своему сожителю с такими словами. Они ведь стали переписываться после того, как много и долго прежде разговаривали и лишь когда убедились, что дальше разговаривать нельзя. Почему нельзя? Может быть, потому, почему у Достоевского не могли разговаривать меж собой Шатов и Кириллов: ведь большевистская здравница мало чем отличалась от того американского сарая, в котором жили герои «Бесов». Но, как сейчас увидим, не только потому. М.О. отвечает В. Иванову: «Нет, не усомнился я в личном бессмертии и подобно Вам знаю личность вместилищем подлинной реальности. Но об этих вещах, мне кажется, не надо ни говорить, ни думать». В. Иванов не может согласиться с этим. Он убежденно и настойчиво отстаивает свое право не только думать, но и говорить обо всем. Но чем больше и лучше он говорит – а В. Иванов мастер хорошо говорить – тем упорнее отказывается М.О. его слушать. Иной раз кажется, что вот-вот изменит он принятому им на себя обету сдержанности и не своим голосом крикнет, как когда-то Верлен: prends l’éloquence et tords-lui son cou![53 — Сломай риторике хребет! (франц.). Строка из стихотворения Поля Верлена «Искусство поэзии» (перевод В. Левика). – Ред.] В последних письмах взаимное раздражение друзей и соседей по комнате становится уже совершенно явным. Что бы ни сказал В. Иванов – М.О. отвечает: нет, не то. Прекрасно, чудесно выражено, но не то. «В смертный час я вспомню не об этом» – и в «трудные, роковые минуты жизни не это мне понадобится»… С такими «критериями» в душе слушает М.О. чарующие речи В.Иванова – и чары рассеиваются, волшебный жезл его теряет свою чудодейственную силу. В. Иванов не может простить своему другу его «жестоковыйности», и, под конец, начинает бранить его – называет его «русским интеллигентом», «бегуном» (все это очень сильные бранные слова в устах В. Иванова), корит его «беспамятством» и т. д. На этом переписка заканчивается: друзья не могли ни до чего договориться.

I

«Переписка из двух углов» относится к 1920 году. А в 1922 году вышли две книги М.О., которые я уже назвал: «Ключ веры» и «Гольфстрем». Если бы в 1922 году друзья снова попали в здравницу и вздумали продолжить переписку, В. Иванову пришлось бы отказаться от главных, даже от всех пунктов своего обвинения. У М.О., как оказывается, была память – и превосходная. В. Иванов только до Египта добрался, и Египет ему казался пределом, за которым для человека история прекращается. М.О., опираясь на данные филологии, старается проникнуть в еще более глубокую старину – в так называемые доисторические эпохи. И в «руссоизме» М.О. оказывается неповинен: он не только не стремится к опрощению, он является пред нами во всеоружии современной учености и с истинной любовью говорит о своих и чужих «идеях». В. Иванов, горделиво заявивший о себе, что он настолько же европеец, как и русский – принужден был бы признать в своем недавнем противнике единомышленника. И это, пожалуй, было бы для него величайшим торжеством: ведь он только того и добивался, чтобы принудить своего друга, или, как он осторожно говорил, привести его к «вольному приятию» тех идей, которые он выработал за долгие годы своей литературной деятельности. В. Иванов – человек терпимый (недаром он себя европейцем называл), он всегда готов разрешить своему другу свободу в выборе идей – единственно, что было для него невыносимым, это готовность М.О. «кинуться в Лету, чтоб бесследно смылась с души память обо всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзиях». Такого устремления В. Иванов не может простить М.О. И, я думаю, не только В. Иванов: никто из современных культурных людей не разрешит своему ближнему такую свободу. Да и свобода ли это? Больше того: нужна ли была в самом деле такая свобода М.О.? Не вправе ли был бы В. Иванов, указывая на «Ключ веры» и «Гольфстрем», сказать М.О.: «Ты, который мечтал освободиться от философских систем, знаний, искусства, ты вернулся ко всему этому и так же прочно держишься этого, как и я, которого ты не хотел слушать?»

«Ключ веры» – попытка открыть доступ современному человеку к Библии, «Гольфстрем» – тоже попытка связать современную мысль с одной из древнейших философских систем – с системой Гераклита. М.О. знает, что не только Библия, но и Гераклит для того, кто стоит на уровне новейших завоеваний науки, есть только великолепные руины, которыми можно издали любоваться, но которые разваливаются в прах при первом соприкосновении со «строгими» требованиями критики. И что, стало быть, если не перетолковать Гераклита и не приспособить Библию к навыкам и требованиям нашего мышления, никто с ними считаться не станет. А нужно, во что бы то ни стало нужно заставить людей считаться не только с Гераклитом, но и с Библией и даже с библейским Богом. А раз так, стало быть, надо «оправдывать» – надо показать, что и Библия, и Бог Библии не оскорбляют тех представлений об истине и добре, которые предполагаются имеющимися у нас навсегда непреложными. «Я хочу рассказать, заявляет нам М.О. в заключение уже первой главы “Ключа Веры”, как, в образе ветхозаветного Бога, жил, страдал и совершал свое мировое дело всеобщий Бог человечества».

III

Гераклита мы оставим в стороне: в небольшой статье нет возможности исчерпать всё, о чем размышлял М.О. в последние годы своей жизни. Тем более что даже торопливый читатель без труда может заметить, что, как ни чтит М.О. Гераклита, его основная тема, его заветная мысль и глубочайшие чаяния связаны с Богом Библии. И вот я спрашиваю, что должно было сделаться с этой мыслью, когда потребовалось, как выражается М.О., в ветхозаветном Боге увидеть и показать всеобщего Бога человечества? Мы слышали от него, что, когда он жил в здравнице, его больше всего тревожили и раздражали навязчивые требования впитавшихся в него современных истин. Он не принимал ничего из того, о чем ему так красноречиво рассказывал В. Иванов, ибо чувствовал, что в роковые минуты жизни это ему не понадобится, и в смертный час он не об этом вспомнит. Неужели он это забыл, неужели могло ему показаться, что в смертный час он вспомнит о «всеобщем Боге человечества», т. е. о библейском Боге, так переродившемся, что всякий человек, во всякое время и во всяком месте всегда узнает Его? И, главное, узнает Его современный человек, который, как известно, о смертном часе никогда не думает и думать не хочет, и который не верит в пафос роковых переживаний – узнает и найдет этого Бога соответствующим, как принято говорить ныне, своим идеалам! Самое поразительное, что М.О., превосходный знаток истории, как бы совсем не замечает, что, задаваясь целью превратить библейского Бога в «общечеловеческого», он только продолжает уже давно, очень давно начатое людьми дело. Еще с первых веков нашей эры, т. е. с того момента, когда Библия стала достоянием греко-римского культурного мира, образованные люди стремились превратить библейского Бога в Бога общечеловеческого, т. е. вытравить в его образе все те черты, которые не мирились с представлениями культурных людей о всесовершенном существе. Особенно резкое и своеобразное выражение это стремление получило в учении гностиков, главным образом – в учении Маркиона. Маркион все силы своего огромного ума и исключительного дарования направил на то, чтобы убедить формировавшуюся тогда молодую христианскую церковь отречься от Ветхого Завета. Он учил, что Бог Ветхого Завета – не настоящий Бог, и что созданный им мир – не настоящий мир. Попытка Маркиона, как известно, не увенчалась успехом, церковь от Ветхого Завета не отреклась. Но его идеи оставили в истории глубокие следы. В невидимых, скрытых тайниках даже верующих душ поселилось подозрение, что Ветхий Завет не должен быть включен в Св. Писание, и что Бога Ветхого Завета рано или поздно придется отвергнуть.

В наши дни то, что так долго было тайным, стало явным. Недавно вышла книга одного из лучших знатоков истории христианства, Адольфа Гарнака, того самого Гарнака, который так много говорил и негодовал по поводу «эллинизации христианства», т. е. о том, что в христианстве эллинский дух восторжествовал над библейским. В этой же книге – посвященной Маркиону – Гарнак заговорил по-иному. Он заявляет во всеуслышание, что Маркион был прав, и что, если церковь в первые века отвергла его, то это было результатом исторической необходимости, если реформация не приняла его тоже, то в этом нужно видеть рок, если же современные протестанты не идут за ним, то в этом сказывается паралич их религиозной воли. Гарнак требует, чтобы протестанты исключили из канонических книг Св. Писания Ветхий Завет. Ибо, объясняет он, повторяя «эллинскую» критику Маркиона, Ветхий Завет говорит о Боге, который не соответствует представлениям культурных людей о «высшем начале». Гарнак, как видите, уже не соглашается – Маркион его научил этому – на то, чтобы посредством истолкования «облагообразить» библейского Бога. Он, в противоположность Паскалю, требует, чтобы все открыто заявили, что Бог Авраама, Исаака и Иакова – не есть Бог, и что Бога нужно искать там, где, по нашим убеждениям, можно найти истину – у ученых, философов, моралистов, а не в старой книге, которую в течение веков бережно хранил маленький, невежественный, стоявший в стороне от большой дороги истории, народец.

IV

Сразу может показаться, что и М.О. стремится к тому же, что и Гарнак. В «Ключе веры» он как будто только об одном хлопочет: так рассказать о Библии, чтобы все люди убедились, что Ягве был «всеобщим Богом», таким, который может быть оправдан пред судом нашего разума. В первых главах «Ключа веры» он, не хуже Маркиона, рассказывает, как мало соответствует Бог Пятикнижия представлениям о совершенном существе. Правда, – и этого упускать из виду нельзя, ибо это открывает нам смысл «Ключа веры», – в его критике Ветхого Завета вы совсем не слышите тех нот раздражения, негодования и даже презрения, в которых выражался пафос Маркиона и которые прорываются у Гарнака, несмотря на то что он всячески старается сохранить беспристрастие ученого-историка. М.О. любит, всем сердцем и душой любит Ягве, которого он подвергает столь строгой критике. Но все же, когда он со своим «Ключом веры» является пред людьми, ему приходится признать, что его любовь недостаточно «оправдывает» Бога, что нужно еще, чтобы «разум», то, что мы называем, вслед за Маркионом и его эллинскими учителями, разумом, оправдало Его.

М.О. пишет, например, – вспоминая «миф» о борьбе Иакова с Богом: «Я не смею пояснять отдельные черты этого мифа – пусть каждый сам вглядится в них». Но сейчас же, после этих благоговейных слов, он, по поводу Исход IV: 24–26 замечает: «В этих циклопических образах древней