выраженные в этих отрывках из писем 1859–1862 годов, не изменились до конца, – напротив, с годами становились глубже и прочнее. В 1873 году он пишет Полонскому
: «Холод старости с каждым днем глубже проникает в мою душу – сильнее охватывает ее; равнодушие ко всему, которое я в себе замечаю, меня самого пугает! – Вот уж точно могу сказать с Гамлетом:
How stale flat and inprofitable
Seems me that life!»[23 — Каким докучным, тусклым и ненужнымМне кажется все, что ни есть на свете.Гамлет. Акт I. Сцена 2. Пер. М. Лозинского.]
В 1875 году, говоря о занятиях Полонского живописью: «…А главное, это тебя занимало: стало быть, ты прав. – Желал бы я найти что-нибудь, что бы меня занимало». В апреле 1877 года он пишет: «Милый друг Я.П., твое стихотворение, в котором есть удивительные стихи, как напр.:
В окно глядит и лезет в очи
Сырая мгла плаксивой ночи
возбудило во мне глубокую унылость; а для того, чтобы ты понял – почему? – выписываю тебе несколько строк из моего дневника:
„17/5-го марта. Полночь. Сижу я опять за своим столом… а у меня на душе темнее темной ночи… Могила словно торопится проглотить меня; как миг какой пролетает день, пустой, бесцельный, бесцветный. Смотришь: опять вались в постель. – Ни права жить, ни охоты нет; делать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать”».
И в дополнение Тургенев поясняет Полонскому, что это настроение духа существует в нем уже очень давно – чуть ли с самой молодости. Еще год спустя он пишет ему же: «Здоровье мое поправилось, подагра почти покинула меня – но нравственно я хуже чем калека – я совсем старик; ко всему охладел – и только воспоминания о прежних друзьях и временах немного шевелят меня».
Из приведенных отрывков одни изображают неизменное настроение Тургенева, в других выражена соответствующая этому настроению философия. Я с умыслом привел их все в хронологическом порядке, а не разделил на две группы, потому что так именно, вперемежку, идет жизнь человеческого духа. Нет никакого сомнения: врожденный склад души, то есть физиологическая и чувственная предрасположенность, определяет характер сознательного разумения; но ведь и поднимающаяся из этих глубин отвлеченная мысль, крепкая своей органичностью, в свою очередь несомненно закрепляет и освящает самочинную определенность чувства. Оттого в живом человеке мироощущение и мировоззрение сплетены неразрывно; их можно изобразить порознь только как два разреза одного и того же организма, например как разрез стебля и разрез колоса.
У американского поэта Силля
есть стихотворение «Жизнь», так переведенное одним из наших любителей поэзии.
И снова полдень, и за полднем вечер,
И ночь опять. Вчера, сегодня, завтра
Все та же песня: полдень, вечер, ночь. – И это все?
Да, это жизнь. Но ты наполни день
Отвагой и усильем; обрати
В псалом твой вечер, ночь твою в молитву —
И вот, смотри: тебе покорно время
Силль призывает к сознательной активности; но ведь она сама – лишь следствие: она обусловливается состоянием духа. Сможет ли, захочет ли человек наполнять свои дни «отвагой и усильем», если жизнь представляется ему пустой сменою дней и ночей или вереницей нелепых случайностей? Иному море кажется скоплением водяных капель, гора – скоплением песчинок и камней. Он прав, конечно, – но есть и другая правда; есть душевная полнота, для которой гора – «престол Аллы», и море –
Я слыхал о старом отставном генерале, – он покончил с собой, оставив записку, что ему надоело жить, надоело дважды в день застегивать и расстегивать пуговицы мундира. Наполеон, наверное, не замечал своих пуговиц; он чувствовал себя свободным и потому был свободен.
Мировоззрение Тургенева, с юности накоплявшееся в его сознании, окончательно сложилось и отвердело к его сороковому году. С тех пор в течение четверти века он много раз высказывал его то целиком, как в «Довольно», то по частям, например в «Стихотворениях в прозе», часто повторяясь. Я приведу эти выдержки: читатель сам увидит, как чувство здесь преображается в мысль, а мысль субъективно дает оправдание и законность чувству.
В 1862 году он пишет графине Ламберт: «…Не страшно мне смотреть вперед. Только сознаю я совершение каких-то вечных неизменных, но глухих и немых законов над собою, – и маленький писк моего сознания так же мало тут значит, как если б я вздумал лепетать: «я, я, я…» на берегу невозвратно текущего океана. Муха еще жужжит, а через мгновенье – тридцать, сорок лет тоже мгновенье – она уже жужжать не будет, а зажужжит та же муха, только с другим носом, – и так во веки веков. Брызги и пена реки времен!»
В «Призраках» 1863 года он рассказывает: в то время, как Эллис проносила его над родными полями и лесами, ему стало грустно и как-то равнодушно скучно. «И не потому стало мне грустно и скучно, что пролетал я именно над Россией. Нет! Сама земля, эта плоская поверхность, которая расстилалась подо мною; весь земной шар с его населением, мгновенным, немощным, подавленным нуждою, горем, болезнями, прикованным к глыбе презренного праха; эта хрупкая, шероховатая кора, этот нарост на огненной песчинке нашей планеты, по которому проступила плесень, величаемая нами органическим растительным царством; эти люди-мухи, в тысячу раз ничтожнее мух; их слепленные из грязи жилища, крохотные следы их мелкой, однообразной возни, как забавной борьбы с неизменяемым и неизбежным, – как это мне вдруг все опротивело! Сердце во мне медленно перевернулось, и не захотелось мне более глазеть на эти незначительные картины, на эту пошлую выставку».
«Довольно», 1864 год. «Все изведано – все перечувствовано много раз… устал я. – Что мне в том, что в это самое мгновенье заря все шире, все ярче разливается по небу, словно распаленная какою-то всепобедною страстию? Что в том, что в двух шагах от меня, среди тишины и неги и блеска вечера, в росистой глубине неподвижного куста, соловей вдруг сказался такими волшебными звуками, точно до него на свете не водилось соловьев, и он первый запел первую песнь о первой любви? Все это было, было, повторялось, повторяется тысячу раз – и как вспомнишь, что все это будет продолжаться так целую вечность – словно по указу, по закону – даже досадно станет! Да… досадно! – О ты, кто бы ни был, мой бедный собрат, – не отразить тебе тех грозных слов поэта: „Наша жизнь – одна бродячая тень; жалкий актер, который рисуется и кичится какой-нибудь час на сцене – а там пропадает без вести; сказка, рассказанная безумцем, полная звуков и ярости – и не имеющая никакого смысла”. Я привел стихи из Макбета, и пришли мне на память те ведьмы, призраки, привидения… Увы! не привидения, не фантастические, подземные силы страшны; не страшна Гофманщина, под каким бы видом она ни являлась… Страшно то, что нет ничего страшного, что самая суть жизни мелка, неинтересна – и нищенски плоска. Проникнувшись этим сознанием, отведав этой полыни, никакой уже мед не покажется сладким – и даже то высшее, то сладчайшее счастье, счастье любви, полного сближения, безвозвратной преданности – даже оно теряет все свое обаяние; все это достоинство уничтожается его собственной малостью, его краткостью. Ну, да: человек полюбил, загорелся, залепетал о вечном блаженстве, о бессмертных наслаждениях – смотришь: давно-давно уже нет следа самого того червя, который выел последний остаток его иссохшего языка. Так, поздней осенью, в морозный день, когда все безжизненно и немо в поседелой траве, на окраине обнаженного леса – стоит солнцу выйти на миг из тумана, пристально взглянуть на застывшую землю – тотчас отовсюду поднимутся мошки: они играют в теплом его луче, хлопочут, толкутся вверх, вниз, вьются друг около друга… Солнце скроется – мошки валятся слабым дождем – и конец их мгновенной жизни».
«Вешние воды» начинаются рассказом о настроении Санина – о taedium vitae[24 — Отвращение к жизни (лат.).], которое овладело им, душило его. Недаром Тургенев дал своему герою тот самый возраст, в каком сам был тогда (1871): он вкладывает в него свои мысли. «Горечь едкая и жгучая, как горечь полыни, наполняла всю его душу. Что-то неотвязчиво постылое, противно тяжкое, со всех сторон обступило его, как осенняя, темная ночь; и он не знал, как отделаться от этой темноты, от этой горечи… – Он размышлял о суете, ненужности, о пошлой фальши всего человеческого. Все возрасты постоянно проходили перед его мысленным взором – (ему самому недавно минул 52-й год) – и ни один не находил пощады перед ним. Везде все то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же, наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, – а там вдруг, уж точно как снег на голову, нагрянет старость – и вместе с нею тот постоянно возрастающий, все разъедающий и подтачивающий страх смерти… и бух в бездну!»
Так чувствовал Тургенев – и такою он видел жизнь. Настроение и созерцание суть две формы одного и того же душевного состояния, а из обоих возникает увенчивающая их отвлеченная мысль. Когда процесс самосознания закончен в человеке, трехъярусная пирамида оказывается субъективно перевернутой на свою вершину: зрелый и развитой человек ощущает определяющей и законодательной инстанцией в себе свое сознательное убеждение, которое будто бы автономно предписывает ему и способ созерцания, и соответствующее последнему настроение. Так и Тургенев любил предъявлять свою философию в качестве оправдательного документа. Полнее всего он изложил ее в отрывке «Довольно» 1864 года и в «Стихотворениях в прозе» 1878–1881 годов.
Не Бог-личность, не Бог-Мировой Разум, вообще никакое нравственное начало не представлялось Тургеневу в основании вещей: творящей силой он мыслил силу биологическую. Не Deus, даже не Deus sive Natura, но Natura sive Vita[25 — Бог, или Природа; Природа, или Жизнь (лат.).]: Natura – от nascere, рождать, vita – от vis, сила. Всемогущая, глухонемая, слепорожденная, она бессознательно и неуклонно осуществляет свои законы. Она не знает добра, свободы, любви; у нее одна цель – непрерывное продолжение жизни. Ее верховный закон – создавать разрушая, ибо все существующее возникает из другого и должно в свое время уступить место другому. Ей все равно, что она создает, что разрушает – лишь бы жизнь продолжалась; и потому она не терпит ничего бессмертного, ничего неизменного: ее способ действия, ее метод движения – смерть. Ее воля – железная необходимость для всего живущего, и необходимость эта осуществляется в разумных созданиях через посредство их мнимо свободной, сознательной воли. Человек – такое же дитя Природы, как и вся остальная тварь; между человеком и собакой или обезьяной нет разницы – в них горит и светится тот же трепетный огонек –
