для тебя дорога написана, и нигде тебе дороги нет!
— Именно. У меня, в Навозном, дело завелось; сам-то я за границу уехал, так ходоку поручил, — представьте! пишет, что четвертый месяц начальства ищет, не может найти!
— Как так?
— Да так вот. Исправник нынче никаких дел не принимает, а мировые — один в отставку вышел, другой, по болезни, не правит, а третий по уезду ездит, поймать нигде нельзя. Нет начальства — хоть волком вой!
— А вот французы, у них начальства даже по закону не положено, а живут!
— Спросили бы вы, как живут-то! тоже ведь, как и мы, грешные, горе мыкают! Голоштанники да республиканцы — те, конечно, рады! а хороших людей спросите — ой-ой, как морщатся!
— Как можно без начальства! без начальства — мат!
— И хоть бы свобода была! Республика да республика, а посмотришь да поглядишь — право, у нас свободнее!
— Как же возможно! у нас — простор!
— У нас, коли ты сидишь смирно, да ничего не делаешь, так никто тебя не тронет — Христос с тобой, хоть два века смирно сиди!
— А захотел разговаривать — так не прогневайся!
— И дельно — потому, молчи!
— Насмотрелся-таки я на ихнюю свободу, и в ресторанах побывал, и в театрах везде был, даже в палату депутатов однажды пробрался — никакой свободы нет! В ресторан коли ты до пяти часов пришел, ни за что тебе обедать не подадут! после восьми — тоже! Обедай между пятью и восемью! В театр взял билет — так уж не прогневайся! ни шевельнуться, ни ноги протянуть — сиди, как приговоренный! Во время представления — жара, в антрактах — сквозной ветер. Свобода!
— Да, посидишь в тисках — запросишь простору! А впрочем, правду надо сказать: бестии эти француженки, можно для них и в тисках посидеть! Насчет это лямуру или ляшозу…
— Как вам сказать! ведь и насчет лямуру они больше у нас распоясываются. Знают, что денег у русских много, — ну, и откалывают. А в Париже и половины тех штук не выделывают, что у нас.
— Говорят, Мак-Магонша лямуру не любит.
— Да, и она. Много она для Франции полезного сделала, а частичка тоже и вреда есть. Главное дело — иностранцев от Парижа отвадила. Возьмем хоть бы нас, русских: кабы настоящим-то манером, как при Евгении, лямур выделывали, да нас бы, кажется, и не отодрать оттоле!
— Кричат: «Республика!», а свободы не дают!
— Скажите, однако ж: я слышал, что картинки такие в Париже продаются… интересные будто бы картинки приобрести можно?
— Это для стереоскопа, что ли? Я целую охапку с собой захватил!
— Интересны?
— Отдай всё, да и мало!
— Тсс…
— Да у них еще то ли есть! В модных магазинах показывают, как барыни платья примеривают! Приедет, это, дама — и всё из большого света! — разденется декольте, а из соседней комнаты кавалер на нее сквозь щелочку и смотрит,
— Ишь ты! а она, сердешная, и не знает?
— Иные и знают, нарочно знакомиться с кавалерами приезжают. Повертывается она декольте перед зеркалом, а из засады — кавалер: же лоннёр… Большие съезды бывают.
— И наши, чай, барыньки…
— Чего уж!
Каждый смотрит на каждого вопрошающим взглядом, словно хочет сказать: «А что, брат, уж не твоя ли?»
— Ах, дамочки наши! дамочки! — вздыхает Сергей Федорыч.
— Так вы и в палате депутатов побывали? — любопытствует Павел Матвеич.
— Был, в самый раз попал, амнистию обсуждали. Галдят, а толку нет. Знают, что придет Наполеон, и всем им одно решение выйдет — в Кайенну ушлют.
— Вот и этого у нас нет!
— Зачем нам! У нас, коли ты сидишь смирно, да ничего не делаешь — живи! У нас все чередом делается. Вот, приедем в Вержболово — там нас рассортируют, да всех по своим местам и распределят.
— Турки-то! турки-то тоже конституции запросили! ах, прах их побери!
— Смехота!
— То-то оно и есть! даже у турок взбеленились, а у нас — спокой!
— Нам конституциев не надо! Мы и без них проживем! Разъедемся теперь по деревням, амуницию долой — спокой!
Все трое заговорили разом: «У нас как возможно! У нас — тишина! спокой! каких еще там конституциев! долой амуницию — чего лучше!» Гул стоял в отделении вагона от восклицаний, лишенных подлежащего, сказуемого и связки.
— Нет, вы только сообразите, сколько у них, у этих французов, из-за пустяков времени пропадает! — горячился Василий Иваныч, — ему надо землю пахать, а его в округу гонят: «Ступай, говорят, голоса подавать надо!» Смотришь, ан полоса-то так и осталась непаханная!
— И ништо им! пущай без хлеба сидят!
— Зато у нас мужичка никто уж не тронет: паши себе да паши!
— Разве с подводой выгонят, так ведь без этого тоже нельзя!
— Подвода — дело! а у них что!
— Ах, французы! французы! жаль их! дельный народ, а насчет язычка — слабеньки!
— А вы думаете, что они сами этого не чувствуют? не чувствуют, что ли, что если Россия им хлеба не даст, так им мат? Чувствуют, да еще и ах как чувствуют!
Опять завопили все разом: «Чувствуют! да еще как чувствуют! Мат! именно мат!»
— А позвольте спросить, — вдруг надумался Сергей Федорыч, — вот вы насчет Турции изволили говорить, будто там конституции требуют; стало быть, это действительно так?
— Чего вернее, во всех газетах написано.
— Да! заварили турки кашу! придется матушке-России опять их уму-разуму учить!
— А позвольте еще спросить: дворяне у них есть… турецкие?
Вопрос этот сначала словно ошеломил собеседников, так что последовала короткая пауза, во время которой Павел Матвеич, чтоб скрыть свое смущение, поворотился боком к окну и попробовал засвистать. Но Василий Иваныч, по-видимому, довольно твердо помнил, что главная обязанность культурного человека состоит в том, чтобы выходить с честью из всякого затруднения, и потому колебался недолго.
— Как, чай, дворянам не быть, — ответил он, — только документов у них настоящих нет, а по-ихнему — все-таки дворяне.
— Помилуйте! да у меня в Соломенном и сейчас турецкий дворянин живет, и фамилия у него турецкая — Амурадов! — обрадовался Павел Матвеич, — дедушку его Потемкин простым арабчонком вывез, а впоследствии сто душ ему подарил да чин коллежского асессора выхлопотал. Внук-то, когда еще выборы были, три трехлетия исправником по выборам прослужил, а потом три трехлетия под судом состоял — лихой!
— Немножко как будто с точечками, а впрочем, как есть — русский: и в церковь нашу ходит, и ругается по-нашему.
— У нас дворяне — жалованные, а у них — так! — пояснил Василий Иваныч, — у наших права, а у ихних — правов нет!
— Сегодня он — дворянин, а завтра — опять холуй!
— Завтра его подрежут да евнухом в гарем определят!
— Тсс… а что, кабы у нас так?
— Вот еще что вздумали! У нас этого нельзя, у нас — закон!
— У нас чего лучше! у нас, ежели ты по закону живешь, никто тебя и пальцем не тронет! Ну, а коли-ежели не по закону — ау, брат!
Спутники мои очевидно начинали повторяться: знак, что скудный запас разговора приближается к концу. Все отяжелели: Василий Иваныч вытянул руки вверх и с наслаждением сибарита шевелил лопатками; Павел Матвеич просто-напросто завывал, зевая; один Сергей Федорыч ерзал на месте, но не для того, чтоб спросить еще что-нибудь, а как бы ища куда-нибудь половчее примазаться. Если б не близость Вержболова, наверное, эти люди через минуту заснули бы тем тревожным, захлебывающимся сном, от которого у русского культурного человека стискиваются зубы и лицо в самое короткое время покрывается глянцевитым туком. Однако я был убежден, что еще далеко не все сказано. Не может быть, думалось мне, что они так-таки и позабыли о ветчине! И действительно, предчувствие не обмануло меня; хотя и окольным путем, но они пришли, однако ж, к ветчине,
— Обедать, что ли, в Вержболове будем? — спросил Павел Матвеич.
— Сперва на Страшный суд сходим, а потом и отобедаем!
— Да, скажите, пожалуйста, — я ведь за границей-то в первый раз — что с нами, собственно говоря, в Вержболове делать будут? — интересовался Сергей Федорыч.
— Ничего, голову сперва снимут, а потом отпустят! — пошутил Василий Иваныч.
— Нет, вы серьезно… поучите! в первый ведь раз!
— А вот увидите. Сперва на один Страшный суд поведут — таможенные обшарят; потом на другой Страшный суд представят — жандармы пачпорта осматривать будут.
— Посмотрят и отдадут?
— Ну, там, глядя по человеку. Ежели человек в книге живота не записан — простят, а ежели чего паче чаяния — в пастухи определят, вместе с Макаром телят пасти велят.
— Однако!
— В других землях вот этого нет!
— В других землях нет, а у нас — порядок! Я в полгода всю Европу объехал — нигде задержек не было; а у нас — нельзя! Ни въехать, ни выехать у нас без спросу нельзя, все мы под сумлением состоим: может быть, злоумышленник!
— И дельно.
— Спокойнее. Да ежели и есть задержка — разве она велика? Коли я ничего не сделал, да пачпорт у меня чист — да хоть до завтра его смотри! Я даже с удовольствием!
— Еще для меня спокойнее. Коли хорошенько пачпорт-то у меня проэкзаменуют, так и мне легче. По крайности, уверенность есть, что ни в чем не замечен.
— Ну, насчет уверенности — это еще бабушка надвое сказала. Начальство — оно тоже с умом: иногда нарочно новадку дает, чтоб ты в уверенности был, а само между тем примечает!
— Что ж, и это дельно! будь в страхе! оглядывайся! Кабы мы не оглядывались, да нас бы…
— Вообще у нас порядку больше. Лишнего не позволят, да зато и в яму упасть не дадут.
— А коли по правде-то говорить, так ведь это-то настоящая свобода и есть!
— Чего свободнее! Простор у нас один какой! зима-то наша! зима-то! Велишь, это, тройку в сани заложить — покатывай!
— Да колокольчик у коренной под дугой заливается, да пристяжные бубенчиками погромыхивают, да кучеру песни петь велишь… и-ах! и-ух!
— В целом свете такого раздолья не найдешь!
— Опять же насчет провизии! наша ли еда или ихняя!
— Я и сплю и вижу, как в Вержболово приедем! сейчас же ветчинки кусочек спрошу!
— Вота! давеча перечисляли-перечисляли еду всякую, а про ветчину-то и позабыли!
— А ветчина между тем… знаете ли, едал я ихнюю ветчину, и вестфальскую, и лионскую, и итальянскую, всякую пробовал, — ну, нет, против нашей тамбовской куда жиже!
— Помилуйте, наша
