клиент обманывает меня, давая неверные

свидетельские показания. Тогда я попросил суд дело прекратить. Поверенный

другой стороны был крайне удивлен; суду же это доставило удовольствие. Я

упрекнул клиента в том, что он поручил мне вести заведомо ложное дело, хотя

он знал, что я никогда не берусь за подобные дела. Когда же я объяснил ему

это, он признал свою ошибку. У меня создалось такое впечатление, что он даже

не обиделся на меня за то, что я обратился к суду с просьбой решить дело не

в его пользу. Во всяком случае мое поведение при разборе этого дела не имело

плохих последствий для моей практики в дальнейшем. Оно лишь облегчило мне

работу. Я также видел, что моя приверженность к истине укрепила мою

репутацию среди коллег по профессии, и, несмотря на препятствия, связанные с

расовыми предрассудками, в ряде случаев я смог даже завоевать их симпатии.

Я никогда не скрывал своего незнания от клиентов или коллег. Если же я

оказывался в тупике, то советовал клиенту обратиться к другому адвокату или

же, если он предпочитал все-таки иметь дело со мной, просил у него

разрешения обратиться за помощью к более опытному юристу. Такая

откровенность обеспечила мне безграничное доверие и симпатии клиентов. Они

всегда соглашались уплатить, когда требовалась консультация более опытного

юриста. Все это сослужило мне хорошую службу в моей общественной

деятельности.

Я уже говорил в предыдущих главах, что целью моей деятельности в качестве

адвоката в Южной Африке было служение общине. Доверие людей — необходимое

условие для достижения такой цели. Профессиональную работу, выполнявшуюся за

деньги, великодушные индийцы также рассматривали как служение обществу, и, когда я посоветовал им ради удовлетворения их справедливых требований пойти

на лишения, связанные с тюремным заключением, многие из них одобрили мой

совет не столько потому, что были убеждены в правильности такого образа

действий, сколько потому, что верили мне.

Когда я пишу эти строки, немало приятных воспоминаний приходит на ум.

Сотни клиентов, превратились в моих друзей и стали настоящими товарищами по

общественной работе. Их сотрудничество скрасило мою жизнь, которая в

противном случае была бы полна трудностей и опасностей.

XLVII. КАК БЫЛ СПАСЕН КЛИЕНТ

Читателю уже знакомо имя парса Рустомджи. Он был одновременно и моим

клиентом и товарищем по работе. Пожалуй, правильнее будет сказать, что

прежде он стал моим товарищем по работе, а уже потом клиентом. Я настолько

завоевал его доверие, что он спрашивал у меня совета даже в домашних делах.

И когда Рустомджи болел, он всегда обращался ко мне за помощью, и, хотя

образ жизни у нас был совершенно различным, без колебаний выполнял мои

знахарские предписания.

Этот мой друг однажды попал в большую беду. Он держал меня в курсе почти

всех своих дел, но старательно скрывал, что был крупным импортером товаров

из Бомбея и Калькутты и нередко занимался контрабандой. У него установились

хорошие отношения с таможенными чиновниками, и никто не подозревал его.

Чиновники обычно принимали его накладные на веру. Некоторые из них, по-видимому, просто смотрели сквозь пальцы на контрабанду.

Но, как образно сказал гуджаратский поэт Акхо, ворованное, как ртуть, не

удержишь, и парс Рустомджи не составил в этом отношении исключения. Однажды

мой добрый друг примчался ко мне со слезами на глазах.

— Бхаи, я обманул вас, — сказал он. — Сегодня я попался. Я занимался

контрабандой и теперь обречен. Меня должны посадить в тюрьму. Мне грозит

полное разорение. Только вы можете меня спасти. Я больше ничего не утаивал

от вас, но считал, что не должен беспокоить вас рассказами о своих

коммерческих махинациях, поэтому ничего не говорил вам о контрабандной

торговле. Я так раскаиваюсь в содеянном!

Я успокоил его, сказав:

— Ваше спасение в руках божьих. Что же касается меня, то вы знаете, как я

поступлю. Я постараюсь вас спасти, если вы признаетесь во всем.

Добрый парс был глубоко разочарован.

— Но разве моего признания перед вами недостаточно? — спросил он.

— Вы причинили ущерб не мне, а правительству. Как же признание, сделанное

мне, может спасти вас? — ответил я мягко.

— Хорошо, я поступлю так, как вы сочтете нужным. Но не переговорите ли вы

с моим старым поверенным м-ром X.? Он тоже мой друг, — сказал Рустомджи.

В результате беседы выяснилось, что он занимался контрабандой длительное

время, но проступок, на котором он попался, касался пустячной суммы. Мы

отправились к его поверенному. Тот, внимательно просмотрев документы, сказал:

— Это дело будет разбирать суд присяжных, а от натальского суда присяжных

вряд ли можно ожидать оправдания индийца. Не будем, однако, терять надежды.

Я не был близко знаком с поверенным. Рустомджи перебил его:

— Благодарю вас, но по данному делу я предпочитаю руководствоваться

советом м-ра Ганди. Он хорошо знает меня. Разумеется, в случае необходимости

он посоветуется и с вами.

Уладив дело с поверенным, мы отправились в лавку Рустомджи.

И тут, разъяснив ему мою точку зрения, я сказал:

— Не думаю, чтобы это дело было передано в суд. От таможенного чиновника

зависит, преследовать вас в судебном порядке или оставить в покое. Он же в

свою очередь будет руководствоваться указаниями генерального атторнея. Я

готов встретиться с тем и другим. Полагаю, что вы должны предложить уплату

штрафа, который они назначат, и, вероятнее всего, они пойдут на это. Если же

они откажутся, вы должны быть готовы к тому, что вас посадят в тюрьму. Я

придерживаюсь мнения, что позор состоит не только в том, чтобы сидеть в

тюрьме, сколько в самом проступке. Позорное дело уже сделано. Тюремное

заключение вы должны рассматривать как покаяние. Подлинное же покаяние

состоит в том, чтобы никогда больше не заниматься контрабандой.

Не могу сказать, что Рустомджи воспринял все это совершенно спокойно. Он

был храбрый человек, но в самый последний момент мужество покинуло его. На

карту были поставлены его имя и репутация. Что будет с ним, если дело, которое он создавал с такой заботой и трудом, пойдет прахом.

— Хорошо, я уже сказал, что всецело в ваших руках, — заявил он. —

Поступайте так, как сочтете нужным.

Я мобилизовал всю свою способность убеждать. Я встретился с таможенным

чиновником и откровенно рассказал ему обо всем, обещая передать в его

распоряжение все конторские книги; описал раскаяние парса Рустомджи.

— Мне нравится этот старый парс, — сказал таможенный чиновник. — Жаль, что

он поставил себя в такое глупое положение. Вы знаете, в чем заключаются мои

обязанности. Я подчиняюсь указаниям генерального атторнея и поэтому советую

вам сделать попытку убедить его.

— Буду вам очень благодарен, — сказал я, — если вы не станете настаивать

на передаче дела в суд.

Заручившись его обещанием, я вступил в переписку с генеральным атторнеем, а затем с ним встретился. Рад сообщить, что он высоко оценил мою

откровенность, убедившись, что я ничего не утаиваю.

Не помню точно, по поводу этого или какого-то другого дела, где я проявлял

такую же настойчивость и откровенность, он бросил следующую реплику:

— Вижу, что вам никогда не ответят — «нет» на вашу просьбу.

Дело против парса Рустомджи было улажено. Он должен был уплатить штраф, вдвое больший суммы, вырученной, по его признанию, от контрабандной

торговли. Рустомджи изложил все обстоятельства этого дела на листе бумаги, вложил этот листок в рамку и повесил в своей конторе как вечное напоминание

наследникам и коллегам-купцам.

Друзья Рустомджи предупреждали меня, чтобы я особенно не заблуждался

относительно его скоропреходящего раскаяния. Когда же я сказал об этом

Рустомджи, он ответил:

— Что было бы со мной, если бы я вас обманул?

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Группа, выехавшая из Феникса, прибыла в Индию раньше меня. Я должен был

опередить ее, но моя задержка в Англии в связи с войной расстроила все наши

планы. Когда стало очевидным, что мне придется остаться в Англии на

неопределенное время, я стал думать о том, где устроить переселенцев из

Феникса. Хотелось, чтобы все они по возможности обосновались в Индии вместе

и продолжали бы там тот образ жизни, который вели в Фениксе. Я не мог

рекомендовать им какой-либо ашрам и поэтому телеграфировал, чтобы они

разыскали м-ра Эндрюса и последовали его указаниям.

Первоначально они поселились в Кангри Гурукул, где ныне покойный свами

Шраддхананджи принял их как своих детей. Потом их поместили в ашраме, в

Шантиникетоне. Поэт (*) и его друзья отнеслись к ним очень тепло. Опыт, накопленный колонистами за время пребывания в этих местах, в дальнейшем

пригодился и им и мне.

(* Рабиндранат Тагор. *)

Поэт, Шраддхананджи и Сушил Рудра составляли, как бывало я говорил

Эндрюсу, его троицу. В Южной Африке м-р Эндрюс неустанно рассказывал нам о

них, и его каждодневные рассказы об этой великой троице — наиболее приятные

воспоминания о Южной Африке. Само собой разумеется, м-р Эндрюс познакомил

переселенцев из Феникса с Сушилом Рудрой. У Сушила Рудры не было ашрама, но

у него был дом, который он предоставил переселенцам в полное распоряжение.

Не прошло и дня, как они уже чувствовали себя как дома и, по-видимому, совсем не скучали по Фениксу.

Прибыв в Бомбей и узнав, что колонисты находятся в Шантиникетоне, я

загорелся желанием повидаться с ними при первой же возможности, тотчас после

свидания с Гокхале.

Прием, устроенный мне в Бомбее, дал возможность организовать нечто вроде

сатьяграхи в миниатюре.

На банкете в мою честь в доме м-ра Джехангира Петита я не решился говорить

на гуджарати. Среди небывалой роскоши и ослепительного блеска я, проживший

лучшие годы бок о бок с законтрактованными рабочими, чувствовал себя

неотесанной деревенщиной. Катхиаварский плащ, тюрбан и дхоти, правда, придавали мне тогда более цивилизованный вид, нежели я имею теперь. Но среди

блеска и роскоши в доме Петита я почувствовал себя не в своей тарелке. Позже

я несколько освоился с обстановкой, найдя убежище под крылышком сэра

Фирузшаха Мехты.

Затем состоялось торжество у гуджаратцев: они ни за что не хотели

отпускать меня, не устроив приема. Организатором его был ныне покойный

Уттамлал Триведи. С программой вечера я ознакомился заранее. Среди гостей

был м-р Джинна, гуджаратец по происхождению, — не помню уже, в качестве кого

он присутствовал: председателя или главного оратора. Свою небольшую, довольно милую речь он произнес по-английски. Если мне не изменяет память, большинство других речей также были произнесены на английском языке. Когда

же дошла очередь до меня, то я, выразив свою благодарность на гуджарати, объяснил, почему отстаиваю языки гуджарати и хиндустани, и закончил свое

выступление выражением скромного протеста против того, чтобы на собрании

гуджаратцев говорили на английском языке. Я решился на это не без некоторого

колебания: я боялся, как бы присутствующие не сочли бестактным, что человек, вернувшийся в Индию после долгих лет пребывания на чужбине, позволяет себе

критиковать установившиеся обычаи и порядки. Но, по-видимому, никто не понял

превратно мотивы, побудившие меня ответить непременно на гуджарати, и я с

удовольствием заметил, что мой протест не вызвал никаких возражений у

присутствовавших.

Таким образом, я мог надеяться, что будет не так уж трудно изложить мои

новомодные взгляды перед соотечественниками.

После краткого пребывания в Бомбее я, полный впечатлений, по приглашению

Гокхале отправился в Пуну.

II. У ГОКХАЛЕ В ПУНЕ

Тотчас по прибытии в Бомбей я получил от Гокхале записку, в которой он

сообщал, что губернатор желает меня видеть и что мне необходимо его посетить

до отъезда в Пуну. Поэтому я нанес