этой борьбе будет именно категорическое утверждение, что только этот вынутый им из собственного духа идеал и есть природный закон человеческого духа, один и исключительно основан на «инстинктивных, блаженнейших первобытных потребностях» человека, – на подлинном грунте; все же другое, как наука, цивилизация, обрядовые религии и пр., построено каким-то странным образом на воздухе. И здесь его нисколько не будет смущать факт повсюдности и многовековой длительности этих лжеобразований, и он не потщится размыслить, чем же держатся они и чем вызваны к жизни, то есть не суть ли и они проявления какой-либо «инстинктивной потребности». С редкою в истории уверенностью он противопоставит опыту веков свой внутренний опыт, и эту, несомненно ошибочную уверенность мы должны признать не только вполне законной, но и должны видеть в ней свидетельство того, что Толстой действительно принес какую-то новую весть о мире. Не важно, согласовано ли во всех частях учение Толстого, или полно противоречий, подтверждается ли в целом или в частях уроками истории: единственно важно узнать от него, что он, в результате такого глубокого и искреннего личного опыта, узнал в себе, как непреложные законы духа. Легко ли жить, когда бесчисленные влечения борются в нашей душе, а сознание по невежеству сплошь и рядом поддерживает среди них случайные против коренных и тем ведет нас к страданию и раскаянию? Тут важен всякий дельный совет, а всего важнее показания людей, имевших опыт больший, чем я: хоть в малой мере, но все же сознание поучится у них, к каким элементам воли оно должно быть бережней. Это уже не «умозрения», это вещи величайшей практической ценности, подобно тому как врач, открыв бациллу какой-нибудь болезни, прививает ее самому себе, рискуя жизнью: он делает этот опыт для всех людей и тем оказывает им услугу. Так точно мыслители и художники, каждый в меру своих сил, делают над собой общечеловеческие опыты и сообщают нам их результаты, с той разницей, что здесь опыт не доброволен, а внутренно-принудителен, и что важность их свидетельств настолько же больше, насколько ежедневнее эти нормальные функции духа, нежели тот редкий плотский недуг.
Я указал положительную особенность внутренней работы Толстого; необходимо отметить и ее отрицательную особенность. Искания Толстого ни в малейшей доле не метафизичны: они исключительно психологичны. Очень часто у людей сильного духа процесс самоопределения сопровождается какими-то уверенными откровениями о природе Божества и мира, о предустановленной цели мироздания и человеческой истории. Таковы были, например, Шеллинг, наш Чаадаев. Толстому все это совершенно чуждо, и в этом пункте он разительно схож с Гоголем. Ему, как всякому человеку, нужно было определить себе твердые правила поведения; как художественная натура, он рано был очарован гармоничностью внешней природы; и вот, только природой и собственной психикой ограничился круг его интересов, по формуле Эпиктета, приведенной выше. Его не влекло ни за грань или в таинственные недра естества, ни в тайники собственного духа, потому что он не умел двигаться иначе, как с фонарем мысли. Он природу назвал пределом-Богом, а в себе не хотел ничего узаконить, чего не могло бы понять и одобрить сознание. К его методу больше всего подходит определение, признающее психологию отраслью естественных наук.
За этот период, о котором у нас идет речь, Толстой не добился ясности в самом себе. Напротив, к моменту своей женитьбы он так запутался в своих исканиях, что ослабел и устал, и надолго оставил их, как он об этом правдиво повествует в своей «Исповеди». Ближайшие 13 или 14 лет (1863–1876) он пробавлялся тем малым запасом уже проверенных на опыте влечений и одобренных сознанием идей, какой он успел накопить до того. Что базированными на грунте оказались к этому времени только влечения и идеи элементарные и невысокого разбора, об этом – разумеется, с преувеличением – свидетельствует та же «Исповедь», где он характеризует свои тогдашние стремления, как голый эгоизм: «чтобы мне с семьей было как можно лучше». Верно ли то, что «потребность добра» пока не сказалась в нем и не была им сознана, как природная, то есть как непреложная и дающая наибольшее счастье.
Но совершенно неверно он изображает в «Исповеди» цель и смысл своих писаний за эти дальнейшие полтора десятилетия. Он говорит, что смотрел тогда на свое писательство исключительно как на средство к приобретению денег и известности и к заглушению в душе всяких вопросов о смысле своей и общей жизни, и что поучал он в своих писаниях тому же, что было истиной для него, – что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше. Мы не будем исследовать, насколько последние слова верно определяют нравственную атмосферу, которой дышат герои его двух больших романов. Речь идет в первой линии о «Войне и мире». Нет никакого сомнения, что писание этого романа было продолжением тех же душевных исканий Толстого, только перенесенных из сферы личной в общую сферу и с плоскости моральной на почву исторической психологии. «Война и мир» – передышка во внутренней работе Толстого, использованная им на то, чтобы произвести некоторое научно-художественное исследование, необходимое ему для дальнейшего движения. В произведениях 1855–1862 годов Толстой неизменно ставил вопрос: как должен жить каждый отдельный человек, чтобы прожить счастливо и гармонично. В принципе ответ у него был готов: надо жить, повинуясь естественным и основным законам духа, подавляя влечения искусственные и призрачные. Но трудность оказалась в том, как определить те законные побуждения, вложенные в человека самой природой; в этой трудности Толстой и запутался, – и вот теперь, в «Войне и мире», он, как естествоиспытатель, старается объективно изучить психический механизм человеческого бытия, единоличного и массового (исторического), равно как и механизм взаимоотношения массы и личности, или иначе: выяснить состав и представить классификацию мотивов человеческого поведения в порядке их убывающей существенности («природности»). В работе над «Войной и миром» он накопит огромный материал для решения этого вопроса, и когда вдруг, в конце 70-х годов, вернется к своему личному делу самоопределения (а вернется он отчасти именно под влиянием накопленного им в промежутке психологического знания, отчасти в силу нового личного опыта), он будет располагать для решения не только лучшим знанием себя, но и замечательной осведомленностью в практической психологии вообще, больше того – системой уверенных познаний в вопросах духа, построенной, разумеется, по его личному образу и подобию. Ему останется тогда последняя, но и труднейшая часть задачи: признать лично для себя обязательными те законы духовной жизни, которые он констатировал и в себе, и в других людях, как подлинно природные, и ради них отказаться от всех влечений, которые им противоречат или которые непосредственно открылись ему, как произвольные или искусственные. Этот последний этап составляет содержание его тяжелой душевной драмы конца 70-х годов, из которой он наконец выносит окончательное решение своего личного и вместе общечеловеческого вопроса: как должно жить по законам Всемирного Духа – Deus sive natura.
VII
В заключение сказанного хочу отметить, какое место занимают отдельные произведения изучаемого периода в отношении к главнейшему вопросу, волновавшему Толстого в эти годы. Выше было уже неоднократно указано, что все эти произведения, – как, впрочем, и все вообще писания Толстого, начиная даже с самого раннего, с «Детства», – носят ярко проповеднический, или, как говорят, идейный характер. Объективных словесных произведений не бывает, как не бывает в отдельном уме объективного мировоззрения; но художники различаются, во-первых, по степени сознательности или умышленности, с какой они демонстрируют в образах свое постижение мира, во-вторых, по объему, какой занимает в их постижении и проповеди этический элемент. «Русалка» Пушкина не навязывает вам никакой идеи, хотя некоторая идея наполняет ее как воздух; в «Песни торжествующей любви» Тургенев сознательно ставит перед нами свое созерцание, но созерцание вещи космической; наконец, в «Преступлении и наказании» Достоевский сознательно же решает вопрос этический. Все произведения Толстого принадлежат к этому последнему разряду, то есть в каждом из них он с заранее обдуманным намерением проводит какую-нибудь этическую идею. Только в «Войне и мире», как сказано, этический элемент сравнительно слаб (по замыслу автора); этот роман относится скорее ко второй из трех названных категорий.
Шесть произведений 1855–1859 годов: «Записки маркера», «Встреча в отряде», «Альберт», «Люцерн», «Три смерти» (первая часть, смерть барыни) и отчасти маловыразительное «Семейное счастье», – имеют целью показать, как уродлива и несчастна жизнь, уклонившаяся от «инстинктивных, блаженнейших» потребностей духа, – от природы; три – «Два гусара», «Метель» и «Поликушка» рисуют эпическую мощь и простоту, а в первом случае – и красоту жизни, близкой к природе. Наконец, «Казаки» иллюстрируют обе части этой двуединой идеи, как то частично уже раньше было испробовано Толстым в сопоставлении Турбина-отца и Турбина-сына («Два гусара»), барыни и мужика («Три смерти»), поэта и толпы («Люцерн»). Всего полнее и глубже идея эта трактована в «Казаках», о которых уже была речь и к которым больше нет надобности возвращаться. Общим признаком остальных произведений является то, что идея ни в каждой из них, ни от одной к другой не эволюционирует. Толстой несколько лет как бы топчется на одном месте и довольствуется однообразным изложением своей мысли, только в разных применениях или вариантах. По-видимому, только смерть брата, осенью 1860 года, сдвинула его, да и то не на много, с мертвой точки; тогда и были написаны «Казаки» (начаты в Гиере, см.: Бирюков, т. I, стр. 402)
.
«Записки маркера» любопытны по форме. Вложить рассказ о падении, о растлении первоначально чистой души в уста далекого от всяких идей трактирного слуги – это был остроумный прием, гарантировавший читателя против голой морализации; должна была получиться только зрительная картина без логического комментария, то есть подлинное художество. Именно так, чисто пластически, и выдержан весь рассказ; повествующий маркер не только не морализирует, напротив, сам достаточно развращенный, он бегло освещает ход событий замечаниями, которые только усиливают колорит греховности, потому что внушены духом этого самого городского и трактирного разврата. Но, разумеется, во всем другом этот маркер – не маркер, а сам Толстой; рассказывая историю Нехлюдова совершенно фактически и на вид без всякой цели, он в действительности дает такой планомерный и последовательный подбор фактов и психологических наблюдений, который должен в целом привести читателя (слушателя) к очень определенному и совсем не маркерскому выводу – к моральной идее Толстого. Против такого приема, конечно, нельзя возражать, в особенности когда он применен так искусно, как в данном случае; это неизбежная условность искусства. Тем бы и следовало ограничиться, но Толстой побоялся, что урок недостаточно ясен, и решил прибавить к басне – мораль. Это была ошибка; не нужно было, чтобы Нехлюдов в предсмертном письме разъяснял читателям смысл своей судьбы – как он погибает оттого, что дал пустым соблазнам заглушить в себе присущие человеческой душе благие порывы, которые
