товарищей вызвал взрыв возмущения

среди крестьян. Если страх перед тюрьмой исчез, репрессии только возбуждают

дух народа. В день, когда слушалось дело, толпы крестьян пришли к зданию

суда. Моханлал Пандья и его друзья были приговорены к тюремному заключению

на небольшой срок. Я считал, что приговор несправедлив, так как сбор лука

нельзя было подвести под статью уголовного кодекса о краже. Но приговор не

был обжалован, ибо мы держались политики — избегать судебных учреждений.

«Осужденные» проследовали в тюрьму в сопровождении огромной процессии.

Адвокат Моханлал Пандья получил от крестьян почетное прозвище «дунгли чор»

(похититель лука), которое сохранилось за ним и по сей день.

Об окончании сатьяграхи в Кхеде я расскажу в следующей главе.

XXV. КОНЕЦ САТЬЯГРАХИ В КХЕДЕ

Кампания в Кхеде закончилась совершенно неожиданно. Было ясно, что

население напрягает последние силы, и я колебался, стоит ли доводить до

полного разорения тех, кто остался непреклонным. Я старался найти приемлемый

для сатьяграха способ окончания борьбы. Выход нашелся совершенно неожиданно.

Мамлатдар из талуки Надиада сообщил мне, что если более состоятельные

патидары уплатят подати, беднякам предоставят отсрочку. Я потребовал

письменного подтверждения и получил его. Но каждый мамлатдар отвечал лишь за

свою талуку, и я просил коллектора (он был ответствен за дистрикт в целом) подтвердить, что заявление мамлатдара действительно относится ко всему

дистрикту. Он заверил меня, что распоряжение об отсрочке на условиях, о

которых говорилось в письме мамлатдара, уже дано. Мне это было неизвестно, но если дело обстояло именно так, то взятое на себя крестьянами

обязательство было выполнено. Мы добивались, как я говорил, чтобы плату

внесли только состоятельные, — так что вполне можно было удовлетвориться

этим распоряжением.

Тем не менее такой конец не особенно порадовал меня. Тут не было

милосердия, которым должна увенчиваться каждая кампания сатьяграхи.

Коллектор действовал так, как будто не имел понятия о соглашении. Бедняки

должны были получить отсрочку, но едва ли от этого кто-нибудь выиграл. Право

определять, кто беден, принадлежало населению, но народ был не в состоянии

воспользоваться им. Я был опечален, что у крестьян не нашлось сил

воспользоваться этим правом. Несмотря на все это, конец кампании был

отпразднован как триумф сатьяграхи. Однако я не испытал чувства

удовлетворения, так как не было полного успеха.

Кампания сатьяграхи только тогда может считаться успешной, когда

сатьяграхи выходят из нее более сильными и убежденными, чем в начале борьбы.

Кампания, однако, имела и косвенные положительные результаты. Плоды ее мы

пожинаем и по сей день. Сатьяграха в Кхеде знаменует собой пробуждение

крестьян Гуджарата, начало их настоящего политического воспитания.

Блестящая агитация д-ра Безант за самоуправление Индии, несомненно, затронула и крестьян, но только кампания в Кхеде побудила общественных

деятелей-интеллигентов войти в соприкосновение с действительной жизнью

крестьян, научила отождествлять себя с крестьянами. Эти деятели нашли здесь

достойное применение своим силам, и их готовность к самопожертвованию

благодаря этому возросла. То, что Валлабхаи нашел себя в этой кампании, само

по себе уже не малое достижение. Мы смогли особенно оценить это лишь в

прошлом году во время борьбы с наводнением и во время сатьяграхи в Бардоли в

этом году. Пульс общественной жизни Гуджарата стал более энергичным.

Крестьянин-патидар раз навсегда осознал свою силу. Полученный урок навсегда

запечатлелся в общественном сознании: спасение народа зависит от него

самого, от его готовности страдать и жертвовать собой. Благодаря кампании в

Кхеде движение сатьяграхи пустило глубокие корни в Гуджарате.

В то время как я не видел никаких оснований приходить в восторг по поводу

прекращения сатьяграхи, крестьяне Кхеды буквально ликовали. Они знали, что

достигнутые результаты соответствовали затраченным ими усилиям, и поняли, что они обрели верный способ добиться выполнения своих требований. Сознания

этого было достаточно для оправдания их ликования.

Все же крестьяне Кхеды не вполне поняли внутреннее значение сатьяграхи.

Они познали это позже, как увидим в следующих главах, на собственном горьком

опыте.

XXVI. СТРЕМЛЕНИЕ К ЕДИНСТВУ

Когда началась кампания в Кхеде, в Европе все еще шла смертоносная война.

Положение было весьма критическим, и вице-король пригласил различных лидеров

в Дели на военную конференцию. Я также получил приглашение. Я уже упоминал о

своих дружеских отношениях с вице-королем лордом Челмсфордом.

В ответ на приглашение я выехал в Дели У меня, однако, были некоторые

возражения против участия в конференции, и одним из главных мотивов было

отсутствие на ней таких лидеров, как братья Али. В то время они сидели в

тюрьме. Я виделся с ними всего раза два, но слыхал о них очень много. Все

очень хорошо отзывались об их работе и о проявленном ими мужестве. Я не был

еще хорошо знаком с Хакимом Сахибом, но патрон Рудра и Динабандху Эндрюс

весьма лестно отзывались о нем. С м-ром Шуайбом Куреши и м-ром Хваджа я

встречался в Мусульманской лиге в Калькутте. Я познакомился также с д-ром

Ансари и д-ром Абдур Рахманом, стараясь подружиться с добрыми мусульманами.

Завязывая знакомства с лучшими и наиболее патриотически настроенными

представителями мусульман, я надеялся постичь дух мусульманства и поэтому

всегда охотно шел куда угодно, чтобы встретиться с ними.

Еще в Южной Африке мне стало совершенно ясно, что между мусульманами и

индусами нет искренней дружбы. Я никогда не упускал случая устранить

препятствия на пути к их единению. Однако не в моем характере было

располагать кого-либо к себе лестью или ценой унижения собственного

достоинства. Работа в Южной Африке убедила меня в том, что именно в вопросе

индусско-мусульманского единства моя ахимса подвергнется самому серьезному

испытанию и что в то же время вопрос этот представляет широкое поле для моих

исканий в области ахимсы. Я и сейчас убежден в этом. Всю жизнь я ощущал, что

бог подвергает меня испытаниям.

Вернувшись с такими убеждениями из Южной Африки, я постарался связаться с

братьями Али. Но они попали в тюрьму еще до того, как у нас установились

тесные дружеские отношения. Маулана Мухаммед Али, как только получил

разрешение от своих тюремщиков, стал писать мне длинные письма из Бетула и

Чхиндвары. Я обращался за разрешением навестить братьев Али, но безуспешно.

После ареста братьев Али мои мусульманские друзья пригласили меня на

сессию Мусульманской лиги в Калькутте. Меня попросили выступить, и я сказал

несколько слов о том, что мусульмане должны приложить все усилия, чтобы

освободить братьев Али. Некоторое время спустя те же друзья повезли меня в

мусульманский колледж в Алигархе, где я призывал молодежь стать «факирами» в

деле служения родине.

Затем я вступил в переписку с правительством по поводу освобождения

братьев Али. В этой связи я изучил их взгляды и деятельность в вопросе о

халифате и имел несколько бесед с друзьями-мусульманами. Я знал, что

истинным другом мусульман я стану только в том случае, если смогу оказать им

посильную помощь в деле освобождения братьев Али и в справедливом решении

вопроса о халифате. Я не мог судить о справедливости этого дела, но в

требованиях мусульман не было ничего безнравственного. В религиозных

воззрениях мы расходились. Каждому кажется, что его религия — высшая. Если

бы все придерживались одинаковых религиозных убеждений, в мире существовала

бы только одна религия. Со временем я убедился, что мусульманские требования

в вопросе о халифате не грешат против нравственных устоев. Даже британский

премьер-министр признает их справедливыми. Поэтому я счел своим долгом

сделать все от меня зависящее, чтобы добиться выполнения обещания

премьер-министра. Обещание это было дано в столь ясных выражениях, что

изучением требований мусульман я занялся лишь для успокоения совести.

Друзья часто критиковали меня за мое отношение к вопросу о халифате. Но

несмотря на это я считаю, что мне нет надобности ни пересматривать свою

позицию, ни сожалеть о сотрудничестве с мусульманами. Если возникнет снова

подобная ситуация, я буду действовать так же.

Отправляясь в Дели, я твердо решил переговорить с вице-королем о

мусульманах. Вопрос о халифате тогда еще не вылился в те формы, какие он

принял позднее.

В Дели возникло новое затруднение для моего участия в конференции.

Динабандху Эндрюс поднял вопрос о моральной стороне моего участия в военной

конференции. Он рассказал мне о разноречивых сообщениях, появившихся в

английской прессе относительно тайных договоров между Англией и Италией.

Можно ли мне участвовать в конференции, если Англия заключает тайные

договоры с другой европейской державой? — спрашивал мистер Эндрюс. Я ничего

не знал об этом, но слов Динабандху Эндрюса было вполне достаточно. Я

обратился к лорду Челмсфорду с письмом, в котором разъяснял причину своих

колебаний относительно участия в конференции. Вице-король пригласил меня, чтобы обсудить этот вопрос. Я долго беседовал с ним и его личным секретарем

м-ром Маффи. В конце концов я согласился принять участие в конференции.

Вице-король выдвинул следующий довод:

— Вы, я полагаю, не думаете, что вице-король Индии в курсе всего, что

предпринимает британский кабинет министров? Я не думаю, да и никто не

думает, что британское правительство непогрешимо. Но если вы согласны с тем, что империя в целом является поборницей добра и что Индия в общем выиграла

от связи с Англией, то не считаете ли вы, что обязанностью каждого

индийского гражданина является оказание помощи империи в трудный час? Я сам

читал в английских газетах о тайных договорах. Смею вас уверить, что знаю не

более того, что сообщалось в газетах. Вы же, конечно, имеете представление

об «утках», которых так много появляется в печати. Неужели, лишь основываясь

на газетной заметке, вы откажетесь помочь империи в такой критический

момент? По окончании войны можете предъявить какие угодно моральные

требования и бросить нам любой вызов, но, пожалуйста, после войны, а не

теперь.

Аргумент этот не был новым. Мне же он показался новым благодаря форме и

обстоятельствам, при которых был изложен, и я согласился принять участие в

конференции. Что касается требований мусульман, то о них я решил написать

вице-королю.

XXVII. ВЕРБОВОЧНАЯ КАМПАНИЯ

Итак, я принял участие в конференции. Вице-король считал весьма важным, чтобы я высказался в поддержку резолюции о вербовке. Я попросил разрешения

говорить на хинди-хиндустани. Вице-король согласился, но предложил, чтобы я

говорил также и по-английски. Но я не собирался произносить речь. Я произнес

всего одну фразу:

— С полным сознанием своей ответственности я прошу поддержать эту

резолюцию.

Со всех сторон на меня посыпались поздравления по случаю того, что я

выступил на хиндустани. Это был, говорили мне, первый случай, когда на

подобном заседании говорили на хиндустани. Поздравления эти, равно как и

открытие, что я первым говорил в присутствии вице-короля на хиндустани, больно задели мою национальную гордость. Я весь ушел в себя. Какая трагедия

для страны, что ее язык объявлен «табу» на заседаниях, происходящих в этой

же стране, в работе, имеющей непосредственное отношение к этой стране, и что

речь, произнесенная на хиндустани случайным лицом вроде меня, может даже

вызвать поздравления! Подобные инциденты лишь свидетельствуют о том, до

какого положения мы низведены.

Единственная фраза, которую я произнес на конференции, имела для меня

большое значение: Я не мог забыть ни самой конференции, ни резолюции, которую поддержал. Будучи в Дели, я должен был сделать еще одно дело —

написать вице-королю письмо. Это было для меня не так просто. Я понимал, что

в интересах правительства и народа обязан объяснить, как и почему я принял

участие в конференции, и четко изложить, чего народ ждет от правительства.

В письме я выразил сожаление, что на конференции отсутствовали такие

лидеры, как Локаманья Тилак и братья Али, затем изложил минимальные

политические требования народа, а также требования мусульман в связи