чего-нибудь стоит». Исполняет он эту работу крайне небрежно – «во всех таких случаях Достоевскому думать неохота» – лишь бы была ширма. Таковы, например, по мнению г. Шестова, жалкие фигурки князя Мышкина и Алёши, служащие единственно для отвода глаз.
У немцев для таких вещей существуют два метких слова: hineininterpretiren[38 — Интерпретировать вовнутрь (нем.).] и hinausinterpretiren[39 — Интерпретировать наружу (нем.).]. Г. Шестов своей интерпретацией навязал Достоевскому половину своих мыслей и потому роковым образом принужден был объявить три четверти души Достоевского несуществующими или существующими только номинально. Он верит Достоевскому только тогда, когда это ему удобно, и трем четвертям его слов не верит: знаем, дескать, это всё хитрости, нас не проведешь. Достоевский сказал о себе: «Вопрос, который всю жизнь меня мучил, – вопрос о существовании Бога»; казалось бы, при общей характеристике мировоззрения человека как можно игнорировать столь определенное признание? Г. Шестова оно нимало не беспокоит. Он даже приводит известное место из «Дневника писателя» за 1873 год, где идет речь о невозможности любви к людям без одновременного признания бессмертия души, но лишь затем, чтобы еще теснее отождествить Достоевского с Иваном Карамазовым, не признающим бессмертия души; он цитирует слова Достоевского о том, что человек не может существовать без высшей идеи, и что высшая идея на земле одна, и именно идея о бессмертии души человеческой
, а потом читатель с удивлением узнает, что под «высшей идеей» Достоевский разумеет «закон» эгоизма: pereat mundus, fiam
и пр. и пр.
В трех последних книжках «Нового пути» за прошлый год напечатано обширное исследование г. И. Вернера о типе Кириллова в «Бесах»
, посвященное формально тому же предмету, что и книга г. Шестова, – сравнению Достоевского с Ницше в центральном пункте их мировоззрений. На наш взгляд, г. Вернер дал единственно правильное решение вопроса. Недостаток места, к сожалению, мешает мне обстоятельно познакомить читателей с этой превосходной статьей и заставляет ограничиться изложением ее основных мыслей, насколько они касаются Достоевского.
Автор исходит из того взгляда, что в Достоевском всю жизнь боролись два глубоко разнородных течения, и хотя формально он всегда стоял безусловно на стороне одного из них и отвергал другое, но на самом деле внутренняя борьба не была в нем решена: он исповедовал веру Христа, но в нем жил и антихрист, которого он не мог убить в себе никакими усилиями воли и разума. Это свое – если можно так выразиться – отрицательное мировоззрение Достоевский, по справедливому мнению автора, и воплотил в лице Кириллова.
Два чувства направляют мысль Кириллова: глубокая жалость к страданиям человека и непоколебимая вера в силу и благородство человеческого духа; он ищет средств, чтобы обеспечить человеку счастье и истинную свободу. Человек должен быть абсолютно добр, а не только из страха наказания или надежды на награду, и абсолютно счастлив уже на земле. Этой целью определяется ход его теоретической мысли.
Он исходит из анализа современной (христианской) веры. Он видит в ней плод безнадежного пессимизма, порождение мысли и воли, которые, отчаявшись в самих себе, отвергли земную жизнь во всех ее проявлениях. Но, отвергнув эту жизнь, человечество не выдержало своего пессимизма до конца и создало себе в утешение загробную жизнь, в которую и перенесло центр тяжести своей духовной жизни. Сделав «тот свет» местом осуществления лучших надежд человека, религия естественно должна была придать ему руководящее значение для всей земной жизни человека, должна была заставить человека постоянно соображаться с требованиями этой будущей жизни. Требования же эти для большинства людей неисполнимы; поэтому идея «того света» не только не доставила человеку утешения, но еще легла на него тяжелым бременем, связав его волю, ум и сердце и сделавшись для него неиссякаемым источником страданий и ужаса. Это наблюдение приводит Кириллова к мысли о необходимости отвергнуть идею загробной жизни, не ради ее логической несостоятельности, но ради приносимого ею вреда.
Но идея загробной жизни неразрывно связана с идеей личного, вне нас сущего Бога; страх смерти – не что иное, как страх встречи с Богом лицом к лицу. Отвергнув идею бессмертия души, Кириллов необходимо должен отвергнуть и идею Бога. Между тем он признаёт последнюю единственно сообщающей внутренний смысл и разумную связь всем мировым явлениям, а следовательно, логически необходимою. «Без этой идеи (идеи Бога) мир является для Кириллова бессмысленным хаосом разрозненных явлений, не стоящих ни в какой связи друг с другом, – явлений, которые невозможно ни понять, ни оценить, так как нет основания, стоя на котором можно было бы производить эту оценку, нет точки опоры, от которой можно было бы отправиться. Самое познание вещей и явлений внешнего мира было бы невозможно при таких условиях, так как не было бы единства внутренней жизни человека, не было бы единства его я».
Итак, чтобы уважать себя и сознавать окружающие его жизненные явления объединенными разумной связью, человек необходимо должен сохранить идею Бога. Значит, задача Кириллова сводится к тому, чтобы отыскать такую идею Божества, которая не влекла бы за собою признания будущей жизни. Эту задачу он вполне разрешает, заменяя вне нас сущего и от нас независимого Бога идеей Бога, живущего в нас и тождественного нашему я, – идеей человекобога. При такой идее Божества загробная жизнь становится абсурдом, ибо «тот свет» – это встреча с Богом, достижение вне нас лежащего идеала, а раз человек – сам Бог, раз он сам в себе необходимо носит зародыши высшего идеала, то какая еще может быть встреча с Богом? Познав себя богами, освободившись от страха пред будущей жизнью, люди сразу достигнут полного счастья, «вечной гармонии», по выражению Кириллова; устранение страха смерти освободит в человеке лучшую, божественную сторону его природы, скованную этим леденящим страхом.
Не буду воспроизводить той естественно напрашивающейся параллели, которую проводит г. Вернер между ходом мысли Кириллова и ходом мысли Ницше. Общий его вывод тот, что Достоевский и Ницше ставили себе одни и те же вопросы, страдали теми же муками; но те идеи, те начала и стремления, которые в одном из них победили, в другом были побеждены и отвергнуты. Достоевский, – говорит он, – пережил один то, что суждено пережить в массе, может быть, только внукам нашим, пережил это будущее с ужасом и страданием и отверг его, вернувшись к настоящему. Ницше пережил то же самое и тоже совсем один, но он весь ушел в будущее, найдя в нем свою свободу и свою «радость», и окончательно порвал с настоящим. И Достоевский, и Ницше – оба люди, «побывавшие в будущем»; но у Достоевского не достало силы вынести это будущее, и он старался спастись от него в настоящее и даже в прошедшее. Ницше в этом отношении ушел дальше своего великого предшественника. Со смелостью, свойственной германской мысли, он порвал все связи с настоящим и «пустил свой корабль в открытое море».
Примечания
[Шестов Л. Достоевский и Ницше. (Философия трагедии). СПб., 1903.] Стр. 217.
[Там же.] С. 222.
[Там же.] С. 242.
Комментарии
Печатается по: Гершензон М. Литературное обозрение // Научное слово. 1904. Кн. 2. С. 106–119.
Комментарии составлены Е.Н. Балашовой.
См.: Герцен А.И. Былое и думы. Ч. IV. Гл. ХХХII.
Переданный М.О.Гершензоном текст у автора звучит так: «…наука, – если только человек вверится ей без якоря, – непременно прибьет его своими волнами к седым утесам, о которые бились – от семи греческих мудрецов до Канта и Гегеля – все дерзавшие думать. Вместо простых объяснений, почти все пытались их обогнуть и только покрывали их новыми слоями символов и аллегорий, оттого-то и теперь они стоят так же грозно, а пловцы боятся ехать прямо и убедиться, что это вовсе не скалы, а один туман, фантастически освещенный». (Герцен А.И. Собр. соч. В 30 т. Т. 9. М., 1956. С. 203.)
Фехнер Густав Теодор (1801–1887), немецкий физик, физиолог, психолог, философ, писатель-сатирик, основатель нового направления в психологии – психофизики и один из основателей экспериментальной эстетики; в 1834–1840 гг. профессор физики Лейпцигского университета, оставил кафедру из-за болезни и частичной слепоты.
См.: Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1876. Декабрь. Гл. 1. III. Голословные утверждения.
В «Дневнике писателя» за 1876 г. (а не за 1873, как указано в тексте) автор «касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия – необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой. … без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо. …
Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно – идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают. …
Я даже утверждаю и осмеливаюсь высказать, что любовь к человечеству вообще есть, как идея, одна из самых непостижимых идей для человеческого ума. Именно как идея. Ее может оправдать лишь одно чувство. Но чувство-то возможно именно лишь при совместном убеждении в бессмертии души человеческой». (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 24. Л., 1982. С. 46, 48, 49).
Вернер И. Тип Кириллова у Достоевского // Новый путь. 1903. № 10–12. М.О. Гершензон писал об этой статье в «Обзоре журналов», опубликованном в «Научном слове» (1903. Кн. 10).
Вернер Ипполит Антонович (1852–1927), статистик, экономист, писатель, драматург (под псевдонимом Ип. Антонович), автор ряда статей религиозно-философского содержания.
Литературное обозрение
[О Шиллере]
Свою исповедь пред братом Алешей Дмитрий Карамазов начинает этими шиллеровскими стихами:
Робок, наг и дик, скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По полям номад скитался
И поля опустошал;
Зверолов с копьем, стрелами
Грозен бегал по лесам…
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
С олимпийския вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищенной Прозерпины:
Ни угла, ни угощенья
Нет нигде богине там;
И нигде богопочтенья
Не свидетельствует храм.
Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах,
Лишь дымятся там остатки
На кровавых алтарях;
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит —
В унижении глубоком
Человека всюду зрит
.
Он почти только об этом и думает, Дмитрий Карамазов, – об униженном человеке, – и в самом глубоком позоре разврата он каждый раз вспоминает это стихотворение о Церере и о человеке. Казалось бы, зачем? Ведь оно никогда не исправляло его, потому что он – Карамазов, и потому что мудрено исполнить шиллеровский завет:
Чтоб из низости душою
С древней матерью-землею
Он вступил в союз навек
.
Но как узнать древнюю мать, когда в мире все загадка? «Я иду и не знаю: в вонь ли я попал, и позор, или в свет и радость». И все-таки Дмитрий Карамазов не может забыть этих стихов, как и другого стихотворения Шиллера – An die Freude[40 — К радости (нем.).]
; непостижимая сила влечет его к Шиллеру, как былинку к солнцу, – и он сам объясняет, почему: “Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я
