«весьма уважаемых критиков», не побоявшимся нас, «молодых» и «дичайших»; пришел ко мне в дом, – познакомиться; и с посещения этого вспыхивает шестнадцатилетие мне, переполненное беседою с ним.
Он когда-то был первый из мира науки, который увидел сериозное дело в «Весах»; и, сказав свое «да» делу Брюсова, опередил его, силившегося преждевременно заледенить романтический пыл символистов; в 1901–1910 годах я себя застаю под эгидою Брюсова; но, положа руку на сердце, смело могу утверждать, что с 1910 и до нынешнего дня я во всем привык более считаться с советом Михаила Осиповича: он стал – слишком многим.
Я помню, как в 1916 году он пытался ввести в мою душу парадоксальнейшую картину парадоксальнейшего супрематиста; поклонник законченной пушкинской ясности, эту картину повесил перед собой в кабинете; картина ж являла – квадраты; на них всё смотрел; меня к ним подводил:
«Посмотрите: вы – видите?»
«Что?»
«Как, не видите вы ничего?»
«Ничего…»
«А я – вижу: смотрю каждый день… Вот он – падающий квадрат; это – ужас что…»
«Что же?»
«Да это… – приблизил ко мне возбужденный свой лик он. – Падение старого мира…»
«Да что вы?»
«Я каждый день с трепетом останавливаюсь перед этой картиною; и нахожу в ней все новый источник для мыслей и чувств…»
Я же, более «молодой» (и, конечно же, более старый в «рутине» своих отношений к обставшему миру) стоял пред картиной; и видел в картине – квадраты.
Он, – он видел: мир…
Уж к осени 1916 года он был весь охвачен уверенностью: катастрофа близка: миры – рушатся; – валится прошлое; вдаль он смотрел, сознавая, что нечего плакать о гибнущем; гибнет лишь то, чего нет, что – не живо, что – умерло; он же, любитель культуры, культуру готов был подставить под молот карающий, зная, что если культура та – «прах», то жалеть ее нечего; если ж культура – «культура», она – сохранится; он знал, что культура – не в формах; она есть бессмертный процесс; в ней – огонь; и огонь революции, стало быть, – в ней же; она есть уменье вынашивать формы; и опыт формовки, момент трудовой, момент творческий, в ней ценил больше он форм, превращенных в товар, в инвентарь.
Смело шел он на смычку с грядущим, выкидываясь из «штампа»: из формы музейной, из формы абстрактной.
V
В эпоху 1909–1912 годов я встречал его, главным образом, в религиозных и в философских кругах; отмечал про себя: этот юный, живой, темпераментный человек отличается резко от прочих идеалистов умением оконкретить идею; и там, где Бердяев, Булгаков и прочие пышно плели ткани слов в рефератах, в статьях, в рыхлых книгах, молчал Гершензон; где Бердяев, Булгаков и прочие немо стояли пред фактами, их не умея оформить, иль брезгая ими, там действовал, там говорил Гершензон, оперируя с фактами, соединяя их в чудные смеси и действуя метким подглядом; Булгаков, Бердяев струили слова; и в них слышалось:
«Католицизм, символизм: – изм, изм, изм». Появлялся М.О. Гершензон; и ответствовал:
«Католицизм в русской жизни? А вот вам – Печерин».
«Вот – символы Пушкина».
Он не любил рефератов и прений; он знал: в рефератах и в прениях часто свершается полный отрыв умозренья от факта: друзья его часто плясали словами, уплясывая от действительности; он – молчал, вырастая в тиши кабинетика в образе химика, подготовлявшего факты из жизни былого.
С 1912 года до осени 1916-го я жил за границей; там встретил войну; отношенье к войне меня бросило влево: я стал пораженцем почти; и попавши в Россию, конечно же я очутился средь левых, перекликаяся с Блоком, с Ивановым-Разумником. Видел отчетливо я, до чего доплясалися представители идеализма; они исповедовали не православие даже, а просто эротику; «братство народов» для них стало жупелом; «Константинополь с проливами» действовал в лозунгах их. И я видел, как резко покойный Михаил Осипович, отмежевываясь, доходил до словесных разрывов с одними, до охлаждений – с другими из бывших «попутчиков»; там, где когда-то считали своим его, ныне – сердились, косились и фыркали; даже – horribile dictu![56 — Страшно сказать (лат.).] – я слышал высказыванья:
«Гершензон, все ж – не русский…»
«Души он России не может понять…»
Оказался «не русским» бард нашего прошлого, сделавший больше для русской культуры, чем сумма всех сложенных вместе воинствующих идеалистов; в те годы по-новому стал он мне близким; я был – в подозрении; не доверяли мне – тоже; особенно часто ходил к Гершензону тогда; он – выслушивал; он – говорил мне:
«Да, ваша работа есть общее дело нас всех».
В приобщеньи моих устремлений к своим он меня подбодрял. Революция!
Май; везде – митинги; рой ожиданий и рой опасений. Покойный в те дни не боялся огня; он, как старый гераклитианец, стоял с революцией; уж надоевшею болтовнею в гостиных зловеще стояла тень Ленина; и раздавались слова:
«Революция катится в бездну…»
«Россия – погибла…»
«Спасайте свободу».
Писали в одной либеральной газете (не помню в какой), что «по слухам, московский писатель и критик М.О. Гершензон добровольно примкнул к коммунистам». В то время такие слова означали донос. На него доносили за то, что он верил в Россию и видел размах революции, что он готов был воскликнуть:
В сердечном порыве сказалася мудрость, а в мудрости каркавших «воронов от философии» было ли что, кроме злости?
Таков был он: мудрый, с сердечною мыслью, враг мертвых, умеющий жарко любить красноречие жизненных фактов, умеющий факт опрозрачнить – до буквы, до символа, чтобы из фактов, как символов, складывать слово; из слова же – фразу. Вся деятельность этого мудреца заключалася в ласковом согревании стылых и ставших логических форм, в расплавлении методов знания ритмами; верный поклонник огня Гераклита, он был и ритмист, и орфист; и когда обращался к музейным остаткам, то камни гласили под пристальным взглядом его.
В этом смысле с Бердяевым в мировоззрительной оппозиции был он; и да: у Бердяева исповедь – каменна; исповедь же Гершензона – не исповедь вовсе, а опыт плавления камней культуры в огонь.
С тем огнем он и вышел из старой России; шел к новой России, чтоб в ней оказаться нужнейшею смычкой с культурой веков, о чем правильно так говорил пролетарский поэт в ту минуту, когда без различия идеологий сомкнулись над прахом М.О., чтоб нести его дело не в смерть, но в бессмертие новой, не ставшей еще, но уже становящейся, нашей, России, которая сотворит ему вечную память.
Москва, 25 февраля 1925 г.
Печатается по изданию: Андрей Белый. М.О. Гершензон // Россия. 1925. № 5 (14). С. 243–258.
Евгения Казимировна Герцык
[Воспоминания о М.О. Гершензоне]
Когда идешь по Арбату и ближними переулочками, чуть не каждый дом – памятная стела. Вот в этом угловом прошло детство Белого, и описан он в «Котике Летаеве». И в нем же лет сорок бессменно квартира наших тетушек, и много молодого изжито там нами. Через два дома – тот, в котором Пушкин жил с Натальей Гончаровой в первый год женитьбы. А повернешь за угол в «Николу-Плотника» – подъезд: здесь уж на моей памяти была квартира Белого, здесь первая встреча его с Блоком, так волнующе описанная им. Еще через несколько домов, во дворе – нелепой декадентской архитектуры особняк. Те все дома – надмогильные плиты, а этот еще живой: в той же квартире, где жил Гершензон, и сейчас живет его дочь, искусствовед, черными кудряшками и горячим взглядом так напоминающая отца, и в маленьких комнатках как будто еще не совсем остыло жаркое биение пульса.
Дом принадлежал пожилой женщине – Орловой, внучке генерала Орлова, женатого на Раевской, приятеля Пушкина. Через нее потоком выцветших писем, семейных преданий, альбомных зарисовок дошли до Гершензона драгоценные осколки нашего прошлого, нашей русской славы. Может быть, этим определился его творческий путь – его первые книги «Грибоедовская Москва» и другие. А может быть он потому и поселился у Орловой, что уже ранее пошел этим путем и на нем встретился с нею – не знаю.
Музейные вкусы – не редкость. Собирать, хранить автографы, бисерные закладки, за которыми угадывать тонкие пальцы женщин 30-х годов, невест, сестер… Но Гершензон ненавидит музей, ненавидит вещи, как вещи – ему кажется, что они только засоряют, остужают жизнь. Жизнь – вот что всегда в центре его страстного внимания – в далеком ли прошлом, или явлении сегодняшнего дня. Он нетерпелив и никогда не в рабстве у документов. Потому и попадает порой впросак как литературовед-исследователь: вот вышла книга его этюдов о Пушкине, и уж на другой день он рыскает по книжным лавкам и, волнуясь, вырезывает из свежего тома маленькую статейку, которую критика изобличила в грубой фактической ошибке
. А как много в этой книге пронзающего о мудрости Пушкина – первый он сказал, что Пушкин мудр – в те годы догадки об этом еще не было.
В нашумевшем сборнике «Вехи» он напечатал статью, смутившую даже правых участников сборника: Гершензон, демократ по самой ткани своей души, высказывал мысли, которые можно было истолковать чуть не черносотенно. Толкнула его на эту злосчастную статью та же ненависть ко всякой принципиальности, в данном случае – принципиальности левых партий, душащей живую жизнь.
Помню впечатление, вынесенное им из записок Алексея Вульфа, впервые напечатанных в 16 году. Холодный разврат, вскрывшийся в них (не ради самого Вульфа, а ради участия в нем Пушкина) буквально терзал его, и недели он ходил как больной
. Так оплакивают падение друга, брата… Все давнее в его маленьких комнатках становилось сегодняшним, живее живого.
Не знаю, казалось ли мне это, или вправду нигде так жарко не натоплено, нигде так не уютно, как в гершензоновской столовой, где мы сидим вечером за чаем. У самовара Мария Борисовна, приветливая, с умным, всегда заинтересованным взглядом. Она сестра пианиста Гольденвейзера, завсегдатая Ясной Поляны. Забегают проститься перед сном мальчик и девочка, оба курчавые, черноглазые.
Перед Михаилом Осиповичем ящик с табаком, и вид этих пальцев, набивающих гильзы, неразрывно связан в памяти с его горячей, от волнения запинающейся, шепелявящей речью. С чего он начнет сегодня? Принесет с письменного стола архивную выписку, в его толковании по-новому освещающую что-нибудь давно известное? Нет. Утром был у него Ходасевич. Михаил Осипович в полосе увлечения им: читает записанные им новые стихи и, одновременно торопясь и несносно медля, въедливо анализирует каждый оттенок мысли и выражения поэта. Если тут же за столом Бердяев или Шестов, привыкшие к скорым обобщениям, они заскучают и в нетерпении завертят ложечкой в чайном стакане. Но если прислушаешься терпеливо к спотыкающейся капризными загогулинками мысли Гершензона – так и посыпятся на тебя драгоценные крупинки наблюдений над живой душой. Гершензон капризен. Он всегда в увлечении кем-нибудь, чем-нибудь или в сварливом отвращении к кому-нибудь – хотя бы из вчерашних друзей, которые завтра снова будут его друзьями. Есть маленькая книжечка «Переписка из двух углов», которая во всей свежести доносит до
