знал, что это предупреждение и у меня осталось еще две
минуты. Я слышал, как другие говорили по полчаса, по три четверти часа, и их
не прерывали звонком. Я почувствовал себя обиженным и сел сразу после того, как председатель позвонил. Но мой детский разум подсказывал мне тогда, что в
поэме содержался ответ сэру Фирузшаху. Моя резолюция не встретила никаких
возражений. В те дни между гостями и делегатами почти не делалось различия.
В голосовании принимали участие и те и другие, и все резолюции принимались
единогласно. Моя резолюция была принята точно так же и потеряла поэтому для
меня всякое значение. И тем не менее то обстоятельство, что она была принята
Конгрессом, вселяло в мое сердце радость и надежду. Сознание, что санкция
Конгресса означает одобрение всей страны, могло обрадовать кого угодно.
XVI. ДАРБАР ЛОРДА КЕРЗОНА
— Заседания Конгресса окончились, но поскольку мне надо было посетить
Торговую палату и встретиться с некоторыми людьми, имевшими отношение к моей
работе в Южной Африке, я остался в Калькутте еще на месяц. Предпочитая не
жить в гостинице, я достал рекомендательное письмо для получения комнаты в
Индийском клубе. Членами этого клуба были многие видные индийцы, и я
намеревался познакомиться с ними, дабы заинтересовать их работой в Южной
Африке.
Гокхале часто приходил в клуб играть на биллиарде. Узнав, что я остаюсь в
Калькутте еще на некоторое время, он пригласил меня поселиться у него. Я
поблагодарил за приглашение, но счел неудобным самому отправиться к нему.
Гокхале ждал день или два, а потом пришел ко мне сам. Разыскав меня в моем
убежище, он сказал:
— Ганди, вы должны остаться в стране. А помещение надо переменить. Вам
следует установить контакт по возможности с большим числом людей. Я хотел
бы, чтобы вы занимались работой для Конгресса.
Прежде чем перейти к описанию моей жизни у Гокхале, я хочу рассказать об
инциденте, происшедшем в Индийском клубе.
Приблизительно в это время лорд Керзон созвал дарбар. Некоторые раджи и
махараджи из числа приглашенных на дарбар были членами клуба. Я всегда
встречал их в клубе, одетых в прекрасные бенгальские дхоти, рубашки и шарфы.
Отправляясь на дарбар, они надевали брюки, которые годились только для
хансама, и блестящие ботинки. Мне было больно видеть это, и я спросил одного
из них о причинах таких изменений в одежде.
— Нам одним известно, насколько жалко наше положение. Только мы знаем о
тех оскорблениях, которые нам суждено сносить, чтобы не лишиться богатства и
титулов, — ответил он.
— А что вы скажете об этих тюрбанах хансама и блестящих ботинках? —
спросил я.
— А есть ли разница между нами и хансама? — спросил он и добавил: — Это
наши хансама, а мы — хансама у лорда Керзона. Если я не буду присутствовать
на приеме, неприятные последствия скоро скажутся. Если же я приду в своей
обычной одежде, это будет воспринято как оскорбление. Может быть, вы
думаете, что я собираюсь говорить с лордом Керзоном? И не подумаю!
Мне стало жаль этого столь откровенного человека, и я вспомнил еще об
одном дарбаре. Он был устроен по случаю закладки фундамента Индийского
университета, первый кирпич которого положил лорд Хардинг. На дарбаре, разумеется, присутствовали раджи и махараджи. Пандит Малавияджи специально
пригласил меня, и я пришел.
Я расстроился при виде махарадж, разодетых подобно женщинам — в шелковых
пижамах и ачканах, с жемчужными ожерельями на шее, браслетами на запястьях, жемчужными и бриллиантовыми подвесками на тюрбанах. В довершение всего на
поясах висели сабли с золотыми эфесами.
Я чувствовал, что все это знаки не королевского достоинства, а рабства. Я
думал, что эти символы бессилия они надели по своей воле, но мне сказали, что раджи обязаны надевать все свои драгоценности по случаю подобных
церемоний. Я обнаружил, что некоторые даже не любят драгоценностей и никогда
не надевают их, за исключением особых случаев, вроде дарбара.
Не знаю, насколько верны эти мои сведения, но независимо от того, надевают
они драгоценности при других обстоятельствах или нет, обычай посещать
дарбары вице-короля в украшениях, надевать которые к лицу только женщинам, довольно унизителен.
Как тяжела плата за грехи и поступки, совершенные человеком во имя
богатства, власти и престижа!
XVII. МЕСЯЦ С ГОКХАЛЕ — I
С первого дня пребывания у Гокхале я почувствовал себя совершенно как
дома. Он обращался со мной, как с младшим братом, изучил мои привычки и
следил за тем, чтобы у меня было все необходимое. К счастью, мои потребности
были очень скромны, и так как я привык делать все сам, то чрезвычайно мало
нуждался в услугах посторонних. Моя привычка все делать самому, опрятность, аккуратность и внутренняя дисциплина произвели на него сильное впечатление, и он часто буквально захваливал меня.
Мне кажется, у него не было от меня секретов. Он знакомил меня со всеми
выдающимися людьми, которые у него бывали. Лучше всего мне запомнился д-р
(теперь сэр) П. Рай. Он жил совсем рядом и очень часто навещал Гокхале.
Гокхале представил его следующим образом:
— Это проф. Рай. Он зарабатывает восемьсот рупий в месяц, но себе
оставляет только сорок, остальное отдает на общественные нужды. Он не женат
и жениться не собирается.
С тех пор д-р Рай мало изменился. Он одевался тогда почти так же просто, как и теперь, с той только разницей, разумеется, что теперь он носит платье, сделанное из кхади, а тогда — из индийского фабричного сукна. Я мог без
конца слушать Гокхале и д-ра Рая, так как их беседа всегда касалась вопросов
общественного блага и имела воспитательное значение. Но порою было
неприятно, когда они критиковали общественных деятелей. В результате
некоторые люди, раньше казавшиеся мне стойкими борцами, лишались своего
ореола.
Было и радостно и поучительно наблюдать работу Гокхале. Он никогда не
терял ни минуты; свои личные отношения и дружеские связи всецело подчинял
интересам общественного блага. Все его беседы были только о благе Индии, и в
них не было и тени лжи или неискренности. Он постоянно думал и говорил о
нищете и порабощении Индии. Многие пытались заинтересовать его другими
вещами, но он неизменно отвечал:
— Делайте это сами, а мне позвольте продолжать свою работу. Я хочу свободы
для Индии. Когда мы добьемся ее, можно будет подумать и о другом. На
сегодняшний день этого достаточно, чтобы поглотить все мое время и энергию.
Его благоговение перед Ранаде проявлялось на каждом шагу. Мнение Ранаде по
любому вопросу было для него решающим и он часто его цитировал. Гокхале
регулярно отмечал годовщину со дня смерти (или рождения, точно не помню) Ранаде. Так было и в период моей жизни у Гокхале. Кроме меня, в то время с
ним были его друзья — проф. Катавате и помощник судьи. Гокхале пригласил нас
принять участие в торжестве и поделился своими воспоминаниями о Ранаде. Он
сравнил, между прочим, Ранаде с Телангом и Мандликом. Он превозносил
чарующий стиль Теланга и величие Мандлика как реформатора. Вспоминая заботу
Мандлика о своих клиентах, он рассказал нам анекдот о том, как однажды, опоздав на поезд, которым он обычно ездил, Мандлик заказал специальный
поезд, чтобы вовремя попасть в суд, где должен был защищать своего клиента.
Но Ранаде, говорил Гокхале, возвышается над ними своей разносторонней
одаренностью. Он был не только великим судьей, но в равной степени и великим
историком, экономистом и реформатором. Будучи судьей, он все же смело
посещал заседания Конгресса. Все так верили в его прозорливость, что без
обсуждения принимали предложенные им решения. Описывая умственные и душевные
качества своего учителя, Гокхале испытывал бесконечное наслаждение.
Гокхале ездил в те времена в экипаже. Я не понимал, какая была в этом
необходимость, и однажды упрекнул его:
— Неужели вы не можете ездить трамваем? Или это унижает достоинство
лидера?
Его, видимо, несколько огорчило мое замечание, и он сказал:
— Значит, и вы не поняли меня! Я не трачу своего жалованья на личные
удобства. Я завидую вашей свободе, благодаря которой вы можете ездить в
трамвае, но, к сожалению, я не могу поступать так же. Если бы вы были
жертвой такой широкой популярности, как я, то вам было бы также трудно и
даже невозможно ездить в трамвае. Не следует думать, что лидеры все делают
для личного удобства. Мне нравится простота вашего образа жизни, и я
стараюсь жить как можно проще, но некоторые расходы неизбежны для такого
человека, как я.
Таким образом, одно из моих сомнений было легко разрешено, но осталась еще
одна претензия.
— Но вы никогда не выходите даже погулять, — сказал я. — Не удивительно, что вы всегда нездоровы. Неужели служение обществу не оставляет времени для
физических упражнений?
— А вы видели когда-нибудь, чтобы у меня оставалось свободное время для
прогулки? — ответил он.
Я настолько уважал Гокхале, что никогда не возражал ему. Промолчал я и на
этот раз, хотя его ответ не удовлетворил меня. Я считал тогда, да и теперь
считаю, что независимо от того, сколько работы у человека, он должен найти
время для физических упражнений, как он находит его для еды. Полагаю, что
физические упражнения не только не уменьшают работоспособности, но, наоборот, увеличивают ее.
XVIII. МЕСЯЦ С ГОКХАЛЕ — II
Живя под одной крышей с Гокхале, я отнюдь не сидел все время дома.
Своим друзьям-христианам из Южной Африки я обещал повидаться с
индийцами-христианами в Индии и познакомиться с условиями их жизни. Я слышал
о бабу Каличаране Банерджи и был о нем высокого мнения. Он принимал
деятельное участие в работе Конгресса, и я не испытывал по отношению к нему
того предубеждения, которое внушили мне рядовые индийцы-христиане, стоявшие
в стороне от работы Конгресса и чуждавшиеся как индусов, так и мусульман.
Когда я сообщил Гокхале о своем желании увидеться с Банерджи, он спросил:
— Зачем это вам? Он очень хороший человек, но, боюсь, не удовлетворит вас.
Я очень хорошо его знаю. Но если уж вы так хотите, то можете с ним
повидаться.
Я просил Банерджи принять меня, и он с готовностью согласился. Когда я
пришел, оказалось, что его жена лежит на смертном одре. Домашняя обстановка
была совсем простой. На Конгрессе Банерджи был в пиджаке и брюках, а теперь, к своему удовольствию, я увидел его в бенгальском дхоти и рубашке. Мне
понравилась простота его одежды, хотя сам я тогда носил сюртук и брюки
парсов. Без всяких предисловий я заговорил с ним о своих сомнениях. Он
спросил:
— Верите ли вы в учение о первородном грехе?
— Да, верю, — ответил я.
— Ну так вот, индуизм не обещает искупления этого греха, а христианство
обещает. — И добавил: Возмездие за грех — смерть, и библия говорит, что
единственный путь искупления — довериться Христу.
Я ссылался на Бхакти-марга (Путь почитания) из «Бхагаватгиты», но это было
бесполезно. Я поблагодарил его за любезность. Беседа с ним не удовлетворила
меня, но все же я извлек из нее некоторую пользу.
Я исходил (большей частью я передвигался пешком) Калькутту вдоль и
поперек. Я встретился с судьей Миттером и сэром Гурудас Банерджи, чья помощь
мне была нужна для моей работы в Южной Африке. Примерно в это же время я
познакомился с раджой сэром Пьяримоханом Мукерджи.
Каличаран Банерджи рассказывал мне о храме Кали, который я очень хотел
