очень редко. Конечно, немалую роль в этом сыграли хороший воздух и

вода, а также регулярное принятие пищи.

Несколько слов о профессиональном обучении детей. Мне хотелось научить

каждого мальчика какой-нибудь полезной профессии, связанной с физическим

трудом. С этой целью м-р Калленбах отправился в траппистский монастырь и, изучив там сапожное ремесло, вернулся. От него это ремесло перенял я, а

затем стал сам обучать желающих. У м-ра Калленбаха был некоторый опыт в

плотничьем деле; на ферме нашелся еще один человек, который тоже знал

плотничье дело. Мы создали небольшую группу, которая училась плотничать.

Почти все дети умели стряпать.

Все это было им в новинку. Они никогда и не помышляли, что им придется

учиться таким вещам. Ведь обычно в Южной Африке индийских детей обучали

только чтению, письму и арифметике.

На ферме Толстого установилось правило — не требовать от ученика того, чего не делает учитель, и поэтому, когда детей просили выполнить

какую-нибудь работу, с ними заодно всегда работал учитель. Поэтому дети

учились всему с удовольствием.

Об общем образовании и формировании характеров будет рассказано в

следующих главах.

XXXIII. ОБЩЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ

В предыдущей главе вы видели, каким образом на ферме Толстого

осуществлялось физическое воспитание и от случая к случаю обучение

профессиональное. Несмотря на то что постановка физического и

профессионального обучения едва ли могла удовлетворить меня, все же можно

сказать, что оно было более или менее успешным.

Однако дать детям общее образование было делом более трудным. Я не имел

для этого ни возможностей, ни необходимой подготовки. Физическая работа, которую я выполнял обычно, к концу дня чрезвычайно утомляла меня, а

заниматься с классом приходилось как раз тогда, когда мне больше всего нужен

был отдых. Вместо того, чтобы приходить в класс со свежими силами, я с

большим трудом превозмогал дремоту. Утреннее время надо было посвящать

работе на ферме и выполнению домашних обязанностей, поэтому школьные занятия

проводились после полуденного приема пищи. Другого подходящего времени не

было.

Общеобразовательным предметам мы отводили самое большее три урока в день.

Преподавались языки хинди, гуджарати, урду и тамили; обучение велось на

родных для детей языках. Преподавался также английский язык. Кроме того, гуджаратских индусских детей нужно было хотя бы немного ознакомить с

санскритом, а всем детям дать элементарные знания по истории, географии и

арифметике.

Я взялся преподавать языки тамили и урду. Те скромные познания в

тамильском языке, какие у меня были, я приобрел во время своих поездок и в

тюрьме. В своих занятиях, однако, я не пошел дальше прекрасного учебника

тамильского языка Поупа. Все свои знания письменного урду я приобрёл во

время одного из путешествий по морю, а мое знание разговорного языка

ограничивалось персидскими и арабскими словами, которые я узнал от знакомых

мусульман. О санскрите я знал не больше того, чему был обучен в средней

школе, и даже мои познания в гуджарати были не выше тех, какие получают в

школе.

Таков был капитал, с которым мне пришлось начать преподавание. По бедности

общеобразовательной подготовки мои коллеги превзошли меня. Но любовь к

языкам родины, уверенность в своих способностях как учителя, а также

невежество учеников, более того — их великодушие сослужили мне службу.

Все мальчики-тамилы родились в Южной Африке и поэтому очень слабо знали

родной язык, а письменности не знали и вовсе. Мне пришлось учить их письму и

грамматике. Это было довольно легко. Мои ученики знали, что в разговоре

по-тамильски превосходят меня, и когда меня навещали тамилы, не знавшие

английского языка, ученики становились моими переводчиками. Я всецело

справлялся со своим делом потому, что никогда не скрывал свое невежество от

учеников. Во всем я являлся им таким, каким был на самом деле. Поэтому, несмотря на свое ужасное невежество в языке, я не утратил их любви и

уважения. Сравнительно легче было обучать мальчиков-мусульман языку урду.

Они умели писать. Я должен был только пробудить в них интерес к чтению и

улучшить их почерк.

Большинство детей были неграмотными и недисциплинированными. Но в процессе

работы я обнаружил, что мне приходится очень немногому учить их, если не

считать того, что я должен был отучать их от лени и следить за их занятиями.

Поскольку с этим я вполне справлялся, то я стал собирать в одной комнате

детей разных возрастов, изучавших различные предметы.

Я никогда не испытывал потребности в учебниках. Не помню, чтобы я извлек

много пользы из книг, находившихся в моем распоряжении. Я считал бесполезным

обременять детей большим числом книг и всегда понимал, что настоящим

учебником для ученика является его учитель. Я сам помню очень мало из того, чему мои учителя учили меня с помощью книг, но до сих пор свежи в памяти

вещи, которым они научили меня помимо учебников.

Дети усваивают на слух гораздо больше и с меньшим трудом, чем зрительно.

Не помню, чтобы мы с мальчиками прочли хоть одну книгу от корки до корки. Но

я рассказывал им то, что сам усвоил из различных книг, и мне кажется, что

они до сих пор не забыли этого. Дети с трудом вспоминали то, что они

заучивали из книг, но услышанное от меня могли повторить легко. Чтение было

для них заданием, а мои рассказы, если мне удавалось сделать мой предмет

интересным, — удовольствием. А по вопросам, которые они мне задавали после

моих рассказов, я судил об их способности воспринимать.

XXXIV. ВОСПИТАНИЕ ДУХА

Духовное воспитание мальчиков представляло собой гораздо более трудное

дело, чем их физическое и умственное воспитание. Я мало полагался на

религиозные книги в духовном воспитании. Конечно, я считал, что каждый

ученик должен познакомиться с основами своей религии и иметь общее

представление о священных книгах, поэтому делал все, что мог, стараясь дать

детям такие знания. Но это, по-моему, было лишь частью воспитания ума.

Задолго до того, как я взялся за обучение детей на ферме Толстого, я понял, что воспитание духа — задача особая. Развить дух — значит сформировать

характер и подготовить человека к работе в направлении познания бога и

самопознания. Я был убежден — любое обучение без воспитания духа не принесет

пользы и может даже оказаться вредным.

Мне известен предрассудок, что самопознание возможно лишь на четвертой

ступени жизни, т. е. на ступени саньяса (самоотречения). Однако все знают, что тот, кто откладывает приготовление к этому бесценному опыту до последней

ступени жизни, достигает не самопознания, а старости, которая равнозначна

второму, но уже жалкому детству, обременительному для всех окружающих. Я

хорошо помню, что придерживался этих взглядов уже в то время, когда

занимался преподаванием, т. е. в 1911-1912 годах, хотя, возможно, тогда и не

выражал эти идеи точно такими словами.

Каким же образом можно дать детям духовное воспитание? Я заставлял детей

запоминать и читать наизусть молитвы, читал им отрывки из нравоучительных

книг. Но все это не очень меня удовлетворяло. Больше сблизившись с детьми, я

понял, что не при помощи книг надо воспитывать дух. Подобно тому как для

физического воспитания необходимы физические упражнения, а для умственного —

упражнения ума, воспитание духа возможно только путем упражнений духа. А

выбор этих упражнений целиком зависит от образа жизни и характера учителя.

Учитель всегда должен соблюдать осторожность, независимо от того, находится

ли он среди своих учеников или нет.

Учитель своим образом жизни может воздействовать на дух учеников, даже

если живет за несколько миль от них. Будь я лжецом, все мои попытки научить

мальчиков говорить правду потерпели бы крах. Трусливый учитель никогда не

сделает своих учеников храбрыми, а человек, чуждый самоограничения, никогда

не научит учеников ценить благотворность самоограничения. Я понял, что

всегда должен быть наглядным примером для мальчиков и девочек, живущих

вместе со мной. Таким образом, они стали моими учителями, и я понял, что

обязан быть добропорядочным и честным хотя бы ради них. Мне кажется, что

растущая моя самодисциплина и ограничения, которые я налагал на себя на

ферме Толстого, были большей частью результатом воздействия на меня моих

подопечных.

Один из юношей был крайне несдержан, непослушен, лжив и задирист. Однажды

он разошелся сверх всякой меры. Я был весьма раздражен. Я никогда не

наказывал учеников, но на этот раз сильно рассердился. Я пытался как-то

урезонить его. Но он не слушался и даже пытался мне перечить. В конце

концов, схватив попавшуюся мне под руку линейку, я ударил его по руке. Я

весь дрожал, когда бил его. Он заметил это. Для всех детей такое мое

поведение было совершенно необычным. Юноша заплакал и стал просить прощения.

Но плакал он не от боли; он мог бы, если бы захотел, отплатить мне тем же

(это был коренастый семнадцатилетний юноша); но он понял, как я страдаю от

того, что пришлось прибегнуть к насилию. После этого случая мальчик никогда

больше не смел ослушаться меня. Но я до сих пор раскаиваюсь, что прибег к

насилию. Боюсь, что в тот день я раскрыл перед ним не свой дух, а грубые

животные инстинкты.

Я всегда был противником телесных наказаний. Помню только единственный

случай, когда побил одного из своих сыновей. Поэтому до сего дня не могу

решить, был ли я прав, ударив того юношу линейкой. Вероятно, нет, так как

это действие было продиктовано гневом и желанием наказать. Если бы в этом

поступке выразилось только мое страдание, я считал бы его оправданным. Но в

данном случае побудительные мотивы были не только эти.

Этот случай заставил меня задуматься о более подходящем методе исправления

учеников. Не знаю, принес ли пользу примененный мною метод. Юноша вскоре

забыл об этом случае, и нельзя сказать, чтобы его поведение значительно

улучшилось. Но я благодаря этому глубже осознал обязанности учителя по

отношению к ученикам.

Мальчики и после часто совершали проступки, но я никогда не прибегал к

телесным наказаниям. Таким образом, воспитывая детей, живших со мной, я всё

больше постигал силу духа.

XXXV. ПЛЕВЕЛЫ В ПШЕНИЦЕ

Именно на ферме Толстого м-р Калленбах обратил мое внимание на проблему, которой раньше для меня не существовало. Как я уже говорил, некоторые

мальчики были весьма испорчены и непослушны. Были среди них и лентяи. Три же

моих сына, как и остальные дети, ежедневно общались с ними. Это очень

беспокоило м-ра Калленбаха. По его мнению, именно моим детям не следовало

быть вместе с этими непослушными мальчиками. Однажды он сказал:

— Мне не нравится, что вы позволяете своим детям общаться с испорченными

детьми. Это приведет лишь к тому, что в плохой компании они сами станут

плохими.

Не помню, насколько озадачил он меня тогда этими слонами, но я ответил

следующее:

— Разве могу я относиться по-разному к своим сыновьям и к этим лентяям. Я

одинаково в ответе и за тех и за других, так как сам пригласил их сюда. Если

бы я дал этим бездельникам хоть немного денег, они, конечно, сразу сбежали

бы в Иоганнесбург и вернулись к своим прежним занятиям. Говоря откровенно, вполне вероятно, что и они и их воспитатели считают, что их приезд сюда

наложил на меня определенные обязательства. Мы с вами прекрасно понимаем, что здесь им приходится терпеть немало лишений. Мой же долг ясен: воспитать

их, и поэтому мои сыновья в силу необходимости должны жить с ними под одной

крышей. Надеюсь, вы не захотите, чтобы я стал прививать своим сыновьям

чувство превосходства над другими мальчиками. Это означало бы сбить их с

правильного пути. Общение со всеми детьми