отчаянное убеждение: два цветка существуют для человека – надежда и наслаждение; кто сорвал один цветок, тот не требуй другого…» (Н.В. Станкевич. Переписка его и биография… М., 1857. С 41).
Письмо к Я.М. Неверову от 14 октября 1833 г. (Н.В. Станкевич. Переписка… С. 55).
Работа А.Н. Пыпина (1833–1904) «В.Г. Белинский, его жизнь и переписка» вышла в 1876 г. (2-е изд. СПб., 1908).
Белинский В.Г. Письмо к Н.В. Станкевичу от 29 сентября 1839 г.
Валленштейн Альбрехт Евсевий Венцель фон (1583–1634), герцог, князь Фридландский с 1624 г., полководец, во время Тридцатилетней войны 1618–1648 гг. имперский главнокомандующий (в 1625–1630 и 1632 г.); в 1632 г. потерпел поражение при Лотцене от шведского короля Густава II Адольфа, обвинен в измене и отстpанен от командования; убит группой офицеров.
Замысел драматической трилогии («Лагерь Валленштейна», «Пикколомини», «Смерть Валленштейна»; 1799) зародился в период работы Ф.Шиллера над «Историей Тридцатилетней войны» (1791–1793).
Белинский В.Г. Письмо к В.П. Боткину от 4 октября 1840 г.
Белинский В.Г. Письмо к В.П. Боткину от 30 декабря 1840 г.
Белинский В.Г. Статьи о Пушкине. Статья вторая.
Там же.
Пальмира
«В одиннадцатом году царствования турецкого султана АбдулГамида
, сына Ахмеда, в то время, когда победоносное русское войско овладело Крымом и водружало свои знамена на побережье
, ведущем к Константинополю, я путешествовал по Оттоманской империи и объезжал страны, бывшие некогда царствами Египта и Сирии.
Я прибыл к городу Гемсу
на берегу Оронта; здесь, находясь вблизи Пальмиры, лежащей в пустыне, я решил сам осмотреть ее знаменитые памятники
. И вот, после трех дней пути по выжженной пустыне, проехав долину, усеянную пещерами и могилами, я вдруг, при выходе из нее, увидел на равнине поразительную картину развалин. Неисчислимое множество великолепных колонн, подобно аллеям наших парков, уходили симметрическими рядами в бесконечность. Среди них высились большие здания, одни – целые, другие – полуразрушенные. Со всех сторон земля была покрыта такими обломками – карнизами, капителями, кусками колонн, архитравами, пилястрами, – все из белого мрамора, чудесной работы. Три четверти часа я шел вдоль этих развалин и, наконец, вступил в ограду обширного здания, бывшего некогда храмом солнца. Здесь мне оказали гостеприимство бедные арабские земледельцы, хижины которых стояли на самой паперти храма, и я решил провести здесь несколько дней, чтобы подробно изучить красоту всех этих сооружений.
Каждый день я выходил и осматривал какой-нибудь из памятников, покрывающих равнину. И в один вечер, когда, погруженный в раздумья, я незаметно достиг “долины могил”, – я поднялся на окружающие ее высоты, откуда взор господствует сразу и над всем пространством развалин, и над беспредельностью пустыни. Солнце только что село; бледно-красная полоса еще обозначала его след на отдаленном горизонте Сирийских гор. С востока полный месяц всходил на голубом фоне над плоскими берегами Евфрата, небо было чисто, воздух покоен и ясен; гаснущий блеск дня скрадывал жуть темноты, первые веяния ночной прохлады умеряли зной раскаленной земли. Пастухи увели своих верблюдов; взор не улавливал уже никакого движения на однообразной серой равнине; глубокое безмолвие царило в пустыне, – лишь изредка слышался заунывный крик какой-нибудь птицы или шакала. Тьма сгущалась, и сквозь сумрак я мог различать уже только белеющие признаки колонн и стен».
Сев на обломок колонны, Вольней
(потому что это его рассказ) предался глубокому размышлению.
«Я говорил себе: здесь процветал когда-то богатый город; здесь было средоточие могучего царства. Да! Эти места, теперь столь пустынные, – некогда в их пределах кипело жизнью многолюдное население; по этим, ныне безлюдным дорогам двигалась деятельная толпа. Эти стены, где теперь царит угрюмое молчание, непрерывно оглашались звуками ремесел, кликами веселья и празднеств; эти груды мраморных обломков образовали стройные дворцы, эти разбитые колонны украшали величественные храмы, эти обрушившиеся галереи окаймляли общественные площади. Сюда стекалось многочисленное население для святых обязанностей своего культа, для трогательных нужд своего пропитания; сюда промышленность, источник наслаждений, привлекала богатства всех стран, здесь тирский пурпур обменивался на драгоценную сирийскую пряжу, нежные ткани Кашмира – на великолепные лидийские ковры, янтарь Балтики – на жемчуг и благовония Аравии, золото Офира – на олово Туле.
А теперь – вот что осталось от этого могущественного города: жалкий скелет! Вот что уцелело от громадной державы: темное и бесполезное воспоминание! Шумные скопища, теснившиеся под этими портиками, сменились мертвым безлюдьем, многоголосый шум площадей сменило гробовое молчание, богатство торгового города превратилось в безобразную бедность. Царские дворцы сделались убежищами диких зверей, загоны для скота стоят в преддверии храмов, и отвратительные пресмыкающиеся обитают в святилищах богов… Почему угасла такая слава? почему плоды стольких трудов обратились в ничто? Так вот как гибнут создания человека! вот как исчезают царства и народы!
И в моей памяти ярко ожила история минувших времен. Я вспоминал те далекие века, когда двадцать славных народов обитали в этих местах. Я видел Ассирию на берегах Тигра и Халдею на берегах Евфрата, Персию, простершую свое владычество от Инда до Средиземного моря. Я перечислял себе царства Дамаска и Идумеи, Иерусалима и Самарии, воинственные государства филистимлян и торговые республики Финикии. Я говорил себе: в этой Сирии, теперь почти обезлюдевшей, насчитывало тогда сто могущественных городов; эти пространства были покрыты селами, местечками, деревушками. Куда ни кинуть взгляд, всюду были видны обработанные поля, людные дороги и густые поселения. Куда девались те времена изобилия и жизни? что сталось со всеми этими прекрасными созданиями человеческих рук? Где волы Ниневии, стены Вавилона, дворцы Персеполя, храмы Баальбека и Иерусалима? Где флоты Тира, верфи Арада, мастерские Сидона и это множество матросов, кормчих, купцов, солдат? и эти земледельцы, и эти жатвы, и эти стада, и все это творчество живых существ, которым гордилось лицо земли? Увы! Я объехал эту опустошенную землю; я посетил места, бывшие ареною стольких слав, и видел лишь запустение и безлюдье! Я искал старых народов и их создания и видел лишь их след, подобный тому, какой оставляет стопа путника в песке. Храмы обвалились, дворцы лежат в обломках, пристани засыпаны, города разрушены, и безлюдная земля представляет печальное кладбище… Великий Боже! Что же вызывает такие ужасные перевороты? Почему так глубоко изменилась участь этих мест? почему разрушилось столько городов? Почему это древнее народонаселение не воспроизводилось и не продолжалось?» (Volney. Les ruines. T. I. Ch. I–II)
.
Можно простить Вольнею его красноречие за правду и теплоту его грусти; где еще уместнее полноводие слова, нежели здесь? Он выразил чувство, которое неизбежно рождается во всяком человеке, умеющем чувствовать и размышлять; та же грусть охватила бы на его месте каждого из нас, и то же скорбное недоумение возникло бы помимо воли в каждом уме. Странная вещь! На наших глазах ежеминутно распадается созданное и, однако, наперекор этому неизменному опыту мы твердо верим в неразрушимость вещей и оттого недоумеваем при виде развалин; наш первый вопрос – почему? Мало того: мы сами поминутно разрушаем, – все наше творчество есть разрушение форм для создания новых, – а в каком-то целостном и надмирном чувстве мы беззаветно убеждены, что сама верховная воля поручилась всякому воплощенному бытию в его неразрушимости, и потому уверенно знаем разрушение недолжным, неправым, – вопиющим нарушением вечного благого закона.
Дело в том, что это чувство несправедливости при виде развалин есть вовсе не объективное, но совершенно личное, волевое чувство. Речь идет не о Пальмире, развалины которой я созерцаю: mutato nomine de me ipso fabula narratur[47 — Если имя изменить, то сказка рассказывается обо мне (лат.).]. Каждый храм, каждый дом, каждый промысел и культ на этом месте был организованной формой; здесь были бесчисленные и прекрасные организованные формы, и совокупность их образовала одну полную индивидуальность – Пальмиру. Но я сам – такая же цельно-сложная индивидуальность; и для себя я – прообраз всякой организованной формы, всех Пальмир, бывших, сущих и будущих. Не Пальмира разрушена: в ней разрушена индивидуальность, я сам, живой, разрушен в ней! Я смотрю, чувствую, мыслю, – и однако я безвозвратно умер, в прошлом или будущем – не все ли равно! Моя личность не может, не смеет быть разрушена; каждое мое дыхание подтверждает мне эту уверенность, – без нее я не мог бы ни творить, ни жить. Значит, и никакая другая личность не может быть разрушена, и Пальмира должна цвести поныне. Почему же она погибла? Ужас, ужас! Нарушен самый незыблемый закон мироздания, мир сошел со своей орбиты – как теперь жить? Вот почему вид развалин вызывает в нас горестное удивление: эта гибель организованной формы есть прообраз нашей собственной смерти. Личности дан один, но внутренно-противоречивый закон: разрушать другие личности, чтобы утверждать себя неразрушимой. Отчего в ней равно сильны уверенность в разрушимости всех остальных созданий и уверенность в своей собственной неразрушимости? Когда же разум, созрев, ставит в общей форме вопрос о судьбе личного бытия и на основании объективного опыта отвечает, как и естественно: все возникающее обречено гибели, – личность тайно в себе отвергает этот ответ, как ложь и кощунство, потому что она для себя уверена в противном. Так происходит разрыв в душе, противоборство двух сознаний: знаю, что Пальмира рано или поздно должна была погибнуть, как погибнет всякая организованная форма, – и знаю, что она не должна была погибнуть, как сам чувствую мою личность вовеки неугасимой. И так как всякое создание для нас – Пальмира, то зрелище всякой смерти ранит нас тем неразрешимым противоречием.
А если разложить это чувство на смыслы, получится забавная глупость. Гамлет на кладбище с горьким смехом говорит о человеческой участи. Череп Йорика – то же, что развалины Пальмиры. Бедный Йорик! Куда девались твои шутки, песни и остроты? Александр Македонский покорил полмира, а когда умер, – разложился в прах и, может быть, этим прахом, смешанным с водою, замазали втулку пивной бочки. Гамлету почти дурно; он говорит, что его собственные кости болят при виде этих могильных костей. Чего же он хотел бы? То, что есть и что видит, – смерть и сопутствующие ей разрушения, – кажется ему ужасным; очевидно, правильным и хорошим он признал бы противоположное, он был бы удовлетворен, если бы Йорик и Александр Великий были живы и сейчас, – и почему только до этой минуты? – нет, разумеется, вовеки! Но при обычном ходе дел Йорик давно сделался бы стариком и утратил бы свою кипучую живость, и Александр за полтора тысячелетия одряхлел бы до жалкого слабоумия. Конечно, не такими Гамлет хотел бы видеть их перед собою: Йорик должен был бы жить вечно таким, каким он был во цвете сил, Александр – каким он побеждал и пировал в Персеполе
. Теперь пусть бы Гамлет свои частные пожелания о Йорике и Александре обобщил универсально, как того требует здравый смысл. Оказалось бы, что он требует деления всемирной истории на две части: каждое создание должно до своего полного
