и, разрастаясь вовне, эта абстракция превращается в обволакивающее человека облако, в вампира науки и машинерии. Все крепче и крепче объятия вампира, и, питая его своею кровью, человек становится бледным и больным. Он не может выбраться из смертельных пут, ибо изнутри себя самого порождает двойника, дает ему жизнь и власть». «Задыхаясь в железных объятиях цивилизации, личность поет свою лебединую песню, трогательную и проникновенную…

Мир исполнен вечных истин, которые были открыты пророкам, истины наполняют наши книги, и наша память напоминает царскую сокровищницу; только не проникает истина к нам в душу, но лежит мертвым грузом поодаль». И с жестокой радостью Гершензон предрекает: «И вновь, как в незапамятные времена, – ибо это совершалось не однажды, – поднимется из степей народ, вскормленный не абстракциями, но грудью матери-природы, и пронесется верхом через наши земли, ломая всякое сопротивление, как хрупкие соломины; каждый всадник – бурлящий микрокосм; каждый – личность. Это будет победа лика Божьего над прахом, в который мы себя обратили, – поистине праведная победа. Могущественнее всех безличных сил неистовство индивидуального желания, образ совершенства, воспламеняющий человеческий дух». Это будет победа первобытного элемента над излишествами творческой цивилизации. Гершензон знает только одно лекарство от абстракции – неистовство элементов. Он не только принимает – он приветствует разрушение; он бы с удовольствием поторопил его, если бы не считал все заранее обдуманные идеи излишними и вредными. Все, что окружает нас, без исключения, есть зло. Дайте погибнуть, дайте умереть и сгнить всему, что хило, истощено и бесполезно, – туда ему и дорога! Такие чувства – логический результат культа «природы» и понимания жизни как вихря элементов, как естественного, растительного процесса, как некоего безличного, бессознательного потока… Всё равно мы не можем изменить его направление! Поэтому мы должны принять этот безличный поток изменений и потерять в нем себя самих, безоговорочно подчиняясь мировой гармонии!

Здесь у Гершензона с особой силой звучат ноты отрицания. В высшей степени поучителен контраст этого отрицания с принятием цивилизации, который обнаруживается в недавней «Переписке из двух углов» Гершензона и Вячеслава Иванова. Здесь мы находим два подлинно противоположных типа человечности, противопоставленных один другому. Иванова и Гершензона разделяет не столько различие точек зрения или философии, сколько различие в самом ощущении и переживании жизни. Иванов попадает в точку, когда говорит, что для Гершензона цивилизация не сокровищница даров, а «система тончайших принуждений»

. Вот почему он только мечтает сбросить, как «досадное бремя»

, все это «умственное достояние человечества»

. Он даже хочет забыть, что здесь была такая вещь, как цивилизация. «Мне кажется, – пишет Гершензон, – какое бы счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек, нагим, легким и радостным, и вольно выпрямить и поднять к небу обнаженные руки, помня из прошлого только одно – как было тяжело и душно в тех одеждах, и как легко без них»

. Подобно Руссо, он видел в перспективе блаженное состояние «полной свободы и ненагруженности духа»

, где человек смог бы «идти, где вздумается, неистоптанными дорогами, неисхоженными тропами»

. Но нет, ему всё едино; он «вовсе не знает и не хочет знать, что встретит человек “за оградою покинутой тюрьмы”»

. Он «видит только преграду и провозглашает только свое отрицание»

. Он хочет только одного вида свободы, свободы от цивилизации, свободы бездеятельности, нерефлектирующей, растительной жизни. Вячеслав Иванов без труда обнаруживает, что этот протест и этот порыв вызваны усталостью и бессилием, что цивилизация угнетает и душит лишь того, кто не может, не имеет сил или, в своей лености, не имеет желания принять ее, кто не признает в достижениях цивилизации творческого огня и проявления воли человеческого духа. Только для «омертвелой памяти»

, омертвелого духа, не способного больше узреть подлинную и сущностную форму Бытия, которая была открыта нашим предкам и нашим отцам, достижения человеческого творения становятся надгробными плитами. «Дух не говорит больше с декадентом через своих прежних возвестителей, – говорит Иванов, – говорит с ним только душа эпох; духовное оскудение обращает его исключительно к душевному, он становится всецело психологом и психологистом»

. Он не в силах пересечь магический круг своей субъективности и полагает, что ничего не существует за пределами этого субъективного, за пределами того, что ограничено мгновениями и пространством. Тогда цивилизация начинает тяготить душу и кажется ненужным бременем. Такого беглеца невозможно излечить; его свобода, купленная ценой забвения, будет пустой. Поистине яд у него в крови. Это его неверие. Одна лишь вера способна исцелить – не чувство единства с космосом, не ощущение себя звеном в цепи элементов, но живое чувство потустороннего, ощущение, которое выше изменений, это иной мир, вечные ценности, абсолютное бытие, мир, открывающийся в изменчивом потоке обыденного опыта и таким образом освящающий его, – иными словами, вера в личного Бога. Только такая вера способна укрепить личность в человеке. Только она способна освободить его от страха и ужаса. Только она способна дать оправдание и смысл истории и дать нам возможность видеть в ней сокровищницу даров. Теперь становится ясно, почему Гершензон не мог быть историком.

Он был способен, как художник, изображать моменты. Он был способен, как психолог, угадать их смысл. Но он не чувствовал, не осознавал, что в истории «что-то совершается». Он стремился бежать от истории, выйти за ее пределы – либо в доисторические времена, либо во внеисторическое «естественное» состояние, либо в мир воображаемых форм и художественных типов. Он сделал все, что мог сделать. Историк русского общества дал нам достаточное основание помнить его с благодарностью не только за то, что он обнаружил так много свидетельств прошлого, преданных забвению в архивах; и не за то, что ошибки других помогают нам учиться. Нет, мы должны признать, что, благодаря своему одностороннему зрению, Гершензон видел многое, ускользнувшее от других наблюдателей, что он выдвинул перед нами новые вопросы и оставил нам в наследство образцы тончайшей критики. Не каждому дано сделать так много.

Примечания

Гершензон М.О. История молодой России. М.; Пг., 1923. С. 4.

Там же. С. 2–3.

Там же. С. 249.

Гершензон М.О. Исторические записки. М., 1910. С. 128.

Там же. С. 86.

Гершензон М.О. История молодой России. С. 189–190.

Гершензон М.О. Исторические записки. С. 128.

Там же.

Гершензон М.О. История молодой России. С. 6.

Гершензон М.О. Исторические записки. С. 127.

Гершензон М.О. История молодой России. С. 5.

Там же.

Там же.

Там же. С. 5.

Там же.

Там же. С. 8.

Там же.

Там же.

Там же. С. 214.

Гершензон М.О. Исторические записки. С. 163.

Там же. С. 178.

Тургенев Николай Иванович (1789–1871), декабрист; один из первых русских политических эмигрантов, автор книги «Россия и русские» (1847).

 B.C. Печерин – русский интеллигент, ставший католическим священником. Многие годы прожил в Ирландии, где, по-видимому, и умер.

Гершензон М.О. Исторические записки. С. 88.

Гершензон М.О. Исторические записки. С. 84–85.

Там же. С. 174.

Гершензон М.О., Иванов В.И. Переписка из двух углов. М.; Берлин, 1922. С. 13.

Там же. С. 11.

Там же.

Там же.

Там же.

Там же. С. 29.

Там же. С. 28.

Там же. С. 29.

Там же. С. 33.

Там же. С. 34.

* * *

Печатается по изданию: Флоровский Г.В. Михаил Гершензон // Флоровский Г. Из прошлого русской мысли. М., 1998. С. 293–310.

Впервые опубликовано: The Slavonic Review. 1926. V. 5. N 14. December.

P. 315–331.

Л. Шестов

О вечной книге

(памяти Гершензона)

И обратится прах в землю,

чем он и был,

а дух возвратится к Богу,

Который дал его.

    Экклезиаст. XII: 7

Трудно, безмерно трудно писать и говорить о человеке, который вчера еще был между нами и был таким же живым, как и мы все, и которого сегодня, по непостижимому закону судьбы, между нами нет, и которого мы поэтому принуждены называть мертвым. Древнее напутствие – de mortuis aut nihil, aut bene[52 — О мертвых или ничего, или хорошо (лат.).]– не помогает.

Хвалить не трудно – особенно, когда отошедший в иной мир был таким крупным человеком и так много сделал, как покойный М.О. Гершензон. Но совесть не позволяет хвалить; совесть твердит, что люди и выдумали свои напутствия и такой способ отношения к умершим лишь затем, чтобы не нужно было более общаться с ними, чтобы иметь право больше не вспоминать о них, чтобы не только прах, но и дух зарыть в могилу. И каждый раз, когда хочется сказать хвалебное слово, что-то останавливает тебя. Кажется, что чувствуешь на себе укоризненный взор покойного, как бы без слов говорящий: и ты принял очевидность, и ты покорился ей и, чтобы не спорить с ней, превозносишь мои заслуги, то, что после меня осталось, а меня отдаешь во власть смерти и уничтожения…

Если бы можно было реквием написать – это было бы не так обидно для покойного! Но мало кому дано сочинять реквиемы. Может быть, попытаться побеседовать с покойным? М.О. Гершензон оставил после себя книги. Вчитаться в них, прислушаться вновь к его голосу. И, быть может, дерзнуть еще на большее: попытаться угадать, что он говорит, что он думает теперь о том, что его тревожило и волновало, когда он, как и мы, был отделен ограниченностью своего смертного существа от последней тайны. Это – вместо реквиема единственная дань, которую, без гнева, если не все обманывает, согласится принять от нас покойный. И не потому, что мы отгадаем его новые мысли. Вряд ли отгадаем – мы, которые так плохо проникаем даже в мысли тех, кто еще живет с нами. Но неумелость нашу, мы надеемся, он нам простит, хотя бы за то, что мы не согласились отдать его во власть смерти.

Я вновь перечел, вновь прослушал три небольших книги покойного: его «Ключ веры», «Гольфстрем» и «Переписку из двух углов». Все три написаны почти одновременно – в последние годы его жизни. И тоже все написаны на одну тему. «Переписка» – самая ранняя и самая маленькая из них, причем М.О. является тут автором только наполовину, поскольку он отвечает на обращенные к нему письма Вячеслава Иванова. И все же десяток напечатанных в этой книжечке писем М.О. дают нам безмерно много: эти письма научают нас читать и «Ключ веры», и «Гольфстрем». Может быть, они научат нас читать и другие книги, трактующие о первых и последних вещах.

Переписку начал В. Иванов. Первые слова его первого письма как будто должны сразу определить тему переписки. В. Иванов пишет: «Знаю, дорогой друг и сосед по углу нашей общей комнаты, что Вы усомнились в личном бессмертии и личном Боге». Надо полагать, что у В. Иванова были «достаточные основания» обратиться к