и труда.
Над родиной «свободы просвещенной»
Ты засияла, кроткая заря,
Исполнилось желание поэта,
Когда, народным горем удрученный,
Он спрашивал грядущее тоскливо,
Когда конец страданиям народа,
Придет иль нет освобожденья день?
Свершилось! Ржавые оковы с звоном
Упали на землю. Свободны руки!
Но раны трехсотлетние остались,
Натертые железом кандалов.
Изогнута спина безмерным гнетом,
Иссечена безжалостным кнутом,
Разбито сердце, голова в тумане
Невежества; работа из-под палки
Оставила тяжелые следы;
И, как больной опасною болезнью,
Стал тихо выздоравливать народ.
О, ранами покрытый богатырь!
Спеши, вставай, беда настанет скоро!
Она пришла! Бесстыдная толпа
Не дремлет; скоро вьются сети.
Опутано израненное тело,
И прежние мученья начались!..
19 февраля 1876 г.
* * *
Когда науки трудный путь пройдется,
Когда в борьбе и жизни дух окрепнет,
Когда спокойным оком, беспристрастно
Я в состояньи буду наблюдать
Людей поступки, тайные их мысли
Читать начну своим духовным взором,
Когда пойму вполне ту тайну жизни,
Которой смутно чую бытие, —
Тогда возьму бесстрашною рукою
Перо и меч и изготовлюсь к бою.
Февраль 1876 г.
Пленница
Прекрасная пальма высокой вершиной
В стеклянную крышу стучит;
Пробито стекло, изогнулось железо,
И путь на свободу открыт.
И отпрыск от пальмы султаном зеленым
Поднялся в пробоину ту;
Над сводом прозрачным, под небом лазурным
Он гордо глядит в высоту.
И жажда свободы его утолилась:
И солнце ласкает (холодное солнце!)
Его изумрудный убор.
Средь чуждой природы, средь странных собратий,
Он грустно поникнул, как будто бы вспомнил
О небе отчизны своей;
Отчизны, где вечно природа пирует,
Где теплые реки текут,
Где нет ни стекла, ни решеток железных,
Где пальмы на воле растут.
Но вот он замечен; его преступленье
И скоро над бедной прекрасною пальмой
Безжалостный нож заблестел.
От дерева царский венец отделили,
Оно содрогнулось стволом,
И трепетом шумным ответили дружно
Товарищи-пальмы кругом.
И снова заделали путь на свободу,
И стекла узорчатых рам
Стоят на дороге к холодному солнцу
И бледным чужим небесам.
3 марта 1876 г.
* * *
Друзья, мы собрались перед разлукой;
Одни – на смерть идут,
Другие, с затаенной в сердце мукой,
Прощанья часа ждут.
Зачем печаль, зачем вы все угрюмы,
Зачем так провожать?..
Друзья, тоскливые гоните думы:
Вам не о чем вздыхать!
Мы не идем по прихоти владыки
Свободны наши боевые клики,
Могуча наша рать,
И не числом солдат, коней, орудий,
Не знанием войны,
А тем, что в каждой честной русской груди
Она на смерть за братьев нас послала,
Своих родных сынов,
И мы не стерпим, чтоб она сказала:
«Бежали от врагов!»
Мы победим или в бою погибнем,
Как вождь наш обещал,
И доблести славянской столп воздвигнем,
Какого мир не знал…
Сентябрь 1876 г.
28 сентября 1883 г.
Остановилась кровь поэта…
Замолкли вещие уста.
В могиле он, но отблеск света
Над ней сияет навсегда.
Тот свет – не блеск огней венчанья
На царство деспотов земных:
Поэта кроткое сиянье
Живет в словах его живых.
Исчезнут все венцы, престолы,
Порфиры всех земных царей,
Но чистые твои глаголы
Все будут жечь сердца людей.
И отдаленнейший потомок
Перед тобой главу склонит,
Когда среди времен потемок
1883 г.
Свеча погасла, и фитиль дымящий,
Зловонный чад обильно разносящий,
Во мраке красной точкою горит.
В моей душе погасло пламя жизни,
И только искра горькой укоризны
Своей судьбе дымится и чадит.
И реет душный чад воспоминаний
Над головою, полной упований
В дни лучшие на настоящий миг.
И что обманут я мечтой своею,
Что я уже напрасно в мире тлею,
Я только в этот скорбный миг постиг.
Май 1887 г.
Стихотворения в прозе
Она была милая девушка, добрая и хорошенькая: для нее стоило остаться жить. Но он был упрям. В его сердце лежал тяжелый и холодный камень, давивший это бедное сердце и заставлявший больного человека стонать от боли. И он думал, что не может любить и быть любимым; камень давил его сердце и заставлял думать о смерти.
Его брат был славный юноша с смелыми честными глазами и крепкими руками. И старшему брату крепко хотелось остаться посмотреть, как будут эти глаза глядеть в лицо смерти, как будут держать ружье эти руки в бою за свободу. Но он не верил, что это сбудется, и хотел умереть.
Она была хорошая мать. Она любила своих детей больше жизни, но она принесла их в своем сердце в жертву и не жалела бы о них, павших славною смертью. Она ждала их смерти или победы и надеялась, что они принесут к ее ногам свои лавровые венки. Но ее старший сын не верил в это, камень давил его сердце, и он хотел умереть.
Это был великий и несчастный народ, народ, среди которого он родился и вырос. И друзья его, люди, желавшие добра народу, надеялись спасти его от тьмы и рабства и вывести на путь свободы. Они звали к себе на помощь и своего друга, но он не верил их надеждам, он думал о вечном страдании, вечном рабстве, вечной тьме, в которой его народ осужден жить… И это был его камень; он давил его сердце, и сердце не выдержало, – он умер.
Его друзья схоронили его в цветущей родной степи. И солнце обливало своим мягким сиянием всю степь и его могилу, степные травы качали над могилой своими цветущими головками, и жаворонок пел над нею песню воскрешения, блаженства и свободы… И если бы бедный человек услышал песню жаворонка, он поверил бы ей, но он не мог слышать, потому что от него остался только скелет с вечною и страшною улыбкою на костяном лице.
1875 г.
* * *
Юноша спросил у святого мудреца Джиафара:
Хаджи молча отвернул грязный рукав своего рубища и показал ему отвратительную язву, разъедавшую его руку.
А в это время гремели соловьи и вся Севилья была наполнена благоуханием роз.
12 января 1884 г.
* * *
Когда он коснулся струн смычком, когда звуки виолончели вились, переплетались, росли и наполняли замершую залу, мне пришла в голову горькая и тяжелая мысль.
Я думал: есть ли здесь, в этой зале, десять человек, которые помнят, ради чего они собрались сюда?
Иные пришли из тщеславия, другие – потому, что было неловко отказаться, третьи – послушать хорошей музыки.
Но немногие помнили умирающего юношу, ради которого все это было устроено.
Эта мысль была горька, и под страстные и печальные звуки мне представилась далекая картина.
Я видел слабо освещенную комнату, в углу ее – постель, и на ней лежит в лихорадке больной.
Огонь покрывает его исхудалое лицо, и прекрасные глаза горят больным пламенем.
Он смотрит в лицо другу. Тот сидит у изголовья. Он читает вслух книгу.
Иногда чтение прерывается: он смотрит своим добрым взглядом на бледное лицо.
Что он читает в нем? Смерть или надежду?
Виолончель смолкла… Бешеный плеск и вопль удовлетворенной толпы спугнули мечту…
26 декабря 1884 г.
Очерки
Подлинная история Энского земского собрания
Маленький уездный городок в тревоге. Со всех сторон понаехали гласные: помещики с остатками прежнего величия явились в каретах и колясках, помещики без таковых остатков и духовенство – в тарантасах, крестьяне… – впрочем, их почти не было в числе гласных уезда.
По улицам, по которым в обыкновенное время прогуливаются только скучающие собаки да сумасшедшая нищая, Марья Ивановна, предполагающая в недалеком будущем выйти замуж за какого-то мифического помещика, господина Растопыркина, о чем она сообщает во всеуслышание, – теперь ходят группы обывателей города и уезда, группы оживленных, озабоченных, горячо толкующих людей. Большею частью они направляются к местному клубу. Здесь все полно; кроме гласных, собрался также и весь город. Говор, стук ножей и вилок, звон посуды. В одном углу высокий седой господин собрал вокруг себя толпу слушателей и заливает их потоками красноречия:
– Да помилуйте, господа, это негодяй, совершеннейший негодяй. Я так и назову его «Гласов». Он, положим, Голосов, ну, да Гласов – это лучше! Я, поверьте, все законы знаю. Я ему такие законы покажу! Я скажу: господин гласный Гласов, хотя вы и все законы знаете…
Слушатели смеются.
– Хотя вы и все, скажу, законы знаете, но я… господин гласный Гласов, иначе…
Гласов проходит мимо. При его приближении все стихает, только слышится сдержанный смех. Седой господин бросает на Гласова взгляд вепря, Гласов отвечает ему тем же. Однако враги расходятся благополучно.
Буфет берется приступом. Рюмки водки и бутерброды исчезают с невероятной быстротой; под влиянием винных паров языки представителей нужд и потребностей населения делаются еще развязнее. Какой-то оптимист, с рюмкой водки в одной руке и с куском балыка на вилке в другой, ликует и восторженно разглагольствует:
– Вот, господа, как наш-то уезд себя знать дает! Мужскую прогимназию открыли, женскую откроем! Письма по почте земской посылать будем! Железную дорогу выстроим! Вот как у нас!
– Вы бы прежде позаботились о мерах против голода, – грустно говорит какой-то маленький человечек – не земец.
Балык представляет важные препятствия свободному выражению мыслей ликующего господина, но наконец он побежден, и из облизывающихся уст вылетает:
– А в Муразовской-то волости – копна на десятине.
– Какая копна? Что за голод! Пустяки, никакого голода нет! У меня, батюшка, копна семь мер, слышите? Семь мер в этом году дает. У меня, батенька, пятьсот четвертей в этом году одной пшеницы-с! Вот что-с. Какой тут голод? Урожаи не ниже среднего… У меня, сударь мой…
– Помилуйте, какой голод! – громко вмешивается третий собеседник, господин джентльменского вида. – Я предлагаю тридцать копеек в день, и никто не идет ко мне работать. Разве это нужда? Поверьте, если бы они нуждались, они бы и за гривенник пошли.
– Да ведь я говорю только, что в Муразовской волости…
– Нет, позвольте-с! У меня в самом Муразове погреб. Если бы был голод, разве не было бы заметно по отпуску спирта?
– Пьяницы! – перебивает мрачный отставной генерал, хранящий в своем сердце предания «Вести».
– А? Разве не было бы заметно? – победоносно кричит изящный владелец погреба, наклоняясь своей бородой к самому лицу низенького протестанта. – Они, милостивый государь, водку пьют, как и всегда! А вы в набат, голод…
– Дармоеды! – гремит генерал и, полный негодования, требует рюмку хересу.
Низенький человечек скромно удаляется.
– Вредный человечек, ваше превосходительство.
– Пьяницы! Что-с, что вы говорите? – строго и внезапно обращается генерал к изящному владельцу погреба.
– Франт этот, говорю, ваше превосходительство, вредный человек.
– А, да, да, из них, из этих, из новых. Лентяи!
Составляется одиннадцать пулек.
* * *
Иван Иванович Половин проснулся в необыкновенно приятном расположении духа. Да и было от чего. Наступающий день был для него великим днем. Он был скромный человек и не жаждал славы, но вдруг случилось обстоятельство, поставившее его в центр общественного водоворота: предводителя дворянства хватил паралич, так что он оказался неспособным председательствовать на предстоящем земском собрании. И воля судьбы указала Ивану Ивановичу взять на себя эту почетную и трудную обязанность.
Когда Иван Иванович, напившись чаю, надел свой мундир на белой подкладке, с длинною талией и пришитыми орденами, и вышел на улицу, то даже Марья Ивановна, проходившая в это время мимо, возопила от восторга и надежды увлечь в свои сети приятного подполковника. Господин Растопыркин на минуту был забыт.
– Пошла, пошла, дура,
