так удовлетворено собою, и мы это понимаем и любуемся этим, и в то же время она, по крайней мере во мне, всегда возбуждает какое-то беспокойство, какую-то тревогу, даже грусть. Что это значит? Сильнее ли сознаем мы перед нею, перед ее лицом, всю нашу неполноту, нашу ненависть, или же нам мало того удовлетворения, каким она довольствуется, а другого, то есть я хочу сказать, того, чего нам нужно, у нее нет». Вопрос Берсенева можно пояснить так: цельность духа конечно и есть совершенное состояние твари и человек не может не алкать ее; он действительно тоскует о ней глубоко, но та форма цельности, какая врождена муравью, не пригодна для человека, – он и ушел от нее; ему предназначена своя, иная форма цельности: какая же именно? т. е. что должно привзойти в расколотую теперь человеческую душу, чтобы человек стал по-человечески целен? – Шубин, тоскующий по цельности гораздо меньше Берсенева, не задумываясь отвечает: для этого человеку нужно личное счастье, а личное счастье – в любви к женщине. Но устами Берсенева Тургенев опровергает Шубина. Корень современной болезни – эгоизм, а личное счастье, любовь-наслаждение только закрепляют эгоизм; значит, это средство не исцеляет, а наоборот усиливает болезнь. Все назначение нашей жизни – поставить себя номером вторым, т. е. уничтожить в себе эгоизм, как причину душевной раздвоенности; следовательно, к исцелению ведут лишь те средства, которые не уединяют человека от людей, а соединяют его с одним или многими. Такие средства – искусство, родина, наука, свобода, справедливость – и любовь, но не любовь-наслаждение, а любовь-жертва.

Вот тема «Накануне». Тургенев ставит вопрос: идеал человека – быть человеком-птицей, Дон Кихотом, а современный человек – Гамлет; при каких же условиях человек становится Дон Кихотом? На этот вопрос он отвечает образами Инсарова и Елены. Один – Дон Кихот родины, другая – Дон Кихот любви, любви-жертвы (поэтому Инсаров должен был быть иностранцем, еще лучше – любовником маленькой и невзрачной Болгарии, и должен угасать от чахотки, чтобы любовь Елены была как можно жертвенней; притом же его болезнь, как и его бедность, усиливают жертвенность его собственного служения). Разумеется, не только родина и любовь: Дон-Кихот влюблен в справедливость, и такая же целебная сила – в искусстве, но вот вам два примера, мужской и женский: родина и любовь.

О Елене я здесь не буду говорить, – она принадлежит к теме любовь; Инсаров же вместе со своим прообразом Дон Кихотом входит в тот разряд идеализма, который Тургенев в цитированном выше письме к графине Ламберт определил как идеализм гражданского быта, а устами Берсенева очертил в словах: «родина», «свобода», «справедливость».

Инсаров приехал в Москву учиться. «И знаете ли, с какою целью он учится? У него одна мысль: освобождение его родины». Стоило ему в разговоре только упомянуть о Болгарии, он весь преображался: «Не то чтобы лицо его разгоралось, или голос возвышался – нет! Но все существо его как будто крепло и стремилось вперед (птица! – М.Г.), очертание губ обозначалось резче и неумолимее, а в глубине глаз зажигался какой-то глухой, неугасимый огонь». Лучше своей родины он ничего не знает, выше цели не может быть, нежели служение ей: «Вы сейчас спрашивали меня, люблю ли я свою родину? Что же другое можно любить на земле? Что одно неизменно, что выше всех сомнений, чему нельзя не верить после Бога?» И сколько он ни жертвует ей, ему все кажется мало: надо умереть за нее, вот это будет любовь. Личную свою жизнь и все, что в ней, он расценивает одной меркою: как средство или как помеху своему служению. Для Болгарии он учится, для нее ему никогда «не жаль времени», и если бы с ним случилось несчастье влюбиться, он немедленно бы уехал, «так как он не желает для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу». Он, как Дон Кихот по Тургеневу, выражает веру: отсюда все его положительные и отрицательные качества. Дон Кихот по Тургеневу «ограничен» – и об Инсарове Берсенев и Елена говорят, что он – не умный, и Шубин говорит, что у него «талантов никаких, поэзии нема» – и изображает его в виде барана. Он мало развит, не понимает искусства, упрям до крайности. Но зато его воля – «непреклонная воля» (так определяет его Берсенев заветным тургеневским словом), он никогда не меняет своих решений, он молчаливо настойчив и никогда не лжет, тогда как кругом «все лгут, все лжет». Это «железный человек», и в то же время в нем есть «что-то детское, искреннее». И потому, что он знает свою цель и «идет неуклонно вперед», – он весь гармоничен, он «спокоен и ясен», его существо – «спокойно-твердое и обыденно-простое»; он горд и смирéн, пошлость к нему не пристанет, он внушает людям безотчетное уважение. Елена выражает подлинную мысль Тургенева, когда пишет в своем дневнике об Инсарове, что у него «оттого так ясно на душе, что он весь отдался своему делу, своей мечте. Из чего ему волноваться? Кто отдался весь… весь… весь… тому горя мало, тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу, то хочет». Словом, характеристика Дон Кихота в той статье есть как бы черновая программа, которую Тургенев затем точно выполнил в фигуре Инсарова. Важно не освобождение Болгарии, ради которого забывает о себе Инсаров: важно то, что он отдался весь… весь.

4. Любовь

Тертуллиан сказал: Sunt in amore gradus, femina in summo stat. Эту же истину вынес из своего опыта Тургенев: есть ступени в любви – женщина стоит на высшей.

«Так ты пойдешь за мною всюду? – спрашивал Инсаров Елену. – Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду. – И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак? – Я себя не обманываю; я это знаю. – Ты знаешь, что я беден, почти нищий? – Знаю. – Что я не русский, что мне не суждено жить в России, что тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, с родными? – Знаю, знаю. – Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблагодарному, что мне… что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению, быть может? – Знаю, все знаю… Я тебя люблю. – Что ты должна будешь отстать от всех твоих привычек, что там, одна, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать… – Она положила ему руку на губы. – Я люблю тебя, мой милый».

Двадцать лет спустя Тургенев почти дословно повторил эту сцену экзамена – в стихотворении в прозе «Порог». Здесь предмет добровольного и радостного самопожертвования – не любимый мужчина, а некий идеал, безличный и отвлеченный: и Тургенев, конечно, не списывал у себя самого, наверное даже не подозревал, что повторяет себя; но в обоих случаях, казалось бы, столь различных, ему представлялся один и тот же образ. Русская девушка стоит пред отпертой дверью громадного здания; за дверью непроглядная мгла. Вместе с леденящей струей выносится из глубины медлительный, глухой голос. «О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает? – Знаю, – отвечает девушка. – Холод, голод, ненависть, насмешки, презрение, обида, тюрьма, болезнь, самая смерть! – Знаю. – Отчуждение полное, одиночество? – Знаю… Я готова. Я готова перенести все страдания, все удары. – Не только от врагов, но и от родных, от друзей? – Да… и от них. – Хорошо. Ты готова на жертву? – Да. – На безымянную жертву? Ты погибнешь, и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить. – Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени. – Готова ли ты… на преступление? – И на преступление готова… – Знаешь ли ты, что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь? – Знаю и это. И все-таки я хочу войти». Что заставило Тургенева поставить знак равенства между этими двумя разнородными явлениями? Только их отрицательный смысл: там и здесь он нашел одну и ту же полноту самозабвения. Влюбленная девушка – Елена, и девушка – Инсаров или Дон Кихот: один и тот же образ; ясно, что отрицательная ценность – самозабвение – в глазах Тургенева совершенно затмевала положительное содержание человеческой деятельности. Не цель служения, не результат жертвы занимали его, вообще не то само по себе, что находится вне человека и является объектом его усилий, но внутреннее состояние человека: эгоизм или самопожертвование. В этом смысле любовь по существу беспредметна: важно не то, кого любишь, – важно, как любишь, какой любовью: любовью-наслаждением, или любовью жертвенной. Елена полюбила не Шубина, не Берсенева, а родственного ей по духу Инсарова, но сколько девушек у него любят Гамлетов, и однако все равно прекрасны в цельности своего чувства, в жертвенном самозабвении. Рудин пишет в своем прощальном письме: есть любовь сердца, настоящая любовь, и есть любовь воображения. Так думал сам Тургенев. Та отдается сразу и вполне, эта вращается вокруг своего «я», колеблется, дорожится, боится прогадать, и хочет вся отдаться, и не может; в таком человеке подлинное чувство увядает, не успев расцвесть, «как одинокий колос среди негодных трав» («Переписка»). Подлинная любовь не есть монополия женщины: так полюбил и Инсаров; так любил Бригадир свою Аграфену Ивановну – «безграничной, почти бессмертной любовью». Но в общем женщина все-таки стоит, по Тургеневу, «на высшей ступени любви».

Вот образ любви по Тургеневу (он любил аллегорические сцены): любовь налетает на человека, как гроза в ясный день: и в ошеломляющем вихре ее удуши внезапно вырастают крылья, человек превращается в птицу, со стремительным полетом птиц, с их «неуклонной волею», – либо крылья не вырастают, и человек остается тем же, чем был до грозы.

«Внезапно, среди глубокой тишины, при совершенно безоблачном небе, налетел такой порыв ветра, что сама земля, казалось, затрепетала под ногами, тонкий звездный свет задрожал и заструился, самый воздух завертелся клубом. Вихрь, не холодный, а теплый, почти знойный, ударил по деревьям, по крыше дома, по его стенам, по улице; он мгновенно сорвал шляпу с головы Санина, взвил и разметал черные кудри Джеммы. Голова Санина приходилась в уровень с подоконником; он невольно прильнул к нему – и Джемма ухватилась обеими руками за его плечо, припала грудью к его голове. Шум, звон и грохот длились около минуты… Как стая громадных птиц промчался прочь взыгравший вихрь… Настала вновь глубокая тишина. Санин приподнялся и увидал над собою такое чудное, испуганное, возбужденное лицо, такие огромные, страшные, великолепные глаза – такую красавицу увидал он, что сердце в нем замерло, он приник губами к тонкой пряди волос, упавшей ему на грудь – и только мог проговорить: О, Джемма!

– Что это было такое? Молния? – спросила она, широко поводя глазами и не