несовершенна, но все же не считал ее нетерпимой, как

считаю теперь. Но если, потеряв веру в эту систему, я отказался теперь

сотрудничать с британским правительством, то как могли мои друзья, которые

уже тогда потеряли веру и в систему и в ее представителей, сотрудничать с

британским правительством?

Друзья возражали мне, полагая, что наступило время для решительного

провозглашения требований индийцев и улучшения их положения.

Я же считал, что не нужно пользоваться в интересах Индии затруднениями

Англии, что достойнее и разумнее не выдвигать требований, пока англичане

воюют. Поэтому я настаивал на этой точке зрения и призвал желающих

записываться добровольцами. Призыв мой нашел горячий отклик: среди

добровольцев оказались представители почти всех национальностей и

вероисповеданий Индии.

Я сообщил об этом лорду Крю, выразив нашу готовность пройти обучение для

работы в госпиталях, если это будет необходимым условием для принятия нашего

предложения.

Лорд Крю не без некоторого колебания принял наше предложение и выразил нам

благодарность за то, что в критический момент мы предложили свои услуги

империи.

Добровольцы прошли первоначальную подготовку по оказанию первой помощи

раненым под руководством известного д-ра Кентли. Срок обучения был

шестинедельный, но он включал весь курс по оказанию первой помощи.

Всего обучалось человек восемьдесят. По истечении шести недель был

экзамен, который все, за исключением одного, выдержали. Окончившие курс

прошли затем военную подготовку под руководством полковника Бейкера.

Надо было видеть Лондон в те дни. Никакой паники, каждый в полную меру сил

и возможностей выполнял свой долг. Годные к службе в армии взрослые мужчины

обучались военному искусству. Но что было делать старикам, слабым и

женщинам? Если они хотели помочь, дела было более чем достаточно. Они шили

обмундирование и готовили перевязочные материалы для раненых.

Дамский клуб «Лицеум» обязался сшить для солдат как можно больше

обмундирования. Шримати Сароджини Найду, будучи членом этого клуба, отдалась

работе всей душой. Тогда я и познакомился с ней. Она выложила передо мной

целый ворох раскроенного обмундирования и попросила сшить и вернуть его. Я с

радостью принял ее предложение и вместе с друзьями сшил столько

обмундирования, сколько позволяли мне мои возможности (я проходил тогда курс

подготовки по оказанию первой помощи).

XXXIX. НРАВСТВЕННАЯ ПРОБЛЕМА

Как только до Южной Африки докатилась весть о том, что я вместе с другими

индийцами предложил свои услуги британской армии, я получил две телеграммы.

Одна из них была от м-ра Полака. Он спрашивал, как согласовать это мое

поведение с принципом ахимсы, которого я придерживался.

Я до некоторой степени предвидел такое возражение, так как уже в книге

«Хинд сварадж, или Индийский гомрул» я трактовал этот вопрос и имел

обыкновение постоянно беседовать на эту тему с друзьями в Южной Африке. Все

мы признавали, что война безнравственна. Уж если я не хотел преследовать по

суду нападавшего на меня, то еще меньше мне хотелось принимать участие в

войне, тем более что я не знал, которая из воюющих сторон права и на чьей

стороне справедливость. Друзья, конечно, знали, что во время бурской войны я

служил в армии на стороне Англии, но они полагали, что взгляды мои с тех пор

изменились.

В действительности же мотивы, которые побудили меня участвовать в бурской

войне, оказались решающими и теперь. Для меня было совершенно ясно, что

участие в войне несовместимо с принципом ахимсы. Но человеку не всегда дано

с одинаковой ясностью представлять себе свой долг. Приверженец истины часто

вынужден двигаться ощупью.

Ахимса — всеобъемлющий принцип. Все мы — слабые смертные, пребывающие в

пламени химсы. Пословица, гласящая, что живое живет за счет живого, таит в

себе глубокий смысл. Человек не живет ни минуты без того, чтобы сознательно

или бессознательно не совершать внешней химсы. Уже сам факт, что он живет —

ест, пьет и двигается, — неизбежно влечет за собой химсу, т. е. разрушение

жизни, пусть даже самое незначительное. Поэтому приверженец ахимсы будет

преданным своей вере лишь в том случае, если в основе всех его поступков

лежит сострадание, если он старается избежать уничтожения даже мельчайших

существ, пытается спасти их и таким образом постоянно стремится

высвободиться из смертельных тисков химсы. Он будет становиться все

воздержаннее, сострадательнее, хотя никогда полностью не освободится от

внешней химсы.

Далее, благодаря тому, что ахимса представляет собой единство всей жизни

вообще, ошибка, совершенная одним человеком, не может не иметь последствий

для всех, а это значит, человек не может полностью освободиться от химсы.

Пока он член общества, он не может не участвовать в химсе, которую порождает

само существование общества. Когда два народа воюют, долг приверженца ахимсы

заключается в том, чтобы прекратить войну. Тот, кто не может выполнить этот

долг, кто не имеет силы сопротивляться войне, кто не подготовлен к этому, может принимать в ней участие и одновременно всей душой стремиться к тому, чтобы освободить от войны себя, свой народ и весь мир.

Я надеялся улучшить свое положение и положение своего народа с помощью

Британской империи. Находясь в Англии, я пользовался защитой британского

флота и искал убежища под охраной его оружия, т. е. непосредственно

участвовал в его возможных насильственных действиях. Поэтому, если я желал

сохранить связи с империей и жить под ее покровительством, мне предстояло

вступить на один из трех путей: я мог открыто объявить о своем сопротивлении

войне и в соответствии с законом сатьяграхи бойкотировать Британскую империю

до тех пор, пока она не изменит своей военной политики; я мог добиться для

себя тюремного заключения, оказав гражданское неповиновение тем законам

империи, которые того заслуживали; наконец, я мог принять участие в войне и

тем самым приобрести силу и способность сопротивляться военному насилию. Мне

недоставало этой силы и способности, и я думал, что единственное средство

приобрести их — поступить на военную службу.

Я не делал никакого различия, с точки зрения ахимсы, между воюющей и

невоюющей стороной. Тот, кто добровольно пошел на службу в шайку разбойников

возчиком или сторожем, чтобы охранять их добро, когда они идут на промысел, или же сделался их сиделкой, чтобы ухаживать за ними, когда они ранены, в

той же мере виновен в разбое, как и сами разбойники. Совершенно так же тот, кто ограничивается уходом за раненными в бою, также не может уйти от

ответственности за войну.

Я тщательно продумал все это еще до получения телеграммы от Полака, а

получив ее, обсудил этот вопрос с некоторыми друзьями и пришел к выводу, что

мой долг предложить себя для службы на войне. Даже теперь я не вижу ни

единого слабого места в моей аргументации и нисколько не раскаиваюсь в своем

поступке, придерживаясь, как и тогда, мнения о желательности связи с

Британской империей.

Я знаю, что и тогда не был в состоянии убедить всех друзей в правильности

занятой мною позиции. Дело это весьма деликатное. Оно допускает различия в

мнениях, а потому я с возможно большей ясностью представил свои доводы на

обсуждение тех, кто верил в ахимсу и серьезно стремился осуществлять этот

принцип во всех случаях жизни. Приверженец истины не должен ничего делать

лишь в соответствии с условностями. В любой момент он должен быть готов к

тому, чтобы исправиться, и всякий раз, обнаружив, что ошибся, должен во что

бы то ни стало признать свою ошибку и искупить ее.

XL. САТЬЯГРАХА В МИНИАТЮРЕ

Хотя я и решил из чувства долга принять участие в войне, мне не пришлось

участвовать в ней непосредственно. Более того, я вынужден был и в эту

критическую минуту прибегнуть к сатьяграхе, так сказать, в миниатюре.

Я уже говорил, что, как только наши фамилии были включены в списки, для

руководства нашей военной подготовкой был назначен офицер. У нас сложилось

мнение, что он наш начальник лишь в вопросах чисто технических, а во всем

остальном во главе отряда буду я, и я буду нести непосредственную

ответственность за его внутреннюю дисциплину. Иными словами, командир может

отдавать распоряжения по отряду только через меня. Но офицер сразу же

рассеял наши иллюзии.

М-р Сорабджи Ададжаниа был человеком проницательным. Он сразу же

предупредил меня.

— Остерегайтесь этого человека, — сказал он, — он, по-видимому, собирается

нами командовать. Мы не станем его слушаться. Мы готовы принять его только

как инструктора. Но и юноши, назначенные им для нашего обучения, также

считают, будто они здесь затем, чтобы распоряжаться нами.

Юноши, присланные обучать нас, были студентами из Оксфорда. Офицер

назначил их капралами.

Я тоже обратил внимание на своеволие офицера, но просил Сорабджи не

волноваться, и постарался успокоить его. Но убедить его было не так-то

просто. Он с улыбкой возразил мне:

— Вы слишком доверчивы. Эти люди обманут вас, а когда вы раскусите их, то

будете убеждать нас прибегнуть к сатьяграхе, и на нас навлечете несчастье и

сами попадете в беду.

— Что еще, кроме горя, может вас ожидать, если вы соединили свою судьбу с

моею? — ответил я. — Сатьяграх рожден, чтобы быть обманутым. Пусть офицер

обманывает нас. Разве я не повторял десятки раз, что обманщик в конце концов

обманывает самого себя?

Сорабджи рассмеялся.

— Хорошо, — сказал он, — продолжайте обманываться. Вы когда-нибудь найдете

смерть на путях сатьяграхи и увлечете вместе с собою несчастных смертных

вроде меня.

Эти слова напомнили мне о том, что писала мне покойная ныне мисс Эмили

Гобхаус относительно несотрудничества: «Я не удивлюсь, если наступит день, когда ваша борьба за истину приведет вас на виселицу. Да укажет вам господь

правильный путь и да защитит вас!»

Разговор с Сорабджи произошел сразу же после назначения офицера. Через

несколько дней наши отношения с ним достигли критической точки. Когда я стал

принимать участие в строевой подготовке, мои силы после двухнедельного поста

едва начали восстанавливаться, а до места занятий приходилось идти около

двух миль. Я заболел плевритом и почувствовал, что очень ослаб. В таком

состоянии мне предстояло провести еще два дня в лагере. Все наши люди

остались там, я же вернулся домой. Тут мне и представилась возможность

прибегнуть к сатьяграхе.

Офицер еще грубее стал проявлять свою власть. Он давал понять, что считает

себя нашим начальником по всем вопросам, военным и невоенным, в то же время

давая почувствовать, что означает эта его власть. Сорабджи прибежал ко мне.

Он вовсе не был склонен сносить такое своеволие и сказал мне:

— Все приказания мы должны получать через вас. Мы все еще в учебном

лагере. На нас обрушивается град самых нелепых приказаний. Возмутительно, что к нам и к юношам, которых прислали обучать нас, относятся по-разному.

Необходимо обо всем этом поговорить с офицером, иначе мы не можем продолжать

службу. Индийские студенты и все остальные, вступившие в наш отряд, не

желают выполнять нелепые приказы. Мы взялись за дело, движимые чувством

собственного достоинства, и немыслимо мириться с такими надругательствами.

Я сообщил офицеру о поступивших жалобах. Он ответил письмом, в котором

предлагал изложить эти жалобы в письменном виде; вместе с тем он просил

«внушить тем, кто жаловался, что наиболее правильный путь для них —

направлять такие жалобы мне через назначенных командиров отделений, которые

в свою очередь доложат эти жалобы мне через инструкторов».

Я ответил, что не претендую ни на какую власть, что в военном отношении я

не более как частное лицо, но что в качестве главы добровольческого отряда я

прошу разрешения выступать неофициальным представителем добровольцев. Кроме

того, я указал на те жалобы, которые поступили ко мне, а именно: что

назначение капралов без учета желания членов