потом, опомнившись, бежит убить Стéно, но находит его уже бездыханным: Стéно за несколько минут до того обрывает свою жизнь револьверным выстрелом не из-за Джулии, а чтобы положить конец своим душевным терзаниям. Так что роман Джулии собственно ни при чем: он не вплетен в душевную драму героя; да и драмы в обычном смысле здесь нет, так как нет столкновения двух или нескольких воль или (по античному представлению) воли с судьбой: есть только психологический этюд, изложенный в монологах и диалогах. Позднее Тургенев, разрабатывая ту же тему, то есть точно так же желая нарисовать портрет, применяет более искусные приемы: он уже не прибегает к драматической форме и уже не оставляет своего героя отрешенным от вызванных им коллизий. В «Стéно» художественная планомерность есть, и даже очень строгая: но она односторонняя, и чем строже проводится, тем она одностороннее. Все остальные действующие лица, вся действительность и все события сами по себе нисколько не интересуют автора: он изображает их лишь в той мере, в какой они ему нужны для более яркого освещения личности героя.
Он окружил Стéно самыми заурядными людьми. Джулия и Джакоппо живут, монах Антонио раньше жил, непосредственными чувствами, не мудрствуя, не споря с судьбой. Оттого они счастливы, покойны. В их непосредственности есть своеобразная красота – красота самой природы, с которой они еще нераздельны. Такой благоуханный естественный цветок, например, – любовь Джулии. В первую же минуту, когда она увидела бесчувственного Стéно в Колизее, ей что-то ясно сказало: «Вот он, кого душа твоя искала», – и с первой же минуты она предается ему безвозвратно: «Ты мне – все, в тебя я верю как бы в Бога». Позднее в своих поэмах Тургенев возводит в перл создания эту непосредственность чувств, эту естественность; теперь, в шестнадцать лет, он еще далек от этого: он ясно дает понять, что эта естественная красота в человеке – красота низшего сорта, что есть нечто выше ее, именно красота собственно-человеческая, красота смелого и гордого духа, сознавшего свою самостоятельность перед лицом природы и судьбы и зовущего их к ответу. Таков, по мысли Тургенева, его Стéно. Той, гармоничной, природной красоты в нем нет и тени: напротив, в нем все болезненно, все мятежно: он – полный контраст природы. Позднее, в поэмах, и еще позже, например, в «Поездке в Полесье», Тургенев будет горько скорбеть об этом своем выпадении из природного строя; сейчас он только констатирует его как неизбежный и нормальный факт: мир – природе и душам, еще не пробужденным, душе же, сознавшей себя, – тревога и страдание.
Стéно несколько раз по частям рассказывает свое прошлое. Ему дан от природы могучий ум. Его мысль проснулась в ту минуту, когда он впервые, глядя на небо, спросил себя, кто создал этот дивный свод лазурный. Тогда еще в нем душа была яснее неба, и он отдался Богу с горячей верой. Но вскоре его постиг страшный удар: он полюбил девушку, родную ему по духу; двое они составляли мир, – «и он был чуден, как все, что на земле не человек». И вот эта девушка внезапно умерла или исчезла. Тогда Стéно ожесточился против Бога, вера в нем умерла, – он вверился уму, и ум быстро разоблачил перед ним обманы земных успехов, ничтожество людей. Ему опротивел мир, он умер для всего, что любят люди, его дух окаменел; но он, по крайней мере, не страдал, он только прозябал в сонной апатии. И вдруг он ожил для нового, уже неизлечимого страдания: мысль, подспудно работая, поставила перед ним страшный вопрос о смысле жизни, то есть о ее бесцельности.
Таким он и предстает перед нами в пьесе, уже безвозвратно обреченным смерти. Каждый час, каждый миг его жизни – пытка. Никакая радость, никакая красота его не радует; он презирает все земное, и презирает людей, привязанных к земному. В этом огромном мире он одинок, люди называют его злым, и сам себе он в тягость. Демон отнял у него сердце и оставил ему только жалкий ум. Он страстно жаждет покоя, забвения, но едва он забудется на миг, является его демон – мысль – и принимается терзать его. Он знает, что его могла бы спасти вера, но он не может верить. Он просит помощи у отшельника:
Я,
Как неба, жажду веры… жажду долго,
А сердце пусто до сих пор.
О, если б Ты мне ее мог, старец, возвратить,
То я готов всю жизнь тебе отдать.
Старец знает одно стереотипное средство: «Молись!» Но оно не годится для Стéно:
Слова святые я произношу:
Они в душе ответа не находят…
Он жаждет смерти – и боится ее; его мучит вопрос, что будет там и есть ли это там, и еще более, до ужаса, терзает его мысль о том, что вместе с его жизнью бесследно исчезнут все чувства и думы, волновавшие его дух, – целый мир страданий, стремлений, высоких помыслов. И все же он должен умереть, – ему нестерпимо жить под властью своего демона. Правда, он мог бы смириться и тем купить себе покой; так обыкновенно поступает человек толпы; но он с негодованием отвергает эту мысль.
И он уходит из жизни измученный, но не побежденный. Взяв в руки револьвер, он приветствует его, как друга: «Ты разрешишь мне тайную задачу, ты мне откроешь все». Еще раньше он так определял свое назначение:
…Если я паду – тогда узнают люди,
Что значит воля человека. Низко
Поставили они названье это,
И я хочу его возвысить.
Обыкновенные люди – как дети: тешатся погремушками, убаюкивают себя верой; Стéно – как бы первый человек, выросший из детских одежд; он один, вооруженный только силой своего духа и мыслью, выступил перед лицом природы с заявлением своих человеческих прав. Тургенев много раз на протяжении пьесы характеризует Стéно как человека исключительной духовной силы. Старец говорит Стéно: «Ты мог бы быть великим, дивным», и сам Стéно, говоря о своем презрении к людскому мнению, заявляет, что в нем самом есть целый мир. «Теперь он мир страданья, – он мог быть миром силы и любви».
«Мог бы», – очевидно, описка: Тургенев определенно говорит, что для людей, подобных Стéно, нет другого исхода, кроме смерти; Стéно, каков он есть, уже не может быть ни сильным, ни счастливым. Счастье – для тех, кто еще не проснулся, еще не отделился от природы, еще не стал собственно человеком; но раз ты открыл глаза, тебе не найти покоя раньше могилы, ибо перед тобой встанет неразрешимая задача жизни, неразрешима же она потому, что дух человека двойствен. Так сам Стéно определяет причину своей тоски: какой-то неясный голос говорит ему, что его родина – не здесь; ему хотелось бы лететь к небу, а он прикован к земле.
II
С первого взгляда ясно, что «Стéно» – сколок с Байроновского «Манфреда». Сходство начинается уже с заглавия, которым в обоих произведениях служит имя героя, и с общего обоим подзаголовка – «драматическая поэма». Из «Манфреда» Тургенев заимствовал самую идею своей поэмы, идею – образ человека, утверждающего свою самочинность перед лицом природы, гибнущего в этой борьбе, но не смиряющегося. Этим основным сходством обоих характеров обусловлено и сходство их в главных психологических чертах: Стéно, как Манфред, страдает невыразимо, но ни за что в мире не отрекся бы он от своего страдания; оба жаждут смерти – забвения, и оба страшатся ее, потому что не знают, чем наполнено загробное бессмертие; оба мертвы для мира, оба осуждены не знать более – это слова Манфреда, – «ни трепета надежд или желаний, ни радости, ни счастья, ни любви»
, и оба, как огонь, испепеляют все, что к ним приблизится; наконец, оба благоговеют перед красотой мироздания, и оба презирают человечество. У Байрона взял Тургенев и многие звенья своей фабулы: обморок Стéно, спасаемого Джулией и Джакоппо (в 1-й сцене), списан с той сцены в «Манфреде», где Манфреда на краю обрыва в Альпах спасает охотник, и самый этот охотник – в основе, конечно, – прототип тургеневского Джакоппо, именно человек, еще не выпавший из природного строя, прекрасный своей близостью к природе, но жалкий своей зависимостью от нее. В Стéно, как и в Манфреде, душевный перелом был вызван утратой любимой женщины; в «Манфреде», как и в «Стéно», фигурирует «аббат», пытающийся обратить неверующего на путь веры; Стéно, как и Манфреду, является воочию «дух», и вторично этот «дух» является при Антонио, как в «Манфреде» – при аббате, и т. д. Наконец, и в изложении Тургенев неоднократно следовал за Байроном, подчас спускаясь почти до пересказа, если не перевода, целых отрывков из «Манфреда». Так, первый монолог Стéно – не что иное, как перифраз следующего монолога Манфреда.
Манфред, один.
Сверкают звезды, – снежные вершины
Сияют в лунном свете. – Дивный вид!
Люблю я ночь, – мне образ ночи ближе,
Чем образ человека; в созерцаньи
Ее спокойной, грустной красоты
Я постигаю речь иного мира.
Мне помнится, – когда я молод был
И странствовал, – в такую ночь однажды
Я был среди развалин Колизея,
Среди останков царственного Рима.
Деревья вдоль разрушенных аркад,
На синеве полуночной темнея,
Чуть колыхались по ветру, и звезды
Сияли сквозь руины; из-за Тибра
Был слышен лай собак, а из дворца —
Протяжный стон совы, и, замирая,
Невнятно доносились с теплым ветром
Далекие напевы часовых.
В проломах стен, разрушенных веками,
Стояли кипарисы – и казалось,
Что их кайма была на горизонте,
А между тем лишь на полет стрелы
Я был от них. – Где Цезарь жил когда-то
И где теперь живут ночные птицы,
Уже не лавр, а дикий плющ растет
И лес встает, корнями укрепляясь
В священном прахе царских очагов,
Среди твердынь, сровнявшихся с землею.
Кровавый цирк стоит еще доныне,
Еще хранит в руинах величавых
И Августа чертоги уж давно
Поверглись в прах и стали грудой камня.
И ты, луна, на них свой свет лила,
Лишь ты одна смягчала нежным светом
Седую древность, дикость запустенья,
Скрывая всюду тяжкий след времен!
О девушке, которую он любил, Манфред говорит так:
И лишь одна, одна из всех…
Она была похожа на меня…
Нас
Сближали одинаковые думы,
Любовь к уединению, стремленья
К таинственным познаньям и жажда
Обнять умом вселенную, весь мир…
Почти теми же словами характеризует свою возлюбленную Стéно.
…Я знал одно созданье,
Которое мне было равно…
Душами были мы родные
И мы друг друга понимали…
Манфред отвечает охотнику:
Терпение! – Нет, не для хищных птиц
Придумано терпение: для мулов!
Прибереги его себе подобным, —
Я из другой породы.
Стéно повторяет эти слова: «Пусть терпит раб – не Стéно». В нижеследующих трех отрывках из «Манфреда» читатель легко узнает источник соответственных мест в поэме Тургенева.
Контраст между Манфредом (Стéно) и охотником (Джакоппо): «Я вижу», – говорит охотнику Манфред,
Тебя, сын гор, и самого себя,
Твой мирный быт и кров гостеприимный,
Твой дух, свободный, набожный и стойкий,
Исполненный достоинства и гордый,
Затем что он и чист и непорочен,
Твой труд, облагороженный отвагой,
Твое здоровье, бодрость и надежды
На старость безмятежную, на отдых
И тихую
