клоаки. Чтобы ими пользоваться, нужно было

пробираться прямо по моче и экскрементам или прыгать через них.

Это было невыносимо. Я без промедления обратился к капитану.

Нечистоплотность пассажиров усугубляла зловоние и грязь. Они плевали там, где сидели, засоряли все вокруг остатками пищи, табаком и листьями бетеля.

Стоял страшный шум, и каждый старался занять как можно больше места для себя

и своего багажа. В такой ужасной обстановке мы провели два дня.

По прибытии в Рангун я подробно написал агенту пароходной компании обо

всех непорядках. Благодаря этому письму и стараниям д-ра Мехты наш обратный

переезд на палубе корабля был не столь тягостным.

В Рангуне я также питался одними фруктами, и это снова повлекло за собой

дополнительные хлопоты для хозяина дома. Но так как у д-ра Мехты я

чувствовал себя как дома, то мог в какой-то мере ограничивать щедрость

хозяина. Однако поскольку я не установил для себя никаких ограничений в

отношении числа блюд, которые разрешал себе съедать, чревоугодие не

позволяло мне удерживаться от предлагаемых разнообразных блюд. Твердо

установленных часов приема пищи не было. Я предпочитал не принимать пищи

после наступления темноты. Тем не менее, как правило, мы ужинали не раньше

восьми-девяти часов вечера.

Тот год, 1915, был годом ярмарки Кумбха, которая устраивается в Хардваре

раз в двенадцать лет. Я не стремился побывать на ярмарке, но мне хотелось

встретиться с махатмой Мунширамджи, который находился тогда в своем

гурукуле. Общество Гокхале послало в помощь ярмарке большой отряд

добровольцев во главе с пандитом Хридаянатом Кунзру. Организацию санитарной

части взял на себя ныне покойный д-р Дев. Меня попросили послать им в помощь

группу фениксских колонистов, с которыми отправился Маганлал Ганди.

Вернувшись из Рангуна, я присоединился к отряду.

Переезд из Калькутты в Хардвал был особенно мучителен. Временами в вагонах

не было света. В Сахаранпуре некоторых из нас перевели в товарные вагоны, а

других — в вагоны для скота, над нами не было крыш, и, сидя на раскаленном

железном полу, мы буквально изжарились под ярким полуденным солнцем. Тем не

менее никакие муки жажды не могли заставить правоверных индусов пить воду, если она была «мусульманской». Они воздерживались, пока не получили

«индусскую» воду. Но те же самые индусы, да будет вам известно, ни секунды

не раздумывают и не колеблются, если во время болезни доктор предписывает им

вино или мясной бульон, или если ту же самую воду им дает какой-нибудь

аптекарь-мусульманин или христианин.

Уже во время пребывания в Шантиникетоне мы поняли, что нашей особой

обязанностью в Индии является уборка мусора. В Хардваре палатки для

добровольцев были расставлены в дхармашала. По распоряжению д-ра Дева вырыли

несколько ям, которые должны были служить отхожими местами. Для их чистки

ему приходилось нанимать за плату ассенизаторов. Эта работа была как раз по

плечу группе фениксских колонистов. Мы предложили зарывать экскременты в

землю и следить за чистотой. Д-р Дев с благодарностью принял наше

предложение. Оно, разумеется, исходило от меня, но обеспечивать его

выполнение приходилось Маганлалу Ганди. Я же преимущественно сидел в

палатке, давал даршан и вел религиозные и другие дискуссии с многочисленными

паломниками, обращавшимися ко мне. Поэтому у меня не было ни одной свободной

минуты. Жаждущие даршана следовали за мной даже в купальню гхат и не

оставляли в покое и во время еды. Здесь, в Хардваре, я понял, какое большое

впечатление произвела на всю Индию моя скромная работа в Южной Африке.

Но ничего завидного в моем положении не было. Я чувствовал себя между двух

огней. Там, где не знали, кто я, мне приходилось терпеть все лишения, выпадающие на долю миллионов индийцев, например, во время поездок по

железным дорогам. А когда меня окружали люди, слышавшие обо мне, я

становился жертвой неистовых домогательств даршана. Что было хуже — трудно

сказать. Я только знал, что слепая любовь индусов к даршанвалам часто

раздражала меня, а еще чаще причиняла душевную боль. Поездки же, которые

подчас были трудными, способствовали душевному подъему и почти никогда не

вызывали гнева.

В то время я был достаточно силен, чтобы много путешествовать, и, к

счастью, еще не настолько известен, чтобы нельзя было пройти по улице, не

привлекая всеобщего внимания. Во время поездок мне не раз приходилось

наблюдать у паломников не благочестие, а рассеянность, лицемерие и

неопрятность. Масса морально опустившиеся садху, по-видимому, существовали

только для того, чтобы наслаждаться приятными сторонами жизни.

В Хардваре я видел корову с пятью ногами! Я был поражен, но сведущие люди

разъяснили мне: бедная пятиногая корова была жертвой алчности злых людей. Я

узнал, что пятая нога была отрезана от живого теленка и приращена к плечу

коровы! Результатом этого двойного акта жестокости воспользовались для того, чтобы выманивать деньги у невежественных людей. Ни один индус не мог пройти

равнодушно мимо пятиногой коровы, и ни один индус не мог не подать милостыню

для такой удивительной коровы.

День открытия ярмарки наступил. То был радостный для меня день. Я приехал

в Хардвар, не испытывая чувств паломника. В поисках благочестия я никогда не

стремился посещать места паломничества. Но миллион семьсот тысяч человек, собравшихся здесь, не могли быть сплошь лицемерами или просто туристами. Я

не сомневался, что многие явились сюда для самоочищения и подвижничества.

Трудно, почти невозможно выразить, какой душевный подъем порождает подобная

вера.

Всю ночь я провел в глубоких размышлениях. Я был убежден, что в этой гуще

лицемерия встречались и набожные души. Они безгрешными предстанут перед

создателем. Но если посещение Хардвара само по себе грех, надо выступить с

публичным протестом и покинуть Хардвар в день Кумбха. Если же паломничество

в Хардвар и на ярмарку Кумбха не грех, тогда я должен прибегнуть к

какому-либо акту самоотречения во искупление царившего там зла и очиститься.

Для меня это было совершенно естественно. В моей жизни главное — умерщвление

плоти. Я думал о ненужном беспокойстве, которое причинял своим хозяевам в

Калькутте и Рангуне, так щедро принимавшим меня. Поэтому я решил ограничить

количество ежедневно принимаемой пищи и есть последний раз до захода солнца.

Я был убежден, что если не прибегну к подобным ограничениям, то причиню

беспокойство своим будущим хозяевам и заставлю их служить мне, вместо того

чтобы самому служить им. Поэтому я поклялся себе во время пребывания в Индии

не есть более пяти блюд в сутки и никогда не есть после наступления темноты.

Я обдумал все трудности, с которыми мне, возможно, придется столкнуться, и, не желая оставлять лазейки для себя, взвесив все, решил, что в случае

болезни должен буду включить лекарства в число дозволенных пяти блюд и не

сделаю исключения даже в пользу специальных диетических блюд. И наконец я

решил, что не буду делать вообще никаких исключений.

Вот уже 13 лет, как я выполняю этот обет. Не раз подвергался я суровым

испытаниям, но могу с полным основанием заявить, что обет одновременно был

для меня и защитой. Думаю, что он прибавил мне несколько лет жизни и спас от

многих болезней.

VIII. ЛАКШМАН ДЖХУЛА

Я почувствовал большое облегчение, когда, приехав в гурукул, увидел

гигантскую фигуру махатмы Мунширамджи. Я сразу же почувствовал огромную

разницу между покоем, царившим в гурукуле, и шумом и гамом в Хардваре.

Махатма отнесся ко мне с любовью. Брахмачари были необычайно внимательны

ко мне. Здесь я впервые познакомился с Ачарья Рамадевджи и понял, какой

огромной силой он обладает. Наши взгляды по некоторым вопросам не сходились, но тем не менее знакомство скоро перешло в дружбу.

Я долго обсуждал с Ачарья Рамадевджи и другими учителями необходимость

ввести в гурукуле обучение производственным навыкам. Когда настало время

покинуть гурукул, я это сделал с болью в сердце.

Я слышал много восторженных отзывов о Лакшман Джхула (висячем мосте через

Ганг неподалеку от Хришикеша), и многие из моих друзей советовали не уезжать

из Хардвара, не осмотрев его. Я решил пойти туда пешком и сделал это в два

перехода.

В Хришикеше меня посетили многие саньяси. Один из них особенно привязался

ко мне. Там была и группа из Феникса, и ее присутствие вызвало у свами много

вопросов.

Мы спорили с ним на религиозные темы, и он понял, что я очень интересуюсь

вопросами религии. Однажды, увидев меня выходящим из Ганга без рубашки и с

обнаженной головой, он огорчился, что у меня нет шикхи (пучка волос) на

голове и священного шнура вокруг шеи.

— Горестно видеть, что у вас, верующего индуса, — сказал он мне, — нет

шикхи и вы не носите священного шнура. Эти два внешних знака индуизма должны

быть у каждого индуса.

Расскажу, каким образом я остался без этих двух символов индуизма.

Десятилетним мальчишкой я завидовал юношам-брахманам, игравшим связками

ключей, которые висели на их священных шнурах. Семьи вайшья в Катхиаваре не

носили в то время священных шнуров. Затем началось движение за обязательное

ношение шнуров первыми тремя варнами. В результате некоторые члены рода

Ганди стали носить священные шнуры. Брахман, обучавший нас, двух-трех

мальчиков, «Рама Ракше», надел их и на нас. Связки ключей у меня не было. Но

я достал ключ и играл им, подвесив к шнуру. Когда шнур износился, не помню, чтобы это очень огорчило меня, и я не стремился приобрести новый.

Когда я вырос, меня несколько раз и в Индии, и в Южной Африке пытались

убедить снова надеть священный шнур, но безуспешно. Если шудры могут не

носить его, доказывал я, то какое право имеют на это другие варны? Я ничего

не имел против шнура как такового, однако не видел достаточных оснований, чтобы принять этот ненужный, на мой взгляд, обычай.

Как вишнуит я, естественно, носил вокруг шеи кантхи, а пожилые люди

считали обязательной также и шикху. Однако перед отъездом в Англию я

избавился от шикхи, считая, что если мне случится обнажить голову, то надо

мной станут смеяться и я буду выглядеть в глазах англичан, как мне тогда

казалось, варваром. В Южной Африке из трусости я уговорил двоюродного брата

Чхаганлала Ганди, который носил шикху из религиозных соображений, срезать

ее. Я опасался, что это могло помешать его общественной деятельности, и

потому, даже рискуя обидеть его, предложил ему расстаться с шикхой.

Чистосердечно рассказав обо всем свами, я добавил:

— Я не буду носить священный шнур, так как не вижу в этом необходимости; многие индусы обходятся без него и все же остаются индусами. К тому же

священный шнур должен быть символом духовного возрождения, которое означает

у верующего продуманное стремление к более высокой и чистой жизни.

Сомневаюсь, чтобы при теперешнем состоянии индуизма и Индии индусы могли

претендовать на ношение символа, имеющего такое значение. Они смогут

получить это право только тогда, когда индуизм очистится от неприкасаемости, уничтожит все различия между высшими и низшими и освободится от множества

других укоренившихся в нем зол и постыдных обычаев. Мой ум восстает поэтому

против ношения священного шнура. Но я уверен, что ваши соображения

относительно шикхи не лишены основания. Некогда я носил шикху и отказался от

нее из ложного чувства стыда, а потому считаю, что должен начать отращивать

себе волосы. Я поговорю об этом с друзьями.

Свами не согласился с моими соображениями по поводу священного шнура. Как

раз те доводы, которые я привел против ношения, казались ему доказательством

необходимости носить шнур. Мои взгляды с тех пор не изменились. Пока

существуют различные религии, каждой из них необходим