то, что тайно гнездилось в них. В Муции чувство вспыхнуло сразу: он волевая натура; уже прощаясь на ночь, он обнаруживает вспыхнувшую страсть странным рукопожатием и настойчивым заглядыванием в глаза Валерии. А в ней страсть только затлела; она не может уснуть, ее кровь волнуется тихо и томно. Валерия – безвольная натура; вспомнить, что сказано о ней: бледная, застенчивая, почти боязливая, она редко улыбалась, ее глаза были всегда опущены, ее голос едва ли кто слышал. Вспомним, что, любимая двумя, она сама никого из них не полюбила, и выбрала Фабия только по указанию матери. Она из тех людей, в ком голос непосредственного чувства звучит неясно и медленно доходит до сознания. Ночью Муцию и Валерии одновременно снится один и тот же сон, тождественный даже в мелких подробностях, сон о том, как они соединились в любовном объятии; и Муций, проснувшись, хватает скрипку и играет ту песнь торжествующей, то есть удовлетворенной любви. Мне кажется художественной ошибкой, что Тургенев придал сну обоих одни и те же конкретные черты; напротив, они должны были грезить по-разному, потому что их опыт и способы восприятия глубоко различны; их сны, несходные в деталях, должны были совпасть только в факте объятия. Зато очень тонко изображена разность их чувствований во время сна и наутро, именно сообразно различию их натур. Валерия во сне не чувствует к Муцию никакой нежности, он скорее кажется ей отталкивающим и страшным; его объятия она испытывает как насилие; а он, рассказывая о том, как во сне появилась перед ним женщина, которую он любил когда-то, говорит дальше: «И до того она мне показалась прекрасной, что я загорелся весь прежнею любовью». И проснувшись, она дрожит и стонет от ужаса, ее лицо бледно, как у мертвеца, и печальнее мертвого лица; а Муций играет песнь любви, и наутро Валерия содрогается при виде его веселого, довольного лица. Муций понял – не только себя, но и ее; он знает, что они оба уже во власти рока; вот почему, снова предложив ей ширазского вина и услыхав ее отказ, он бормочет про себя: «Теперь уже не нужно».
Что в эту первую ночь, созревая в них, оказалось двойным сновидением, то в следующую ночь претворяется в совместное действие. Высшей волей суждено, чтобы они принадлежали друг другу. Не только Валерия, – сам Муций ужаснулся бы такого поступка; но их личная, их разумная воля должна покориться тому верховному решению, – она должна на время умолкнуть в обоих, уснуть. И вот рок, повелевающий в их крови, подымает их ночью, сонных, и сонных сводит в беседке на полпути; когда же предназначенное свершилось, Валерия, вернувшись в спальню, мгновенно засыпает свинцовым сном, а Муций в забытьи оглашает ночь песней удовлетворенной любви. Эта песнь – не человеческая мелодия: то ликует сама Природа, торжествуя победу. И стихи, которые бормочет Муций, говорят о жестокой неотвратимости Ее закона:
Ястреб курочку когтит…
Помогай!
В третью ночь готовится то же. «Луна опять взошла на безоблачное небо; и вместе с ее лучами, сквозь полупрозрачные стекла окон, со стороны павильона – или это почудилось Фабию? – стало вливаться дуновение, подобное легкой, пахучей струе… вот слышится назойливое, страстное шептание… и в тот же миг он заметил, что Валерия начинает слабо шевелиться. Он встрепенулся, смотрит: она приподнимается, опускает сперва одну ногу, потом другую с постели – и, как лунатик, безжизненно устремив прямо перед собою потускневшие глаза, протянув вперед руки, направляется к двери сада!» А навстречу ей, «по дороге, ярко залитой блеском месячных лучей, идет, тоже как лунатик, тоже протянув вперед и безжизненно раскрыв глаза – идет Муций». Это второе свидание не состоялось: Фабий убил Муция. Последний только один раз, во вторую ночь, обладал Валерией.
До возвращения Муция Фабий и Валерия были женаты пять лет – и детей у них не было. Муций вернулся «в один прекрасный летний вечер» и прожил у них три дня; а месяца четыре спустя «в один прекрасный осенний день»… «Валерия сидела перед органом, и пальцы ее бродили по клавишам… Внезапно, помимо ее воли, под ее руками зазвучала та песнь торжествующей любви, которую некогда играл Муций – и в тот же миг, в первый раз после ее брака, она почувствовала внутри себя трепет новой, зарождающейся жизни… Валерия вздрогнула, и остановилась… „Что это значило? Неужели же…”»
То был ребенок Муция, зачатый ею в ту единственную ночь; предназначенное свершилось. Но какая боль для человека чувствовать себя безвольным орудием стихии!
IV
Может быть, независимо от Бульвера, но в полном согласии с ним, Тургенев на всем протяжении рассказа проводит идею душевного раздвоения. Подобно Лилиан, Валерия все эти дни живет двойной жизнью: в ее человеческом духе (по терминологии Бульвера) неисторжимо утверждена любовь к Фабию; животное же начало в ней эмансипировалось от духа и влечет ее к Муцию. В этой низшей воле непосредственно циркулирует мировая воля, она безлична, и повинуясь ей, я – никто; личность же во мне, неповторимая и цельная, мое подлинное «я» есть дух, то есть моя сознательная воля. Оттого подчинение той, животной воле в себе человек воспринимает как измену самому себе, а эту измену – как преступление. Так нравственное сознание рождается в человеке из эгоистического страха утратить свою отдельность, смешаться с космосом.
По ночам неодолимая сила нудит Валерию изменять мужу, – и ты попробуй тогда удержать ее! она убьет тебя, или помеха ее убьет. Когда Фабий, с целью удержать ее, припер снаружи дверь спальни, Валерия изнутри «налегает на дверь… еще и еще… потом раздались трепетные стенания». Это стонет в ней кровь под невыносимым давлением мировой воли. И кровь не совсем слепа: в ее распоряжении тот низший разум, какой есть и у животных: дверь заперта – Валерия находит окно, распахивает его, и Фабий, обернувшись, видит, как она уже занесла ногу через окно, «руки ее как будто ищут Муция… она вся тянется к нему».
Но одержимость длится лишь нужный срок, а затем жестокая власть снова отпускает Валерию на волю, до следующего призыва. И тут Валерия, вернувшись к себе, испытывает ужас и стыд, и жмется к мужу, ища у него защиты. Она глубоко страдает, – ей кажется: от своей измены мужу, на самом же деле – от ее измены самой себе. Она преступна, и невиновна: кто-то дьявольски издевается над нею. Тургенев не устоял против искушения выразить свою мысль грубоватой аллегорией. В один из этих дней Фабий нашел Валерию в отдельной части сада. «С опущенной на грудь головою, со скрещенными на коленях руками, она сидела на скамье – а за ней, выделяясь из темной зелени кипариса, мраморный сатир, с искаженным злорадной усмешкой лицом, прикладывал к свирели свои заостренные губы». Так, по Шопенгауэру, Тургенев понимал любовь. Но ему не было надобности читать Шопенгауэра: еще сорок лет назад, в первом своем печатном произведении – поэме «Параша», он совершенно так же изобразил любовь, и даже нарисовал этот самый образ Природы, злорадно смеющейся над мнимым самоопределением личности.
Проповедовать – не дело художника, но в самом созерцании уже заключено истолкование. «Песнь торжествующей любви» раскрывает антиномию человеческого духа. Две силы борются за власть над волею человека: действующая в нем стихия и личное нравственное сознание. Вопрос факта Тургенев решает положительно и открыто: весь рассказ говорит о том, что стихия неизбежно берет верх, личное начало обречено на поражение. Но ведь и самый этот жестокий закон, раз представ сознанию, подлежит его оценке, подобно тому как преступник в ночь перед казнью не успокаивается же на мысли, что казнь неотвратима, а ищет мучительно – либо примириться с фактом, либо осудить его в своем духе, как мировое преступление, совершаемое над ним. Этот второй вопрос – об оценке закона – лежит вне сферы искусства, и потому Тургенев разумеется не ставит и не решает его открыто. Но так же, как Толстой в «Анне Карениной», он и поставил, и решил вопрос нравственной оценки – эпиграфом, подобным краткой надписи на фронтоне античного храма.
Я не знаю, замечают ли читающие «Песнь торжествующей любви» немецкий стих из Шиллера, который следует за заглавием рассказа: Wage du zu irren und zu träumen[21 — Дерзай заблуждаться и грезить (нем.).]
. Этой одной строкой Тургенев высказал свой взгляд; зато она не оставляет ничего желать в смысле ясности.
Вопрос стоит так: из двух воль, борющихся во мне, одна – именно моя личная, разумная воля – сообразно своей природе диктует свои повеления внятно и доказательно; другая, стихийная, волнует кровь, строит воздушные замки обольстительных грез, обрушивающиеся мгновенно, и населяет сон греховными сновидениями. То законодательство убеждает, это лишь требует и неволит; и в каждом отдельном случае я должен выбирать, кому следовать. Пусть я даже убежден a priori, что стихия всегда побеждает, что следовательно я и в этом случае хотя или нехотя исполню ее приговор, – я все-таки буду взвешивать и колебаться, притом непременно в сторону разумной воли, как правильной и должной. Фатализм нисколько не избавляет от выбора, во-первых, потому, что фатализм безличен, а человек более всего дорожит своей обособленностью в мире и оттого в каждом конкретном случае стремится, даже наперекор возможности, утвердить свою личную, разумную волю, которую постигает как закон своего беспримерного «я»; во-вторых, борьба неизбежна и потому, что слабейший голос ясен, а сильнейший нечленоразделен. Животное безвольно повинуется внушениям своего инстинкта, но ни один фаталист не поступает так, и не мог бы, даже если бы хотел, потому что высшие инстинкты диктуют смутно, только грезами и снами. Итак, пусть выбор и предрешен в пользу стихии, – разум не может отказаться от активности. И я спрашиваю себя: куда же мне направить энергию моей разумной воли? Должен ли я презирать в себе эти грезы и сны, как греховный соблазн, и силиться устоять на пути долга или, напротив, я должен признать в своих грезах неотвратимое веление матери-природы?
Эпиграфом из Шиллера Тургенев недвусмысленно отвечает на этот вопрос: познай раз навсегда, что путь, указуемый разумом, ложен; правда – только в грезах и снах. Им доверься; они смутны? так дай им крепнуть, дай им волю в себе: «дерзай грезить и заблуждаться». Невольный грех Валерии был космически нужен; он оправдан пред высшим судом, который не знает добра и зла. А ее субъективное страдание – что в нем? Она страдала потому, что не смела довериться своим грезам, признала их наваждением, и верховному судье пришлось насильно вести ее на верный путь. Да ему и нет дела до личных страданий и до личности вообще. Валерия все твердит, содрогаясь: «Какие страшные сны я вижу!» Тургенев учит другому: «Wage zu träumen»!
Таков смысл вышесказанного эпиграфа, и так много слов понадобилось мне для того, чтобы объяснить один коротенький стих.
