кварталов представлялось какой-то нелепостью, тем более осмотр отхожих

мест там. Но для меня кварталы неприкасаемых оказались приятным сюрпризом. Я

впервые заглянул туда. Мужчины и женщины были удивлены нашим посещением. Я

попросил разрешения осмотреть уборные.

— У нас — уборные? — с изумлением воскликнули они. — Мы оправляемся на

открытом воздухе. Уборные нужны вам, важным людям.

— Ну хорошо, в таком случае вы разрешите нам осмотреть ваши дома? —

осведомился я.

— Милости просим, сэр. Можете осмотреть все углы и закоулки в наших домах.

У нас не дома, а норы.

Я вошел и с удовольствием увидел, что внутри была такая же чистота, как и

снаружи. Перед входом было чисто выметено, полы аккуратно покрыты коровьим

навозом, а немногочисленные горшки и блюда блестели и сверкали. Можно было

не опасаться, что в этом квартале вспыхнет эпидемия.

В кварталах высшего класса мы натолкнулись на уборную, которую невозможно

не описать. В каждой комнате был сделан сток. Его использовали и для воды, и

для мочи. В результате весь дом был полон зловонием. В другом доме сток для

мочи и кала шел из спальни, расположенной на втором этаже, по трубе, спускавшейся на первый этаж. Терпеть отвратительную вонь, стоявшую в этой

комнате, было невозможно. Каким образом жильцы умудрялись спать в этом

зловонии — пусть читатель сам представит себе.

Комиссия посетила также хавели вишнуитов. Жрец хавели был в дружественных

отношениях с моей семьей. Поэтому он согласился дать нам возможность

полностью все осмотреть и обещал сделать все необходимые улучшения. Мы

обнаружили в храме места, которые он и сам видел впервые. В углу у стены

была свалка отбросов и листьев, использованных вместо тарелок. Там

гнездились вороны и коршуны. Уборные были, конечно, грязные. Вскоре я уехал

из Раджкота и не знаю, какие из предложенных нами мероприятий были выполнены

жрецом.

Мне было неприятно видеть такую грязь в месте богослужения. Казалось бы, можно было ожидать тщательного соблюдения правил чистоты и гигиены в

помещении, считавшемся святым. Авторы «Смрити», насколько я уже тогда знал, особенно настаивали на необходимости соблюдать внутреннюю и внешнюю чистоту.

XXVI. ДВА УВЛЕЧЕНИЯ

Пожалуй, я не знаю никого, кто так лояльно относился бы к британской

конституции, как я. Я понимаю теперь, что был при этом совершенно искренен.

Я никогда не мог бы изображать лояльность, как и любую другую добродетель.

На каждом собрании, которое я посещал в Натале, исполнялся государственный

гимн. Тогда мне казалось, что и я должен принимать участие в его исполнении.

Нельзя сказать, чтобы я не замечал недостатков британского управления, но в

ту пору я считал, что в целом оно вполне приемлемо и даже благодетельно для

управляемых.

Я полагал, что расовые предрассудки, с которыми я столкнулся в Южной

Африке, явно противоречат британским традициям и что это явление временное и

носит местный характер. Поэтому в лояльности по отношению к трону я

соперничал с англичанами. Я тщательно заучил мотив национального гимна и

всегда принимал участие в его исполнении. Всюду, где представлялся случай

выказать лояльность без шума и хвастовства, я охотно делал это.

Никогда в жизни не спекулировал я на своей лояльности, никогда не

стремился добиться таким путем личной выгоды. Лояльность была для меня

скорее обязательством, которое я выполнял, не рассчитывая на вознаграждение.

Когда я приехал в Индию, там готовились праздновать шестидесятилетие

царствования королевы Виктории. Меня пригласили участвовать в комиссии, созданной для этой цели в Раджкоте. Я принял предложение, но у меня

зародилось опасение, что празднество получится показным. Я видел вокруг

подготовки к нему много пустой шумихи, и это произвело на меня тягостное

впечатление. Я начал раздумывать, следует ли мне работать в комиссии, но в

конце концов решил довольствоваться той лептой, которую мог внести в это

дело, оставаясь членом комиссии.

Одним из подготовительных мероприятий была посадка деревьев. Я видел, что

многие делают это лишь напоказ или стараясь угодить властям. Я пытался

убедить членов комиссии, что посадка деревьев не обязательна, а только

желательна; этим надо заниматься либо серьезно, либо совсем не браться за

дело. У меня создалось впечатление, что над моими идеями смеются. Помнится, я очень серьезно отнесся к делу, посадил свое деревцо, тщательно поливал его

и ухаживал за ним.

Я научил своих детей петь национальный гимн. Помню, что обучал тому же

учащихся местного педагогического колледжа, но забыл, было ли это по случаю

шестидесятилетия царствования королевы Виктории, или по случаю коронования

короля Эдуарда VII императором Индии. Впоследствии от слов гимна меня стало

коробить. Когда же мое понимание ахимсы стало более зрелым, я начал больше

следить за своими мыслями и словами. Особенно расходилось с моим пониманием

ахимсы то место в гимне, где поют:

Рассей ее врагов,

И пусть они погибнут;

Спутай их политику,

Разоблачи их мошеннические хитрости.

Я поделился своими чувствами с д-ром Бутом, и он согласился, что верящему

в ахимсу едва ли стоит петь эти строки. Почему так называемые «враги»

являются «мошенниками»? Или потому, что они враги, они обязательно должны

быть неправы? Справедливости мы можем просить только у бога. Д-р Бут всецело

одобрил мои чувства и сочинил новый гимн для своей паствы. Но о д-ре Буте

речь будет впереди.

Склонность ухаживать за больными, как и лояльность, глубоко коренилась в

моей натуре. Я любил ухаживать за больными — знакомыми и незнакомыми.

В то время как я писал в Раджкоте брошюру о Южной Африке, мне представился

случай съездить ненадолго в Бомбей. Я хотел воздействовать на общественное

мнение в городах по этому вопросу путем организации митингов и для начала

избрал Бомбей. Прежде всего я обратился к судье Ранаде, который внимательно

выслушал меня и посоветовал обратиться к Фирузшаху Мехте. Затем я встретился

с судьей Бадруддином Тьябджи, и он мне посоветовал то же самое.

— Мы с судьей Ранаде мало чем можем вам помочь, — сказал он. — Вы знаете

наше положение. Мы не можем принимать активное участие в общественных делах, но наши симпатии принадлежат вам. Сэр Фирузшах Мехта — вот кто сможет быть

вам полезен.

Разумеется, мне хотелось повидаться с сэром Фирузшахом Мехтой, а тот факт, что эти почтенные люди рекомендовали мне действовать в соответствии с его

советами, еще больше свидетельствовал о его огромном влиянии. В назначенный

час я встретился с ним. Я ожидал, что испытаю в его присутствии

благоговейный трепет. Я слышал о популярных прозвищах, которыми его

наделяли, и приготовился увидеть «льва Бомбея», некоронованного «короля

Бомбейского президентства». Но король не подавлял. Он встретил меня, как

любящий отец встречает своего взрослого сына. Встреча произошла в его

комнате. Он был окружен друзьями и последователями. Среди них были м-р Д.

Вача и м-р Кама, которым меня представили. О м-ре Вача я уже слышал. Его

называли правой рукой Фирузшаха, и адвокат Вирчанд Ганди говорил мне о нем

как о крупном статистике. Прощаясь, м-р Вача сказал:

— Ганди, мы должны встретиться.

На представления ушло едва ли больше двух минут. Сэр Фирузшах внимательно

выслушал меня. Я сообщил ему, что уже встречался с судьями Ранаде и Тьябджи.

— Ганди, — сказал он, — вижу, что должен помочь вам. Я созову здесь

митинг.

С этими словами он повернулся к своему секретарю м-ру Мунши и просил его

назначить день митинга. Дата была установлена, затем он простился со мной и

попросил зайти накануне митинга. Эта встреча рассеяла все мои опасения, и я

радостный вернулся домой.

В Бомбее я навестил своего зятя, который в то время был болен. Он был

небогатым человеком, а моя сестра (его жена) не умела ухаживать за ним.

Болезнь была серьезная, и я предложил взять его в Раджкот. Он согласился, и

таким образом я вернулся домой с сестрой и ее мужем. Болезнь затянулась

дольше, чем я предполагал. Я поместил зятя в своей комнате и просиживал у

его постели дни и ночи. Я вынужден был не спать по ночам и проделать часть

работы, связанной с моей деятельностью в Южной Африке, во время его болезни.

Все же пациент умер, но я утешал себя тем, что имел возможность ухаживать за

ним до его последнего часа.

Склонность моя ухаживать за больными постепенно вылилась в увлечение.

Случалось, что я пренебрегал ради этого своей работой и по возможности

вовлекал в это не только жену, но и всех домашних.

Подобное занятие не имеет смысла, если не находить в нем удовольствия. А

когда оно выполняется напоказ или из страха перед общественным мнением, это

вредит человеку и подавляет его дух. Служение без радости не помогает ни

тому, кто служит, ни тому, кому служат. Но все другие удовольствия

превращаются в ничто перед лицом служения, ставшего радостью.

XXVII. МИТИНГ В БОМБЕЕ

На другой день после смерти зятя я должен был уехать в Бомбей на митинг. У

меня почти не было времени обдумать свою речь. Я чувствовал себя изнуренным

после многих дней и ночей тревожного бодрствования, голос у меня стал

хриплым. Однако я отправился в Бомбей, всецело полагаясь на бога. И я не

помышлял о том, чтобы написать свою речь.

Следуя указанию сэра Фирузшаха, я явился к нему в контору накануне митинга

к пяти часам.

— Ваша речь готова, Ганди? — спросил он меня.

— Нет, — сказал я, дрожа от страха. — Я собираюсь говорить ex tempore (*).

(* Без подготовки, экспромтом (латан.). *)

— В Бомбее этого делать нельзя. Репортеры здесь плохие, и если мы хотим

извлечь пользу из нашего митинга, вам нужно предварительно написать свою

речь и успеть напечатать ее к завтрашнему утру. Надеюсь, вы справитесь с

этим?

Я очень нервничал, но сказал, что постараюсь.

— Когда мой секретарь сможет зайти к вам за рукописью?

— В одиннадцать часов вечера, — ответил я.

На следующий день, придя на митинг, я понял, насколько мудрым был совет

Фирузшаха. Митинг происходил в зале института сэра Ковасджи Джехангира. Я

слышал, что, если на митинге собирается выступить Фирузшах Мехта, зал всегда

бывает битком набит главным образом студентами, желающими послушать его.

Впервые я присутствовал на таком митинге. Я увидел, что лишь немногие смогут

услышать меня. Я дрожал, когда начал читать свою речь. Фирузшах все время

меня подбадривал и просил говорить громче, еще громче. Но от этого я только

сильнее робел, и голос мой становился все глуше и глуше.

Мой старый друг адвокат Кешаврао Дешпанде пришел мне на выручку. Я передал

ему текст. Голос у него был как раз подходящий. Но аудитория не желала его

слушать. Зал оглашался криками: — Вача, Вача! Тогда встал м-р Вача и прочел

речь удивительно успешно. Аудитория совершенно успокоилась и прослушала речь

до конца, прерывая ее в должных местах аплодисментами и возгласами «позор!»

Все это радовало меня.

Фирузшаху речь понравилась. Я был несказанно счастлив. Я завоевал горячую

симпатию адвоката Дешпанде и одного приятеля — парса, чье имя не решаюсь

назвать, так как он сейчас занимает высокий пост в правительстве. Оба

обещали сопровождать меня в Южную Африку. Однако м-р Курсетджи, в то время

судья, занимавшийся мелкими гражданскими делами, отговорил парса от поездки, так как задумал женить его. Мой приятель-парс должен был выбирать между

женитьбой и поездкой в Южную Африку: он предпочел первое. Рустомджи

возместил убытки, которые я понес вследствие нарушения парсом обещания, а

сестры парса, посвятив себя работе «кхади», тем самым искупили вину невесты, ради которой парс отказался от поездки. Поэтому я охотно простил