автобиографию, пусть они разделят со мной мою вину.

Однако вернемся к теме, указанной в заглавии. В Дурбане у меня в доме на

правах члена семьи жили не только индийцы, но и друзья-англичане. Не всем

нравилось это. Но я настаивал, чтобы они жили у меня. Далеко не всегда я

поступал мудро. Мне пришлось пережить тяжелые испытания, но они были связаны

и с индийцами, и с европейцами. И я не жалею о том, что пережил их. Несмотря

на это, а также на неудобства и беспокойство, которые я часто причинял

друзьям, я не изменил своего поведения, и все же между нами сохранились

дружеские отношения. Когда же мои знакомства с пришельцами становились в

тягость моим друзьям, я не колеблясь порицал их. Я считал, что верующему

надлежит видеть в других того же бога, какого он видит в себе, и что он

должен уметь жить, относясь терпимо к людям. А способность к терпимости

можно выработать, когда ты не избегаешь таких знакомств, а идешь им

навстречу, проникнувшись духом служения и вместе с тем не поддаваясь их

воздействию.

Поэтому, несмотря на то, что мой дом к началу бурской войны был полон

людей, я принял двух англичан, приехавших из Иоганнесбурга. Оба были

теософами. С одним из них — м-ром Еитчином — вам представится случай

познакомиться ниже. Их пребывание в моем доме часто стоило жене горьких

слез. К сожалению, на ее долю по моей вине выпало немало таких испытаний.

Это был первый случай, когда друзья-англичане жили у меня в доме на правах

членов семьи. Во время пребывания в Англии я часто жил в семьях англичан, но

там я приспосабливался к их образу жизни, и это было похоже на жизнь в

пансионе. Здесь же было наоборот. Друзья-англичане стали членами моей семьи.

Они во многих отношениях приспособились к индийскому образу жизни. Хотя

обстановка в доме была европейской, но внутренний распорядок был в основном

индийский. Помнится, мне бывало иногда трудно обращаться с ними как с

членами семьи, но я могу с уверенностью сказать, что у меня они чувствовали

себя совсем как дома. В Иоганнесбурге у меня были более близкие знакомые

среди европейцев, чем в Дурбане.

XII. ЗНАКОМСТВО С ЕВРОПЕЙЦАМИ (продолжение)

В моей конторе в Иоганнесбурге одно время служили четыре клерка-индийца, которые, пожалуй, были для меня скорее сыновьями, чем клерками. Но они не

могли справиться со всей работой. Невозможно было вести дела без машинописи.

Среди нас умел печатать на машинке только я один, да и то не очень хорошо. Я

обучил этому двух клерков, однако они плохо знали английский язык. Одного из

клерков мне хотелось обучить бухгалтерии, так как нельзя было вызывать

нового сотрудника из Наталя: ведь, чтобы приехать в Трансвааль, нужно было

разрешение, а из соображений личного порядка я не считал возможным просить

об одолжении чиновника, выдающего пропуска в Трансвааль.

Я не знал, что делать. Дела стремительно скапливались, казалось

невозможным, несмотря на все мои старания, справиться и с профессиональной и

с общественной работой. Мне очень хотелось нанять клерка-европейца, но я не

был уверен, что белый мужчина или белая женщина станет служить в конторе

цветного. И все-таки решил попробовать. Я обратился к знакомому агенту по

пишущим машинкам и попросил подыскать мне стенографистку. У него было на

примете несколько девушек, и он обещал уговорить одну из них служить у меня.

Он встретился с шотландской девушкой по имени мисс Дик, которая только что

приехала из Шотландии. Ей хотелось честно зарабатывать себе на жизнь в любом

месте; кроме того, она очень нуждалась. Агент послал ее ко мне. С первого же

взгляда она мне понравилась.

— Вы согласны служить у индийца? — спросил я.

— Конечно, — решительно ответила она.

— На какое жалованье вы рассчитываете?

— На 17,5 фунта стерлингов. Это очень много?

— Отнюдь нет, если вы будете работать так, как мне необходимо. Когда вы

сможете начать?

— Хоть сейчас, если вам угодно.

Я был очень доволен и тотчас начал диктовать ей письма. Она стала для меня

не просто машинисткой, а скорее дочерью или сестрой. У меня почти не было

оснований быть недовольным ее работой. Часто ей доверялись дела на суммы в

тысячи фунтов стерлингов, она вела и бухгалтерские книги. Она завоевала мое

полное доверие, но что гораздо важнее, поверяла мне свои самые сокровенные

мысли и чувства, обратилась за советом при выборе мужа, и я имел

удовольствие выдать ее замуж. Когда же мисс Дик стала м-с Макдональд, она

вынуждена была оставить службу у меня, но даже и после замужества оказывала

мне кое-какие услуги, когда мне приходилось к ней обращаться.

Однако теперь вместо нее нужно было найти новую стенографистку, и мне

удалось нанять другую девушку. То была мисс Шлезин, представленная мне м-ром

Калленбахом, о котором читатель узнает в свое время. Сейчас она работает

учительницей в одной из средних школ в Трансваале. Когда же она пришла ко

мне, ей было примерно лет семнадцать. Иногда м-р Калленбах и я просто

выходили из себя из-за некоторых черт ее характера. Она пришла к нам не

столько для того, чтобы работать в качестве стенографистки, сколько стремясь

приобрести опыт. Расовые предрассудки были ей совершенно чужды. Казалось, она не считалась ни с возрастом, ни с опытом человека. Она не колеблясь

могла даже оскорбить человека, высказав ему в лицо все, что думает о нем. Ее

порывистость часто ставила меня в затруднительное положение, но ее

простодушие и непосредственность устраняли все трудности так же быстро, как

они возникали. Я часто подписывал, не просматривая, письма, которые она

печатала, так как считал, что она владеет английским языком гораздо лучше, чем я, и всецело полагался на ее преданность.

Долгое время она получала не более шести фунтов стерлингов в месяц и

никогда не соглашалась получать больше десяти. Когда же я стал убеждать ее

взять больше, она сказала:

— Я здесь не затем, чтобы получать у вас жалованье. Я пришла к вам потому, что мне нравится работать с вами, нравятся ваши идеалы.

Как-то ей пришлось попросить у меня 40 фунтов стерлингов, но она настояла

на том, что берет их только в долг и выплатит всю сумму за год. Ее мужество

было равно ее самоотверженности. Это была одна из тех немногих женщин, которых я имел удовольствие знать, чья душа была чиста, как кристалл, а в

мужестве она не уступила бы любому воину. Теперь она уже взрослая женщина. Я

не знаю сейчас так хорошо ее умонастроений, как в то время, когда она

работала вместе со мной, но воспоминание о знакомстве с этой молодой дамой

навсегда останется для меня священным. Поэтому я покривил бы душой, если бы

утаил то, что знаю о ней.

«Работая, она не знала покоя ни днем, ни ночью. Отваживаясь отправляться

поздно вечером с поручением, она сердито отвергала всякое предложение

сопровождать ее. Множество индийцев обращались к ней за помощью и советом.

Когда же во время сатьяграхи почти все руководители были брошены в тюрьму, она одна руководила движением. Она распоряжалась тысячами фунтов стерлингов, на ее руках была огромная корреспонденция и газета «Индиан опиньон», но она, казалось, не знала усталости.

Я мог бы очень долго говорить о мисс Шлезин, но лучше закончить эту главу

характеристикой, данной ей Гокхале. Гокхале был знаком со всеми моими

товарищами по работе. Многие ему нравились, и он не скрывал своего мнения о

них, однако первое место он отводил мисс Шлезин.

— Я редко встречался с такой жертвенностью, чистотой и бесстрашием, как у

мисс Шлезин, — заявил он. — Среди ваших сотрудников она, по-моему, стоит на

первом месте.

XIII. «ИНДИАН ОПИНЬОН»

Прежде чем продолжить рассказ о других моих хороших знакомых-европейцах, должен остановиться на некоторых важных обстоятельствах. Однако прежде

следует рассказать об одном из знакомств. Мисс Дик не могла справиться со

всей работой, нужны были еще помощники. Выше я уже говорил о м-ре Ритче. Я

хорошо знал его. Он был управляющим коммерческой фирмы, а теперь соглашался

расстаться с фирмой н работать под моим руководством. Он сильно облегчил мне

работу.

Примерно в это же время адвокат Маданджит предложил мне вместе с ним

издавать газету «Индиан опиньон». Прежде он уже занимался издательским

делом, и я одобрил его предложение. Газета стала выходить в 1904 году.

Первым ее редактором был адвокат Мансухлал Наазар. Но основное бремя работы

легло на меня, и почти все время я был фактически издателем газеты. Это

произошло не потому, что Мансухлал не мог выполнять эту работу. В бытность

свою в Индии он много занимался журналистикой, но никогда не решился бы

писать по таким запутанным проблемам, как южноафриканские, предоставляя

делать это мне. Он питал глубочайшее доверие к моей проницательности и

поэтому возложил на меня ответственность за составление редакционных статей.

Газета выходила еженедельно. Вначале она выпускалась на гуджарати, хинди, тамили и английском языках. Но я убедился, что издания на тамили и хинди не

нужны. Они не выполняли своего назначения, и я прекратил их издание: я

понимал, что продолжать выпуск газеты на этих языках было бы даже

заблуждением.

Я не думал, что мне придется вкладывать средства в издание газеты, но

скоро убедился, что она не может существовать без моей финансовой помощи. И

индийцы, и европейцы знали, что, не являясь официальным редактором «Индиан

опиньон», я фактически несу ответственность за ее направление. Ничего

особенного не случилось бы, если бы газета вообще не издавалась, но

прекращение ее выпуска было бы для нас и потерей и позором. Поэтому я

беспрестанно ссужал средства, пока, наконец, не отдал газете все свои

сбережения. Помнится, что иногда я вынужден был тратить на издание по 75

фунтов стерлингов в месяц.

Но газета, как мне теперь кажется, сослужила общине хорошую службу. Мы ее

никогда не рассматривали как коммерческое предприятие. За весь период моего

руководства газетой перемены в ее направлении отражали перемены в моем

мировоззрении. В те времена «Индиан опиньон», так же как теперь «Янг Индиа»

и «Навадживан», была зеркалом моей жизни. На ее страницах я изливал свою

душу и излагал свое понимание принципов сатьяграхи и осуществления ее на

практике. В течение десяти лет, т. е. вплоть до 1914 года, за исключением

перерывов в связи с моим вынужденным отдыхом в тюрьме, едва ли хоть один

номер «Индиан опиньон» вышел без моей статьи. Помнится, в этих статьях не

было ни одного необдуманного тщательно слова, не было сознательного

преувеличения, и ничего не писалось только с целью понравиться читателям.

Газета стала для меня школой выдержки, а для моих друзей — средством общения

с моими мыслями. Критик не нашел бы в ней ничего вызывающего возражения.

Действительно, тон «Индиан опиньон» вынуждал критика обуздать свое перо.

Пожалуй, и проведение сатьяграхи было бы невозможно без «Индиан опиньон».

Читатели искали в ней правдивые известия о сатьяграхе и о положении индийцев

в Южной Африке. Для меня же газета была средством изучения человеческой

природы во всех ее проявлениях, поскольку я всегда стремился к установлению

тесного и откровенного общения между редактором и читателями. Мои

корреспонденты буквально забрасывали меня письмами, в которых изливали свою

душу. Письма были дружеские или критические, или резкие — в соответствии с

характером писавших. Изучать, осмысливать эти письма и отвечать на них было

для меня хорошей школой.