сложные вопросы и управлять сотнями людей. Он был
малообразован и в религиозном отношении, но у него была та религиозная
культура, которая свойственна многим индусам благодаря частому посещению
храмов и слушанию религиозных проповедей. На склоне лет он по настоянию
ученого брахмана, друга семьи, начал читать «Бхагаватгиту» и во время
молитвы ежедневно вслух повторял из нее несколько стихов.
О матери я сохранил воспоминание как о святой женщине. Она была глубоко
религиозна и не могла даже подумать о еде, не совершив молитвы. Она считала
своим долгом ежедневно посещать хавели — храм вишнуитов. Если мне не
изменяет память, мать ни разу не пропустила чатурмаса. Она накладывала на
себя строжайшие обеты и неукоснительно их выполняла. Помнится, однажды во
время чандраяны она заболела, но даже болезнь не помешала ей соблюдать пост.
Для нее ничего не стоило поститься два-три дня подряд. У нее даже вошло в
привычку во время чатурмаса принимать пищу только раз в день. Не
довольствуясь этим, во время одного из чатурмасов она постилась через день.
В другой раз во время чатурмаса она дала обет не есть, пока не увидит
солнца. В такие дни мы, дети, не спускали глаз с неба, чтобы поскорее
сообщить матери о появлении солнца. Всем известно, что в сезон дождей солнце
очень часто совсем не показывается. Помню, как бывало мы мчались сломя
голову, чтобы сообщить матери о его внезапном появлении. Она прибегала, чтобы самой взглянуть на небо, но солнце уже успевало скрыться, и мать снова
лишалась возможности поесть. «Ничего, — бодро говорила она, — бог не
пожелал, чтобы я сегодня ела». И возвращалась к своим обязанностям.
Мать была весьма здравомыслящим человеком, она была прекрасно осведомлена
о государственных делах, и придворные дамы с уважением отзывались о ее уме.
Пользуясь привилегией детского возраста, я часто сопровождал мать во дворец, и до сих пор помню ее оживленные беседы с вдовой — матерью такор-сахиба.
Я родился в Порбандаре, или Судамапури, 2 октября 1869 года. Там же провел
детство. Помню, как впервые пошел в школу. В школе мне не без труда далась
таблица умножения. Тот факт, что из всех воспоминаний в памяти сохранилось
лишь воспоминание о том, как я вместе с другими детьми научился давать
всевозможные клички нашему учителю, говорит о том, что ум мой тогда был
неразвит, а память слаба.
II. ДЕТСТВО
Мне было около семи лет, когда отец переехал из Порбандара в Раджкот, где
был назначен членом раджастханского суда. Я поступил в начальную школу.
Хорошо помню эти дни и даже имена и привычки учителей, обучавших меня. Но
мне почти нечего сказать о своих занятиях там, как и о занятиях в
Порбандаре. Вероятно, я был весьма посредственным учеником. Из этой школы я
перешел в пригородную, а затем — в среднюю. Мне шел тогда двенадцатый год.
Не помню, чтобы я хоть раз солгал учителям или школьным товарищам. Я был
очень робок и избегал общества детей. Единственными друзьями были у меня
книги и уроки. Прибегать в школу точно к началу занятий и убегать домой
тотчас по окончании их вошло у меня в привычку. Я в буквальном смысле слова
убегал домой, так как терпеть не мог с кем-нибудь разговаривать. Я боялся, как бы надо мной не стали подтрунивать.
В первый же год моего пребывания в средней школе со мной произошел случай
на экзамене, о котором стоит рассказать. Инспектор народного образования м-р
Джайльс производил обследование нашей школы. Чтобы проверить наши познания в
правописании, он заставил нас написать пять слов, в том числе слово «котел».
Я написал это слово неправильно. Учитель, желая подсказать, толкнул меня
ногой. Он хотел, чтобы я списал незнакомое слово у соседа. Но я считал, что
учитель находится в классе для того, чтобы не давать нам списывать. Все
ученики написали слова правильно. И только я оказался в глупом положении.
Позже учитель пытался доказать мне, что я сделал глупость, но это ему не
удалось. Я так и не смог постичь искусство «списывания».
Однако этот инцидент нисколько не умалил моего уважения к учителю. По
натуре я был слеп к недостаткам старших. Впоследствии я узнал и многие
другие недостатки этого учителя, но сохранил к нему уважение, поскольку
привык выполнять приказания старших, а не критиковать их.
В моей памяти сохранились еще два случая, относящиеся к тому же времени. В
общем я читать не любил и читал только учебники. Уроки я готовил ежедневно, но лишь для того, чтобы избежать замечаний учителя; да и не хотелось
обманывать его. Поэтому часто я делал уроки без всякого интереса. А уж если
я даже уроки не готовил должным образом, то нечего и говорить о другом
чтении. Но как-то мне попалась книга, приобретенная отцом, — «Шравана
питрибакти Натака» (пьеса о преданности Шравана родителям). Я читал ее с
неослабевающим интересом. Приблизительно в это же время к нам приехала
группа бродячих актеров. В числе прочих представлений они показали сценку, в
которой Шраван, направляясь к святым местам, несет на ремнях, перекинутых
через плечи, своих слепых родителей. Книга и эта сценка произвели на меня
неизгладимое впечатление. «Вот пример, которому ты должен подражать», —
сказал я себе. Душераздирающие причитания родителей, оплакивающих смерть
Шравана, до сих пор свежи в моей памяти. Трогательная мелодия глубоко
взволновала меня, и я исполнил ее на концертино, которое купил мне отец.
Приблизительно в это же время отец разрешил мне посмотреть спектакль
драматической труппы. Пьеса называлась «Харишчандра» и совершенно покорила
меня. Я мог смотреть ее без конца. Но как часто мне будут разрешать это?
Мысль об этом не давала мне покоя, и я сам все время разыгрывал сцены из
«Харишчандра». «Почему всем людям не быть такими же правдивыми, как
Харишчандра?» Этот вопрос задавал я себе днем и ночью. Следовать истине и
пройти через все испытания подобно Харишчандре — таков был мой идеал, навеянный пьесой. Я был убежден в достоверности рассказа о Харишчандре. Одна
лишь мысль о нем вызывала у меня слезы. Здравый смысл подсказывает мне
теперь, что Харишчандра не мог быть лицом историческим. И все же Харишчандра
и Шравана остаются для меня действительно существовавшими людьми, и думаю, что, если бы я перечитал эти пьесы теперь, они произвели бы на меня не менее
сильное впечатление.
Мне очень не хотелось бы писать эту главу: немало горьких воспоминаний
придется воскресить для этого. Но не могу иначе, так как не хочу отступать
от истины. Я считаю своей тяжкой обязанностью рассказать о том, как меня в
тринадцать лет женили. Когда я смотрю на ребят этого возраста, находящихся
на моем попечении, и вспоминаю свой брак, мне становится жаль себя и
радостно от сознания того, что их не постигла та же участь. Я не нахожу
никаких моральных доводов, которыми можно было бы оправдать столь нелепые
ранние браки.
Пусть читатель не заблуждается: меня женили, а не обручили. В Катхиаваре
существует два различных обряда — обручение и заключение брака. Обручение —
это предварительное обещание родителей мальчика и девочки соединить их
браком. Обещание это может быть нарушено. Смерть мальчика не влечет за собой
вдовства для девочки. Это соглашение между родителями, и детей оно
совершенно не касается. Часто они даже не знают о нем. По-видимому, я был
обручен три раза, не зная об этом. Мне сказали, что две девочки, которых для
меня выбрали, умерли одна за другой, отсюда я и делаю вывод, что был обручен
трижды. У меня сохранилось очень слабое воспоминание о моем обручении в
семилетнем возрасте. Не помню, чтобы мне говорили об этом. В этой главе речь
пойдет уже о женитьбе, которую я хорошо помню.
Я уже сказал, что нас было три брата. Старший был к тому времени женат.
Родители решили женить одновременно моего среднего брата, который был двумя
или тремя годами старше меня, двоюродного брата, который был старше меня
едва ли на год, и меня. При этом они мало заботились о нашем благополучии и
еще меньше — о наших желаниях; принимались во внимание только удобство и
экономические соображения старших.
Браки у индусов — вещь сложная. Очень часто затраты на брачные обряды
разоряют родителей жениха и невесты. Они теряют состояние и массу времени.
Месяцы уходят на изготовление одежды и украшений, на добывание денег для
обедов. Каждый старается перещеголять другого числом и разнообразием
предлагаемых блюд. Женщины, обладающие красивыми голосами и совсем
безголосые, поют, не давая покоя соседям, до хрипоты, а иногда даже
заболевают от этого. Соседи относятся ко всему этому шуму и гаму, ко всей
грязи, остающейся после пиршества, совершенно спокойно, потому что знают —
придет время и они будут вести себя точно так же.
Старшие считали, что лучше покончить со всем этим в один прием; меньше
расходов и больше пышности. Можно было тратить деньги не стесняясь; так как
расходы предстояло делать не трижды, а один раз. Отец и дядя были уже в
преклонном возрасте, а мы были последними детьми, которых предстояло женить.
Возможно, им захотелось хорошенько повеселиться напоследок. Из этих
соображений и било решено устроить тройную свадьбу.
Как я уже говорил, приготовления к торжеству заняли несколько месяцев.
Лишь по этим приготовлениям мы узнали о предстоящем событии. Мне кажется, что для меня оно было связано только с ожиданием новой одежды, барабанного
боя, свадебной процессии, роскошных обедов и незнакомой девочки для игры.
Плотские желания пришли потом. Опускаю занавес и не буду описывать ощущение
стыда, которое я испытал. Расскажу лишь о некоторых подробностях, но сделаю
это позднее. Они не имеют отношения к основной идее, ради которой я начал
писать книгу.
Итак, я и мой брат были привезены из Раджкота в Порбандар. Финальной драме
предшествовали кое-какие любопытные детали (например, наши тела натирали
имбирной мазью), но все эти подробности я опускаю.
Мой отец, хотя и занимал пост дивана, все же был слугой, и его зависимое
положение усугублялось еще и тем, что он пользовался благосклонностью
такор-сахиба. Тот до последнего момента не хотел отпускать его. А когда, наконец, согласился, то заказал для отца особую коляску, чтобы сократить
путешествие на два дня. Но судьба решила иначе. Порбандар находится в 120
милях от Раджкота, в пяти днях езды на лошадях. Отец проделал этот путь в
три дня, но при смене третьих перекладных коляска опрокинулась и отец сильно
расшибся. Он приехал весь забинтованный. Вследствие этого и наш и его
интерес к предстоящему событию наполовину уменьшился, но церемония все же
должна была состояться. Разве можно откладывать свадьбу? Однако детское
восхищение свадебной церемонией заставило меня забыть о горе, вызванном
несчастным случаем с отцом.
Я был предан своим родителям, но не менее предан и велениям плоти. Лишь
впоследствии я понял, что ради родителей следует жертвовать счастьем и всеми
удовольствиями. И в наказание за мою жажду удовольствий произошел случай, который до сих пор терзает меня и о котором я расскажу позже. Нишкулананд
поет: «Отказ от предмета желаний без отказа от самих желаний бесплоден, чего
бы он ни стоил». Когда я пою или слышу эту песню, я вспоминаю о том
печальном и неприятном событии и мне делается стыдно.
Отец мужественно превозмогал боль и принимал самое деятельное участие в
свадьбе. Даже сейчас помню, где он сидел во время свадебных обрядов. Тогда я
не
