в основном

сводились к тому, что я делал отцу перевязки, давал лекарства и составлял

снадобья, если они приготовлялись дома. Каждую ночь я массировал отцу ноги и

уходил только тогда, когда он просил об этом или же засыпал. Мне было

приятно выполнять эти обязанности, и не помню, чтобы я хоть раз пренебрег

ими. Время, которым я располагал после выполнения своих ежедневных

обязанностей, я делил между школой и уходом за отцом. Я выходил погулять

только вечером, и то только тогда, когда он давал разрешение или чувствовал

себя хорошо.

Жена моя ожидала в то время ребенка. Обстоятельство это, как я сейчас

понимаю, усугубляет позор моего поведения. Во-первых, я не воздерживался, как это полагалось учащемуся; во-вторых, плотское желание брало верх не

только над обязанностью учиться, но и над более важной обязанностью — быть

преданным своим родителям: ведь Шраван был с детства моим идеалом. А между

тем каждую ночь, массируя ноги отцу, я мыслями был уже в спальне, и это

тогда, когда и религия, и медицина, и здравый смысл запрещают половые

сношения. Я всегда с радостью освобождался от своих обязанностей и, попрощавшись с отцом, шел прямо в спальню.

Отцу с каждым днем становилось хуже. Аюрведические врачи испытали все свои

мази, хакимы — все свои пластыри, а местные знахари — свои средства от всех

болезней. Был призван на помощь и хирург-англичанин. Он предложил как

единственное и последнее средство операцию. Но вмешался наш домашний врач.

Он возражал против операции в таком преклонном возрасте. Авторитет домашнего

врача был чрезвычайно высок, и его мнение одержало верх. От операции

пришлось отказаться, а лекарства отцу не помогали. У меня такое впечатление, что если бы домашний врач разрешил операцию, рана легко бы зажила, тем

более, что оперировать должен был известный в Бомбее хирург. Но бог решил

иначе. Когда смерть неминуема, какой смысл искать средства спасения? Отец

вернулся из Бомбея со всеми необходимыми для операции материалами, но все

это теперь было бесполезно. Он не надеялся поправиться. С каждым днем он

становился все слабее. Его упрашивали производить отправление естественных

потребностей не вставая с постели. Но до последней минуты он отказывался это

делать. Правила вишнуитов относительно внешней чистоты весьма строги.

Такая чистоплотность бесспорно имеет большое значение, но западная

медицина считает, что можно совершать все отправления в постели, в том числе

и мытье пациента, не причиняя ему никакого неудобства, и при этом постель

останется безукоризненно чистой. Я считаю это вполне совместимым с

требованиями вишнуизма. Но настойчивое желание отца вставать с постели

поражало меня и вызывало восхищение.

Настала страшная ночь. Дядя мой был в это время в Раджкоте. Он приехал, получив известие, что отцу хуже. Братья были глубоко привязаны друг к другу.

Дядя сидел возле больного весь день, а ночью, настояв на том, чтобы мы шли

спать, лег возле постели больного. Никто не думал, что эта ночь будет

роковой.

Было половина одиннадцатого или одиннадцать часов вечера. Я массировал

отца. Дядя предложил сменить меня. Я обрадовался и отправился прямо в

спальню. Жена моя, бедняжка, крепко спала. Но разве она могла спать в моем

присутствии? Я разбудил ее. Однако минут через пять-шесть слуга постучал в

дверь. Я в тревоге вскочил.

— Вставайте, — сказал слуга, — отцу очень плохо. Я, конечно, знал, что

отец очень плох, и догадался, что означают в такой момент эти слова. Я

вскочил с постели.

— Что случилось? Говори.

— Отца больше нет в живых.

Все было кончено! Мне оставалось только в отчаянии ломать руки. Мне было

страшно стыдно, я чувствовал себя глубоко несчастным. Я помчался в комнату

отца. Если бы животная страсть не ослепила меня, мне не пришлось бы мучиться

раскаянием за разлуку с отцом за несколько минут до его смерти. Я массировал

бы его, и он умер бы у меня на руках. А сейчас дядя воспользовался этим

преимуществом. Он был так предан старшему брату, что удостоился чести

оказать ему последнюю услугу! Отец чувствовал приближение конца. Он сделал

знак подать перо и бумагу и написал: «Приготовь все для последнего обряда».

Затем он сорвал с руки амулет и с шеи золотое ожерелье из шариков туласи и

отбросил их в сторону. Через минуту его не стало.

Мой позор, о котором я здесь говорю, заключался в том, что плотское

желание охватило меня даже в час смерти отца, нуждавшегося в самом

внимательном уходе. Никогда не смогу забыть и искупить это бесчестье. Моя

преданность родителям не знала границ — я пожертвовал бы всем ради них. Но

она была непростительно легковесна, и в такой момент я оказался во власти

похоти. Поэтому я всегда считал себя, хотя и верным, но похотливым супругом.

Долго я не мог освободиться от оков похоти и мне пришлось пройти через

многие испытания, прежде чем удалось избавиться от них.

Заканчивая эту главу о своем двойном позоре, хочу еще сообщить, что бедный

крошка, родившийся у моей жены, прожил всего три — четыре дня. Иначе и не

могло быть. Пусть мой пример послужит предостережением всем женатым.

Х. ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С РЕЛИГИЕЙ

Школу я посещал с шести — семи лет до шестнадцати. Там меня учили всему, кроме религии. Я, пожалуй, не получил от учителей того, что они могли бы

дать мне без особых усилий с их стороны. Но кое-какие крохи знаний я собрал

от окружающих. Термин «религия» я употребляю здесь в самом широком смысле —

как самопознание, или познание самого себя.

Будучи вишнуитом по рождению, я должен был часто ходить в хавели. Но он

меня не привлекал. Мне не нравились его великолепие и пышность. Кроме того, до меня дошли слухи о совершавшихся там безнравственных поступках, и я

потерял к нему всякий интерес. Таким образом, хавели дать мне ничего не мог.

Но то, чего я не получил там, дала мне моя няня, старая служанка нашей

семьи. До сих пор с благодарностью вспоминаю о ее привязанности ко мне. Я

уже говорил, что боялся духов и привидений. Рамбха — так звали няню —

предложила мне повторять Раманаму и тем избавиться от этих страхов. Я больше

верил ей, чем предложенному ею средству, но с самого раннего возраста

повторял Раманаму, чтобы освободиться от страха перед духами и привидениями.

Это продолжалось, правда, недолго, но хорошее семя, брошенное в душу

ребенка, не пропадает даром. Полагаю, что благодаря доброй Рамбхе Раманама

для меня и теперь абсолютно верное лекарство.

Приблизительно в то же время мой двоюродный брат, поклонник «Рамаяны», заставил меня и моего второго брата выучить «Рама Ракшу». Мы заучивали ее

наизусть и ежедневно, как правило, по утрам после купанья повторяли вслух.

Мы делали это все время, пока жили в Порбандаре, но, переехав в Раджкот, забыли о «Рама Ракше». Я не слишком верил в нее и читал вслух «Рама Ракшу»

отчасти из желания показать, что могу пересказывать ее наизусть с правильным

произношением.

Большое впечатление произвела на меня «Рамаяна», когда ее читали отцу. В

первый период болезни отец жил в Порбандаре. Каждый вечер он слушал

«Рамаяну». Читал ее большой поклонник Рамы — Ладха Махарадж из Билешвара.

Про него рассказывали, что он вылечился от проказы не лекарствами, а только

тем, что прикладывал к пораженным местам листья билвы, принесенные в дар

изображению Махадевы в Билешварском храме, и ежедневно аккуратно повторял

Раманаму. «Вера излечила его», — говорили люди. Так это или нет, но мы этому

верили. Во всяком случае, когда Ладха Махарадж читал отцу «Рамаяну», он не

страдал проказой. У него был приятный голос. Он произносил нараспев дохи

(куплеты) и чаупаи (четверостишия) и разъяснял их, пускаясь в рассуждения и

увлекая слушателей. Мне было тогда около тринадцати лет, но я помню, что был

совершенно захвачен его чтением. С этого времени началось мое глубокое

увлечение «Рамаяной». Теперь я считаю «Рамаяну» Тулсидаса величайшей из

священных книг.

Несколько месяцев спустя мы переехали в Раджкот. Там уже не было чтений

«Рамаяны». Но «Бхагавата» читалась каждое экадаши. Иногда и я присутствовал

при чтении, но чтец не воодушевлял меня. В настоящее время я считаю

«Бхагавату» книгой, способной вызвать большое религиозное рвение. С

неослабевающим интересом прочел я ее на языке гуджарати. Но когда однажды во

время моего трехнедельного поста мне ее прочитал в оригинале пандит Мадан

Мохан Малавия, я пожалел, что не слышал ее в детстве из уст такого

ревностного поклонника «Бхагаваты», каким был Малавия. Тогда я полюбил бы

эту книгу с раннего детства. Впечатления, воспринятые в детстве, пускают

глубокие корни, и я всегда жалею о том, что мне в ту пору не читали больше

таких хороших книг.

Зато в Раджкоте я научился относиться терпимо ко всем сектам индуизма и

родственным религиям. Мои родители посещали не только хавели, но и храмы

Шивы и Рамы. Иногда они брали с собой и нас, а иногда посылали одних.

Монахи-джайны часто бывали в доме отца и даже, изменяя своему обычаю, принимали от нас пищу, хотя мы не исповедовали джайнизм. Они беседовали с

отцом на религиозные и светские темы.

У отца были также друзья среди мусульман и парсов. Они говорили с ним о

своей вере, и он выслушивал их всегда с уважением и часто с интересом.

Ухаживая за ним, я нередко присутствовал при этих беседах. Все это в

совокупности выработало во мне большую веротерпимость.

Исключение в то время составляло христианство. К нему я испытывал чувство

неприязни. И не без основания. Христианские миссионеры обычно располагались

где-нибудь поблизости от школы и разглагольствовали, осыпая оскорблениями

индусов и их богов. Этого я не мог вынести. Стоило мне только раз

остановиться и послушать их, чтобы потерять всякую охоту слушать. Примерно в

это же время я узнал, что один весьма известный индус обратился в

христианство. Весь город говорил о том, что после крещения он стал есть мясо

и пить вино, изменил одежду, стал ходить в европейском платье и даже носить

шляпу. Меня это возмущало. Какая же это религия, если она принуждает

человека есть мясо, пить спиртное и изменять одежду? Мне рассказали также, что новообращенный уже поносит религию своих предков, их обычаи и родину.

Все это вызвало во мне антипатию к христианству.

Я научился быть терпимым к другим религиям, но это не значило, что во мне

жила живая вера в бога. Как-то мне попалась в руки книга из собрания отца

под названием «Манусмрити». Рассказ о сотворении мира и другие сказания не

произвели на меня большого впечатления, а, наоборот, несколько склонили к

атеизму.

У меня был двоюродный брат (он жив и сейчас). Я высоко ценил его ум и

потому обратился к нему со своими сомнениями. Но он не сумел разрешить их и

постарался отделаться от меня, сказав: «Узнаешь сам, когда вырастешь. В

твоем возрасте рано задавать такие вопросы». Я замолчал, но не успокоился.

Главы из «Манусмрити» относительно пищи и тому подобные вопросы казались мне

противоречащими тому, что я наблюдал в повседневной жизни. Но на вопросы об

этом также не получил исчерпывающего ответа. «Буду больше развивать свой ум, больше читать и тогда лучше разберусь во всем», — решил я.

«Манусмрити» не научила меня ахимсе. Я уже рассказывал о своей попытке

питаться мясом. «Манусмрити» как будто поддерживала это. Я пришел к

заключению, что вполне допустимо с точки зрения