа над злом в Калькутте». Пресс-атташе Маунтбэттена выразился лаконичнее: «Корреспонденты сообщают, что не видели ничего подобного этому проявлению влияния на массы. Маунтбэттен считает, что он (Ганди) добился моральным убеждением того, чего не удалось бы добиться силой четырем дивизиям».
Завершив голодовку, Ганди отправился в Дели в надежде добраться до Пенджаба. Но столица стала ареной жесточайших межобщинных столкновений за всю свою историю. То было время великого переселения; в наспех разбитых лагерях, которые вскоре оказались переполненными, теснились индусы и сикхи, у которых не было больше ни крова, ни земли, ни работы (некоторые впервые столкнулись с нищетой), они поглядывали на покинутые дома или те, что скоро освободятся; в других лагерях искали спасения и временного пристанища мусульмане, отправляющиеся в Пакистан. В больницах яблоку было негде упасть, на улицах разлагались трупы. Чрезвычайный комитет, возглавляемый Маунтбэттеном, не мог ничего поделать с этой бедой. Поступали ужасные новости: целые поезда остановлены, все пассажиры перебиты; на вокзале — вагоны, набитые окровавленными телами; повсюду смерть. И некому взять ситуацию в свои руки: никого, ни единого лидера. Джинна, провозгласивший себя правителем Пакистана, и его премьер-министр не могли повлиять на роковое течение событий да, похоже, и не пытались. «Вскоре Джинна станет далеким, мрачным, недоступным и пугающим человеком, которому повсюду мерещились враги, он пытался избавиться от страхов, подпитывая свою ненависть, странно нерешительный в своих суждениях теперь, когда он достиг власти»[289].
Ганди поселился не в квартале хариджанов, как хотел (там было полно беженцев), а в Бирлахаусе, уютном доме богатого друга, которому было суждено стать его последним пристанищем. Там он принимал депутации и отдельных посетителей, порой по 40 человек в день, писал свои статьи, диктовал письма, проводил молитвенные собрания, отвечал на нескончаемые звонки из правительства, которое по-прежнему советовалось с ним во всём, навещал беженцев. «Делай или умри», — произнес он в очередной раз, и конечно, в лагерях для беженцев он каждый раз рисковал жизнью, чтобы добиться мира. Он обладал все тем же влиянием на Индию, что и раньше, хотя и не занимал никакой официальной должности, да и не стремился к ней, и хотел правильно распорядиться этой своей властью. Но сколько он ни советовал «забыть и простить», снова поверить, остаться дома, под защитой правительства, или вернуться домой, придерживаться своих корней, ему больше не верили, в общем хаосе его голос терялся. И бесконечная миграция продолжалась.
13 января 1948 года он начал голодовку. «Мой самый великий пост», — написал он Мирабен. Пост до смертельного исхода — последний. Накануне он написал длинное заявление. Много дней его терзало чувство бессилия; теперь он счастлив, отринул сомнение и тревогу, друзьям его не удержать. Чего он хочет добиться? Мира, но не навязанного оружием или законом военного времени, который свирепствует в Дели — мертвом городе, а того, что исходит от сердца, живого, только у него и есть шансы установиться надолго. Он пытался восстановить органичную человеческую солидарность, которая была оплотом гармоничного общества, и никакая сила в мире — ни сила оружия, ни сила государства — никогда не сможет подменить ее собой. Тогда пример Дели будет подхвачен Пакистаном: «Явной целью его поста было добиться от Пакистана того же порыва, и гарантии, которые он хотел получить от Дели, должны были применяться к любой провинции, раздираемой беспорядками, в обеих странах». Смерти он не боялся, поскольку она не даст ему увидеть разрушение Индии.
Каждый пост Ганди был по-своему особенным. В основе конечно же лежало тяжкое испытание. Но это был и способ разобраться в себе, отчетливее услышать внутренний голос, уловить истины, скрываемые от нас привычкой, то есть достичь иного уровня восприятия или, если угодно, приблизиться к божественному в себе. Тогда рушились стены и свершались чудесные открытия.
Играла свою роль и вера в то, что через аскезу и самоочищение, подавление плоти можно усилить власть духа. Цель не только в том, чтобы лучше разглядеть истину, но чтобы лучше действовать, усилить свое влияние. (Посредством этих приемов самоконтроля, самым известным из которых является йога, можно было достичь «власти высшего, космического и даже божественного порядка», дающей господство над людьми», полагает Генри Стерн.) Значение покаяния, которое было главной целью его первых постов, — пострадать за собственные или чужие прегрешения, — впоследствии уменьшилось. Цели становились разнообразнее, у постов не было столь четко определенной цели, но по мере расширения миссии Ганди их последствия становились более комплексными. Старея, Ганди больше молился о «мокша» — избавлении; узреть лик Бога — он всё больше этого хотел. При этом у того же поста могла быть политическая цель; здесь нет никакого противоречия, даже если Ганди иногда, утомленный своей общественной миссией, постился единственно ради своего спасения.
Последние посты приняли вид театральных постановок. Весь народ, извещенный через прессу, следил за их развитием, этап за этапом. В прологе были долгие сложные разговоры о том, нужно ли ему прибегнуть к посту и на каких условиях. Второй вопрос: будет ли пост краткосрочным, долгосрочным или до смертельного исхода? «В конце концов, он объявлял свое решение… Поскольку он мог располагать по своему усмотрению национальным радиовещанием и его слышали сотни тысяч человек, этот предварительный этап разворачивался перед огромной аудиторией, слушавшей, затаив дыхание»[290].
После объявления — краткое время, выделенное на подготовку. «Потом он являлся, точно король, во всем блеске своей наготы, лежа на своем одре, один среди всех, готовясь к периоду суровых мучений или смерти. Каждый день становился новым актом драмы. В газетах сообщали, что он выпил несколько глотков воды, помочился, плохо спал, жаловался на головные боли, у него жар». Каждый день он слабым голосом говорил с толпой со своего смертного одра, увещевая, объясняя причины, подтолкнувшие его к голодовке, и его голос прерывался, становился еле слышным, и вот он уже больше не мог говорить. И вся Индия страдала вместе с ним и каялась. Огромное покаяние объединяло целый народ в едином порыве. Каждый очищался сам, и не только через Махатму. «Воздержание от пищи — процесс самоочищения, целью которого является призвать всех, кто одобряет миссию поста, участвовать в этом очищении…»
На сей раз Ганди уже с самого начала был серьезно болен. Пател и правительство решили, что этот пост был частично упреком за их решение не выплачивать внушительный долг Пакистану. Поэтому было решено перечислить в эту страну полагающиеся ей 550 миллионов рупий. Но Ганди продолжал голодать. Он хотел мира. В очередной раз были предприняты все усилия, чтобы упредить смерть. Неру проповедовал межобщинный мир и требовал от Дели союза, который спасет Бапу; председатель конгресса Прасад созывал глав разных фракций, требуя от них смелого поступка, который мог бы убедить Ганди; по улицам двигались шествия, выкрикивая лозунги о дружбе между религиями… Но Ганди все слабел. И движение в пользу дружбы ширилось, находя новых приверженцев. 17 января 130 представителей различных общин собрались у Прасада и проголосовали за резолюцию о поддержании мира. Правда, нескольких диссидентствующих групп там не было. В конце концов, прибыли даже представители экстремистских индусских организаций, тоже согласившись проголосовать за это соглашение. К тому времени Ганди был так истощен, что врачи уже не надеялись его спасти. Ему зачитали заявление, кое-как состряпанное после множества собраний и совещаний. В нем провозглашалось «искреннее стремление к тому, чтобы индусы, мусульмане, сикхи и члены других общин снова жили в Дели в дружбе и согласии…». Будут предприняты конкретные меры, обещания, уверения в искренности, утверждения, что только «личное вмешательство», а не помощь полиции или военных, будет пущено в ход и что мир воцарится окончательно. И в заключение: «Мы молим Махатмаджи поверить нам, прекратить свой пост и по-прежнему направлять нас, как он делал до сих пор».
На шестой день Ганди прекратил голодовку. Сосуществование индусов и мусульман стало возможным. «Реакция на пост Ганди говорила о существовании у обеих общин глубокого стремления к миру, необходимому для новой жизни…»
И все же именно из-за этого стремления, которое он олицетворял собой, ненависть к Ганди ожесточилась. Множество приверженцев радикального индусского национализма его на дух не выносили, принимая его примирительную позицию в отношении мусульман за слабость (которая, по словам его убийцы, проповедовавшего мужскую силу и доблесть, привела бы к «выхолащиванию индусской общины»). Они мечтали о «чистой» Индии, полностью индусской, а не многоконфессиональной.
