Павел Игнатьевич методично заряжал и стрелял. Я также не жалел патронов, потому что целить было удобно. Темные фигуры с красными головами, шедшие на нас, падали, но все-таки шли. Вдруг красные головы исчезли: не знаю, неровность ли почвы или кусты закрыли колонну. Потеряв цель вблизи, я снова стал стрелять вдаль, в массы, стоявшие на дне котловины, и едва успел заметить, что и Павел Игнатьевич и софийский солдат исчезли, и всей нашей цепи уже не было. Я обернулся назад: солдаты сбежались в кучки и жарким ружейным огнем встречали наступавших турок. Я был один между нашими и турецкою колонною.

Что мне было делать? Не успел этот вопрос мелькнуть в голове, как около меня раздалось мое имя. Я опустил глаза — у моих ног лежал Федоров, молоденький солдат нашей роты, побывавший в Петербурге, хвативший цивилизации и выражавшийся почти литературным языком.

Теперь он лежал белый, как эта бумага; из разбитого плеча волною текла кровь.

— В.М., батюшка, дайте пить. Унесите, унесите, — жалобно просил он.

Я забыл все — и турок и пули. Одному мне нечего было и думать поднять рослого Федорова, а из наших никто не решался выскочить на тридцать шагов, даже для того, чтобы поднять раненого, несмотря на мои отчаянные вопли. Увидав офицера, молоденького прапорщика С, я начал кричать и ему:

— П.П., помогите! Никто не идет; помогите хоть вы! Может быть, С. и пришел бы, но пуля свалила его.

Я чуть не заплакал… Наконец два солдата, кажется нашей роты, кинулись ко мне. Мы взяли Федорова, не перестававшего жалобно повторять: «унесите, голубчики, христа ради», — я за ноги, двое за плечи; тотчас же они опустили его на землю.

— Турки, турки! — кричали они, убегая.

Федоров был мертв. Я обернулся: в двадцати шагах от меня остановилась турецкая колонна, смутившаяся, испугавшаяся наших штыков…

Через минуту что-то ударило меня будто огромным камнем. Я упал; кровь лилась из ноги струею. Помню, что тут я вдруг сразу вспомнил все: родину, родных, друзей, и радостно подумал, что я еще увижу их.

1877 г.

Вторая выставка «Общества выставок художественных произведений»

Пятого марта в Академии художеств открылась вторая выставка «Общества выставок художественных произведений». С грустными размышлениями поднимался я по гранитным ступеням нашего храма «свободных искусств». Когда-то, вспомнилось мне, здесь, в этих стенах, соединялись все художественные русские силы; здесь, наряду с произведениями маститых профессоров, стояли первые опыты теперешней русской школы: гг. Ге, Крамского, Маковских, Якоби, Шишкина… Здесь можно было шаг за шагом проследить всю летопись нашего искусства, а теперь! Раздвоение, вражда!

Передвижная выставка удалилась из родных стен и основала колонию; метрополия не снесла процветания своей младшей сестры и сама задумала удивить мир. Основалось «Общество выставок». Первая прошлогодняя выставка, нужно сказать правду, не удивила мира, то есть, пожалуй, и удивила, но как-то в другую сторону.

С такими печальными мыслями шел я к кассе, купил билет и каталог. Еще не входя в залу, я случайно раскрыл его — и, о ужас! что представилось моим глазам! На 11-й странице четким шрифтом напечатано: «И.Ф. Ясинский. Братья-Разбойники Лермонтова». Я не верил своим глазам. Как! О гг. Якоби, Мещерский, Орловский, цвет «Общества выставок», зачем не смотрели вы за «агентом общества Ив. Фед. Шене», крупным шрифтом означенным на обертке каталога? Зачем не назначили этому почтенному агенту помощника, знающего, кому из наших поэтов принадлежат «Братья-Разбойники»?

Я вошел в конференц-залу, откуда открываются по обе стороны двери в галереи. Одна из них была заперта, следовательно для выставки хватило половины обыкновенного помещения. Я заглянул на последнюю страницу каталога: всех произведений оказалось 171. В прошлом году было 244. Мне осталось только тяжело вздохнуть. Весною на передвижной выставке картин было вчетверо меньше; входя в залу, я тоже, помню, испустил вздох, но обойдя картины, я развеселился: такое свежее, отрадное впечатление произвела эта выставка, крохотная, но составленная из образцовых произведений.

На выставке Общества мое грустное настроение еще более усилилось под влиянием общего ансамбля пейзажей, портретов, жанров и других «художеств», которые, за немногими исключениями, смотрят тоскливо и печально.

Цейзажи. По огромности труда первое место между пейзажистами бесспорно принадлежит г. П. Верещагину, который выставил девятнадцать видов уральской железной дороги, исполненных им по заказу г. Голубева. Виды превосходные, но исполнение заставляет желать многого; г. Верещагин, вероятно, принял во внимание прошлогодние замечания о чрезмерной белесоватости его тонов и на этот раз пересолил в другую сторону: картины его бьют в глаза цветистостью. То же можно сказать о г. Мещерском, прибавив разве только в похвалу его, что он отличается замечательною любовью к чистоте. На его пейзаже «На реке Рионе» все точно будто вымыто: вымыты скалы, вымыто небо, вымыта вода, искусно приготовленная из цветного стекла; впрочем, картина в общем является приятным сочетанием цветов. Нельзя сказать того же о картине Мещерского «Перед грозою», с ярко-зелеными дубами, ярко-желтою рожью и отполированною грязною дорогою. Орловский выставил несколько береговых пейзажей, о которых можно сказать, что они как две капли воды похожи на прошлогодние, да еще два сухопутных пейзажа: «Зимняя ночь» и «Зимнее утро». Эти вещи, сколько я помню, первые опыты г. Орловского на поприще зимнего пейзажа, и опыты не вполне удачные.

Наш маститый корифей г. Айвазовский выставил шесть (почему бы не шестьдесят?) картин, если можно назвать этим именем продукты творчества уважаемого профессора. Все та же прозрачная водица, те же туманы над нею, и все такое розовенькое, голубенькое, красивенькое. Две картины претендуют на некоторого рода жанровое значение, а одна метит даже в исторический жанр. А именно, на одной из картин («Буря у крымских скал») на скале, куда решительно нет возможности забраться смертному, в интересной позе, с скрещенными руками, стоит господин в два вершка ростом, по внимательном рассмотрении обнаруживающий некоторое сходство с Пушкиным. Картина посвящена памяти поэта… Не плачь, дорогой поэт! Хоть и очень обидели тебя, отняв «Братьев-Разбойников», но вот и утешение: знаменитый маэстро посвящает тебе картину, которую писал уже наверно не меньше двадцати пяти минут, вместе с твоею фигурою. Тебе, Пушкину, остается только благодарить его, Айвазовского, за оказанную честь.

Я подошел к другой картине И. К. Айвазовского, «Льдины на Неве», где вместе с прозрачными, циклопической величины глыбами льда изображены такие же прозрачные, розовые мужики-ледоколы, и не мог не вскрикнуть от удивления. Г. Айвазовский сатирик! Вот что значит могучий талант! На одной из прозрачных льдин лежит забытый мужиками-пьяницами пустой огромный штоф, а рядом с ним — рукавица, вероятно также забытая в пьяном виде и оставленная на жертву какой-то таинственной птице. Как обрадуются гг. Бланк, Лоде и прочие землевладельцы, полагающие причины всех зол в России в пьянстве и небрежности русского человека, видя эту картину знаменитого маэстро!

Г. Лагорио выставил «Камыши на реке Лже», о которой какой-то каламбурист из публики заметил, что в ней довольно лжи, и морской пейзаж. Хотя я не согласен с каламбуристом, но не могу не сказать, что г. профессор Лагорио не часто балует публику хорошими произведениями. То же и г. Судковский: несколько лет назад он выставил великолепную «Бурю у берегов Очакова» и с тех пор не показывался. В этом году явились четыре его вещи на мотивы из окрестностей Очакова, писанные очень эскизно и даже грубо, но обнаруживающие недюжинный талант. Остается пожалеть, что г. Судковский работает так мало.

Совершенно- обратными качествами отличается г. Горовский. Его виды в с. Рамо и в Опоческом уезде, луга и дороги выделяются редкою прилизанностью и полнейшим отсутствием правды в тонах. Кстати заметим о портрете г-жи Лышинской, работы г. Горовского, выставленном рядом с его пейзажами; портрет этот будто бы писан с дамы, не умывавшейся по крайней мере две недели.

Остается сказать еще несколько слов о финляндских и заграничных пейзажистах. Добросовестный «Вид Гельсингфорса» г. Клейне останавливает на себе внимание внушительностью размеров и обстоятельностью рисунка. Каким-то чудом попавшая на выставку вещица известного Диде, «Гора Эйгер», навела меня на соображение, которое считаю не лишним сообщить читателю. Картина Диде принадлежит г. Куриару, здешнему доктору; интересно было бы знать, кто выставил картину, доктор ли Куриар или Франц Диде? Если г. Куриар, то я в будущем году устраиваю превосходную аферу: предлагаю владельцам всех картин в Петербурге одолжить мне их на месяц за известную плату, небольшую, конечно, а если не спросят платы, то и того лучше; затем беру на прокат картины г. Доре из Вены и олеографии г. Пето и составляю выставку не из 171 произведения, а из 171 000. Успех громадный, деньги льются рекой, я потираю руки, и, главное, эта ненавистная «передвижная» будет посрамлена.

Картины модного живописца Клевера, которого я не могу причислить к русским художникам, «Весна» и «Вечер», кидаются в глаза, как и большинство его произведений, грубостью письма и стремлением к эффекту.

Прекрасную, по моему скромному мнению лучшую из пейзажей, вещь выставил барон Тизенгаузен из Мюнхена, именно: «У Адриатического моря»; очень хорош также пейзаж Венглейна, также мюнхенского художника, «Перед грозою», с испуганным стадом на первом плане; но этим пейзажем любовалась уже половина Петербурга в магазине Бегтрова. Вообще пейзажей много: до восьмидесяти нумеров; но, кроме весьма и весьма немногих, о которых уже было сказано, они не выдерживают ни малейшей критики, а произведения гг. Красовских, Пене, Экгорстов и других подобных просто ужасны!.. Видно, что только настоятельная надобность составить выставку заставила комитет Общества принимать на выставку вещи старые и совершенно уничтожить экспертизу при приеме новых.

Портретами настоящая выставка решительно хромает. По большей части они настолько дурны, что говорить о них — даром тратить место на этих столбцах.

Душа Общества, В.И. Якоби, выставил картинку, составляющую переход от портрета к жанру: «Портрет г-жи Розинской с дочерью». Сидит на кресле г-жа Розинская, около нее резвится ее маленькая дочь; вокруг обстановка роскошной гостиной. Все это очень мило, ярко, пестро, вообще прекрасно; и другая картина г. Якоби, «Любитель редкостей», с криво поставленной дамой, тоже прекрасна; только, странное дело, смотря на эти картинки, я невольно вспомнил одну из прежних картин нашего Семевского живописи. Я вспомнил «Привал арестантов». Я вспомнил поразительное впечатление, произведенное этой картиной на публику (были в ней, конечно, и недостатки, но побочные). Как ухитрился художник так передать свои симпатии, свои стремления, свой внутренний склад! Темное, пасмурное небо, дождь, слякоть — и уютная гостиная с экзотическими растениями! Мокрый верстовой столб, мокрые повозки, с колесами, до ступиц покрытыми грязью, — и роскошное кресло, в котором так удобно расположиться покейфовать после обеда! Измученные лица арестантов, бледное и холодное лицо покойника, которому бесчувственный конвойный из какого-то странного любопытства задирает пальцем глаза, — и резкая, улыбающаяся