и романам. Раздумье о раздвоении личности и о цельном человеке проходит красной нитью через все это творчество: Стéно – первый из «лишних людей» Тургенева, Джулия – первая из его сильных цельностью духа девушек, но только с обратным знаком.
С этой точки зрения подражательность «Стéно» теряет всякое значение. Трагедия Стéно, как и юноши из «Разговора», – трагедия самого Тургенева. Через десять лет после того, как был написан «Стéно», Тургенев прямо обрисовал самого себя теми же чертами, какими обрисовал Стéно. В «Посвящении» к «Разговору» он рассказывает, как он бродил вечером среди великой тишины, исполненный раздумья:
…Спящий мир дышал бессмертной красотой…
Но глаз не поднимал и проходил я мимо;
О жизни думал я, об Истине святой,
О всем, что на земле навек неразрешимо.
Я небо вопрошал… и тяжко было мне, —
И вся душа моя пресытилась тоскою…
А звезды вечные спокойной чередою
Торжественно неслись в туманной вышине.
Это – раздумье Стéно и его же тоска: и здесь – то же противопоставление истерзанного духа гармоничной красоте мироздания, как в «Стéно». Это «Посвящение» было написано в июле 1844 года, а незадолго перед тем Тургенев написал другое стихотворение – «Толпа» (напечатано в январской книге «Отечественных Записок» за 1844 год), в котором от собственного лица излагал чувства и мысли, характерные для Стéно или юноши из «Разговора». Совершенно так, как они, он говорит о себе:
Среди людей, мне близких и чужих,
Скитаюсь я без цели, без желанья.
Он страдает, но толпа не признает тех страданий,
И что в душе задумчивой живет,
Болезнию считает своенравной.
И толпа права, говорит он; она велика и сильна.
Гордись, толпа! Ликуй, толпа моя!
Лишь для тебя так ярко блещет небо.
Но он не даст ей ни одной слезы, не расскажет ей своих дум, он останется одиноким.
Те же признания мы слышали из уст Стéно, но в мрачно-героическом тоне. «Я не знаю друга. В этом огромном мире я один», «Меня с душой обыкновенной люди, – нет, – не поймут. Я им высок»; ему «ненавистно лицо людей», ко всему он чувствует невольное презрение. И отсюда вывод:
Я не нужен
Ни одному творенью на земле, и мне
Не нужно ничего. Мне в тягость жизнь. И я
Хочу, желаю смерти.
В «Толпе» Тургенев из тех же фактов делает для себя уже другой вывод:
И я тяну с усмешкой торопливой
Холодной злости – злости молчаливой
Хоть горькое, но пьяное вино.
В этом вся разница между его отношением к миру в 1834 и в 1844 годах: тогда Стéно был для него героем, теперь он констатирует в себе то же распадение личности, как неизбежный, может быть, но уродливый факт.
«Мне иногда смешны забавы их», – говорит он, —
Мне самому смешней мои страданья.
Было бы, разумеется, любопытно знать, в силу каких причин и в частности под какими литературными влияниями так рано овладели Тургеневым мировая скорбь и рефлексия. Может быть, это и удастся сделать со временем, когда будет хоть сколько-нибудь изучена история молодости Тургенева, теперь еще совсем неизвестная. Но каковы бы ни были результаты такого исследования, они не могут поколебать выводов, устанавливаемых путем сличения произведений Тургенева с его личными признаниями. Путь от «Стéно» к поэмам 40-х годов есть путь, пройденный самим Тургеневым в его внутреннем развитии за эти годы; идея «Стéно» не случайно запала в душу Тургенева: вся его внутренняя работа в ближайшие десять лет совершается вокруг этой же идеи. Нетрудно понять, какие важные указания вытекают отсюда для изучения дальнейшей, то есть главной эпохи его творчества. На первой очереди стоят здесь «Записки охотника». До них личная и творческая мысль Тургенева двигалась непрерывно в одном направлении; «Записки охотника» представляют ли продолжение этого пути, или ими Тургенев вступил на какой-нибудь иной путь? Другими словами: разрабатывал ли он и здесь, хотя бы в новых формах и в ином смысле, ту же идею о раздвоении личности, которая так сильно занимала его в первые десять лет его литературной деятельности, или другие мысли и чувства овладели теперь его душой?
14 января 1840 года Павел Иванович Кривцов
писал брату Николаю из Петербурга
: «Je quitte Pbrg en compagnie de Jean Tourguéneff qui vient avec moi jusqu’ à Rome pour у passer un mois, ensuite il parcourira un peu l’ltalie et retournera ensuite à Berlin pour у terminer ses études. C’est un garçon de science et d’esprit – но настоящий Ленской, студент Геттингенской. J’ai été charmé de pouvoir lui être un peu utile et lui rendre ce que le pére avait fait pour moi. Si vous voyez sa mére à Moscou, dites lui mes compliments, mais empêchez la de venir en Italie»[13 — «Я покидаю Петербург в обществе Ивана Тургенева, который едет со мной до Рима, чтобы провести там месяц, затем он немного поездит по Италии и вернется в Берлин, чтобы завершить свое образование. Это – образованный и умный юноша… Я восхищен возможностью быть ему хоть немного полезным и сделать для него то, что отец сделал для меня. Если вы увидите в Москве его мать, передайте ей мои комплименты, но воспрепятствуйте ее приезду в Италию» (франц.).]. Это была уже вторая заграничная поездка Тургенева. На этот раз он прожил около полугода в Италии и полгода в Берлине, где занимался философией, древними языками, историей и в особенности Гегелем. В Риме он близко сошелся со Станкевичем
, в Берлине жил в одной квартире с Бакуниным
. Через год он вернулся в Россию, провел зиму 1841 года и весну в Москве, сблизился с Грановским
, Кавелиным
, славянофилами, и когда зимою 1842 года приехал в Петербург определяться на службу, был уже весьма мало похож на того наивного романтика и «маменькиного сынка», каким изображал его Кривцов. У нас есть его характеристика того времени – в письме Белинского к Боткину
от 31 марта 1843 года: «Я несколько сблизился с Тургеневым. Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек. Беседа и споры с ним отводили мне душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всем соглашаются с тобою, или, если противоречат, то не доказательствами, а чувствами и инстинктом, – и отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим, извлекает искры. У Тургенева много юмору… Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность. Он враг всего неопределенного, к чему я, по слабости характера и неопределенности натуры и дурного развития, довольно падок».
Как раз в то время, как писались эти строки, Тургенев печатал свою поэму «Параша».
Тургенев как-то позднее характеризовал свои поэмы в таких словах:
Бывало, я писал стихи для славы, —
И те стихи, в невинности моей,
Я в Божий мир пускал не без приправы
«Глубоких и значительных» идей…
Такая гражданская, публицистическая идея есть и в «Параше», и сам Тургенев, без сомнения, видел задачу своей поэмы именно в том, чтобы демонстрировать в образах эту идею. Но, как это часто бывает, его усилия пропали даром: идея «спадает ветхой чешуей» и перед глазами зрителя стоит в ослепительной наготе сама жизнь, как Фрина перед судьями. Тургенев задался целью рассуждать, и думал, что изображение ему нужно только как материал для рассуждения; в действительности же его внутренней потребностью было как раз только изобразить, воспеть красоту созерцаемой жизни. Она, а не идея, и стала сюжетом его поэмы, вопреки его собственному намерению.
Он хотел показать, как расцветает в любви богатая женская душа, и что из этого выходит в условиях русской жизни. Соответственно этому замыслу поэма распадается на две части: на картину и на демонстрацию идеи, – распадается в точном смысле слова, потому что, насколько картина сочна и жизненна, настолько худосочно и вяло рассуждение.
Эта картина расцвета женской души, столько раз потом повторенная Тургеневым, носит здесь, в первой редакции, некоторые черты, позднее исчезающие в творчестве Тургенева. Его рисунок еще неловок, приемы наивны, но от всей картины веет такой свежестью, она озарена таким нежным утренним светом, которые не только сами по себе очаровательны, но, что важнее всего, гораздо более соответствуют характеру изображаемого сюжета – первой женской любви, нежели горячие краски и густой, сладкий аромат его позднейших повестей.
Поэма построена точно по хрестоматии: сначала портрет героини, потом – ее душевное состояние накануне любви, затем роман и, наконец, развязка; но так как эта последовательность – естественная, то рассказ течет непринужденно. Узел драмы – в душевном складе героини. Параша – дочь степного помещика, выросшая в деревне. Ей двадцать лет. Это глубокая, страстная и целомудренная натура, – вместе и бархат, и сталь. Ее лицо, дышавшее задумчивой грустью, наводило на мысль, что ей суждено страдание, в ее задумчиво-спокойном взгляде «я видел», говорит автор,
Возможность страсти горестной и знойной,
Залог души, любимой Божеством.
Она сама знала, что идет на испытание, но спокойно шла, и была детски весела. Рассказ застает ее в роковой момент, когда избыток сил, еще не найдя исхода, томит ее беспричинным волнением, – она плачет, сама не зная о чем, ей грезится дивная страна, и кто-то милый голосом призывным так чудно поет… она стоит, как очарованная, и вздыхает, ее сердце полно мучительной и грустной тишины. Она – вся ожидание, вся – напряжение, «как вечер пред грозою, как майская томительная ночь».
В эту минуту, конечно, и появляется герой. Кто он – это безразлично. Он недостоин ее, да она не его и полюбит: как сказал А. Толстой, «лишь тайных дум, страданий и блаженства он для нее отысканный предлог». Они знакомятся в поле, потом он делает визит ее родителям. Это посещение – центральная часть поэмы: тут решается судьба Параши. Эти восемнадцать строф принадлежат к лучшему, что вообще написано Тургеневым; я перечитываю их без конца, и не могу насытиться их красотою – столько в них тонкой психологической наблюдательности, и так овеян этот реализм нежнейшей, благоуханнейшей поэзией. Какое наслаждение следить эту смену чувств в стыдливо-замкнутой Параше! Его ждут – он обещал приехать. Отец надел новый фрак, няня хлопочет за чаем, Параша, с цветком за поясом, сидит возле матери, бледная, взволнованная. Она тревожится – его все нет; потом ее понемногу берет девическая злость. Мать спрашивает: «Что ты так грустна?» – Параша вздрагивает, слабо улыбается и идет к пяльцам; шьет, наклонив голову, и думает: «Ну, что ж? он не придет…» Вдруг топот у крыльца – это он. Он входит, завязывается обычный разговор, – он ни слова не говорит с Парашей, даже не смотрит на нее – «но все его движенья, звук голоса, улыбка – дышит все сознанием внезапного сближенья». Она тронута, умилена: как нежно он щадит ее! как он томится тайным ожиданьем! Она молча смотрит на него, не понимая своего сердца. Потом он заговорил с нею, и смысл его слов ей и странен,
