страдает, страдают и мыслят только отдельные люди»

. Личность, индивидуальность в их отдельно взятых духовных устремлениях – вот что лежит в основе философии истории Гершензона, испытавшей очевидное влияние Толстого. Толстовское понимание истории отозвалось в стремлении Гершензона показать развитие общества, «где каждый силился решить только свою личную жизненную задачу… и где, тем не менее, все таинственно влеклись по одному направлению, к одной далекой цели»

.

Близким Толстому оказался и этический оттенок исторических очерков. Интимная жизнь личности, перипетии ее умственной и нравственной жизни были ценны не только сами по себе – необходимо было «заразить», как писал Гершензон, современного юношу «моральным пафосом этих личных исканий»

.

Толстой был очень значимой для Гершензона фигурой. Можно сказать, что становление философского миросозерцания Гершензона протекало на фоне острейшего интереса к философии и самой личности Толстого. Молодой человек, студент, Гершензон с увлечением, но и с некоторой долей критицизма читает новые произведения Толстого (в частности, «Воскресение») и отказывается видеть в них литературу – это слишком «голая» жизнь. Он с 1894 года знаком с семейством Гольденвейзеров. От А.Б. Гольденвейзера, постоянного участника музыкальных вечеров в Хамовниках, Гершензон узнает о событиях в доме Толстого. В «Письмах к брату», этом своеобразном дневнике, Гершензон фиксирует не только то, что тревожит всех – отлучение Толстого от церкви, но и свои мимолетные встречи с ним, вроде неожиданной встречи на Волхонке… Дача Гольденвейзеров расположена вблизи Ясной Поляны, и Гершензон уже лично знакомится с Толстым, запросто беседует с Софьей Андреевной. А 3 ноября 1910 года – в дни трагического ухода писателя – Гершензон пишет брату: «Все эти дни не знаю, как вы, а я ни на минуту не забываю Толстого. Даже не в его поступке дело, а точно родной, старый человек брошен куда-то в пространство без приюта…»

Присутствие Толстого в русской жизни и русской культуре начала XX века для Гершензона стало фактом его интимной духовной жизни.

* * *

Статьи постепенно прорастали в книги. Первым книжным годом стал 1907 год, когда вышли в свет две монографии Гершензона – «История молодой России» и «П.Я. Чаадаев. Жизнь и мышление»

. Обе работы были плодом многолетних штудий, в каждой из них использовались новонайденные материалы. В каждой из книг – неожиданное открытие.

Одним из таких открытий оказалась удивительная судьба русского писателя и ученого Владимира Печерина, ставшего католическим монахом. В 1885 году, после его смерти и согласно завещанию, в Россию возвратилось несколько ящиков с книгами и рукописями B.C. Печерина. А в 1904 году это любопытное наследие обнаружил М. Гершензон, работая в библиотеке Московского университета. В письме к родным от 15 апреля 1904 года он сообщает: «Я писал вам, что нашел материалы для Печерина. Именно оказалось, что он завещал свою библиотеку здешней университетской библиотеке и что вместе с книгами была получена из ирландского монастыря, где он умер, папка с письмами»

. На полях книг остались многочисленные пометы, и Гершензон принимается за их тщательное изучение: «И вот я просматриваю одну за другою его книги, страница за страницей, и выписываю его пометки»

. «Пометки» складывались в дневник, потаенную летопись духа человека, сохранившего под монашеской рясой восторженные и даже бунтарские идеалы своей молодости. На основании писем Гершензону удалось атрибутировать Печерину ряд стихотворений и статей, опубликованных еще в 30-е годы. Судьба монаха ордена редемптористов, пламенного проповедника, отрекшегося от блестяще начатой карьеры, от родины, друзей и родных во имя поиска истины и веры, предстала в работах Гершензона как одна из наиболее ярких и потому показательных. Чуть позднее, в 1910 году, исследователь развернет свой рассказ о Печерине в отдельную книгу «Жизнь B.C. Печерина». Его жизнь органично вписалась в историю «молодой России», питавшейся, по мысли Гершензона, одним источником – идеями утопического социализма, романтической экзальтацией и острым чувством своего избранничества. Таков был общий психологический тип «людей сороковых годов», проявившийся в каждом из них по-своему, как индивидуальная трагедия духа.

В предисловии к «Истории молодой России» Гершензон писал о задачах своей книги: «Я хотел изобразить в ней русское умственное движение 30–40-х годов, по духу близкое одновременному движению на Западе, и имя „Молодой России“, которым я назвал эту эпоху по аналогии с „Молодой Италией“ и „Молодой Германией“, должно указывать на эту связь»

.

Как и название, удачной оказалась композиция книги. Открывала ее недавняя (1906 года) статья о декабристе М.Ф. Орлове. Изобразить «ледоход умственной жизни» 30–40-х годов было невозможно без краткого экскурса в предшествующую эпоху. Картина перехода от александровского к николаевскому времени предстала в книге как смена двух психологических типов. Первая эпоха породила тип декабриста – «это, прежде всего, тип человека внутренне совершенно цельного, с ясным, законченным, определенным психическим складом». Такому человеку «внутри себя нечего делать», поэтому он «весь обращен наружу» – к общественности, далекой от его идеала. Эти люди закономерно, по мысли Гершензона, становились политиками. Внутренняя цельность, удивительный нравственный закал – все это продукты «господства законченных мировоззрений, когда юноше остается только усвоить готовые приемы и навыки мышления»

.

Следующие очерки – о людях, чья молодость протекала под знаком вечных поисков идеала и гармонии. «Молодая Россия» билась над проблемой совершенной личности – то следуя опьяняющей мечте о «лучшем мире», целиком отдаваясь религиозному служению (как В. Печерин), то сгорая в своей идее-страсти и являя собой чистый образ молодого идеалиста (как Н. Станкевич).

Как видно, для уяснения типа выбирались не только и не столько звезды первой величины. На равных в книгу входили и очерки об И. Галахове и его любви к М.Л. Огарёвой, и рассказ об Огарёве-помещике, и разбор ссор и обид внутри дружеского треугольника – Герцена, Огарёва, Грановского. Это было принципиально, ведь, по мысли Гершензона, «сущность движения всегда воплощается в немногих личностях, соединяющих в себе острую предрасположенность к очередной идее времени с недюжинной силой духа. Такой человек не всегда стоит во главе движения…»

«Психологический тип» воплощается в наиболее выразительной форме в «срединных» людях. Поэтому, например, не Герцен, а Огарёв, не Белинский, а плеяда их спутников – «людей 40-х годов» – станут основными «героями» истории и книг Гершензона. Как писал В. Розанов, «Гершензон как-то обходит или касается лишь изредка „стремнин“ русской литературы… Его любимое место – тени, тенистые аллеи русской литературы»

.

Одной из таких «тенистых аллей», заново открытых для русской культуры, были личность и философия Чаадаева. Итогом разысканий и раздумий стала монография «П.Я. Чаадаев. Жизнь и мышление», создавшая базу для дальнейшего изучения наследия русского мыслителя. По сути, Гершензон впервые реконструировал философию Чаадаева по дошедшим фрагментам его работ, и замечательная научная интуиция позволила ему предугадать открытие новых «Философических писем». Он снял с личности Чаадаева утвердившийся ореол «революционности» и предложил взамен динамичную картину развития его мысли. Вместо «либеральной иконы» под пером Гершензона прорисовывался облик живой личности.

Гершензона принято (и, конечно, справедливо) называть историком «духа» русского общества. Вместе с тем он был и хорошим историком быта, бытового поведения человека XIX столетия. Ему чуждо было стремление противопоставить своих героев «губительной» действительности. Герои Гершензона были укоренены в быте, понятом не как низкая и безликая общественная «среда», а как определенный уклад, способный порождать тот или иной тип жизни и мышления. С этой точки зрения важным оказывалось, что И. Киреевский верил в сновидения, а Чаадаева воспитывала тетка. Вообще монографии и статьи Гершензона зачастую строятся как романы воспитания: тщательно описываются семейный клан, дом, «родовые», наследственные черты, характер домашних интересов, первые учителя, студенческие годы. Круг чтения героев – на протяжении всего их жизненного пути – всегда в центре внимания Гершензона. Все это создает атмосферу эпохи. Прав был Л. Гроссман, писавший, что «история в гонкуровском смысле ему (Гершензону. – В.П.) чужда», что «духовная культура всегда доминирует у него над этими осязаемыми явлениями быта…»

Действительно, не «явления» быта, а стиль быта, эпохи умел передать исследователь.

Гершензон стремился дать объективную картину мировоззрения «басманного философа». В письме к Н.О. Лернеру 1908 года он сообщал: «По поводу Чаадаева скажу вот что: 1) критиковать метафизическую историософию Чаадаева нельзя; тут слово „критика“ даже вообще неприложимо: всякой метафизической системе можно только противопоставить другую, ибо здесь все субъективно до дна; 2) мои метафизические взгляды во многом разнятся от чаадаевских, но в книге я не хотел давать себя, а хотел дать только Чаадаева. Пусть каждый берет от него, что нужно его душе, а себя, если захочу, дам отдельно»

.

Чаадаев являл собой, по мысли Гершензона, переходный тип. В молодости он начинал так, как большинство людей его круга: «…около 1818–20 гг. в нем нельзя найти ничего, чтобы сколько-нибудь заметно отличало его от членов „Союза Благоденствия“…23 Однако затем начинается уклонение от «типичного» – Чаадаев становится мистиком, и теперь мистицизм, религиозные искания сближают его с мятущимся поколением «людей 40-х годов». Процесс религиозного обращения Гершензон подкреплял анализом ошибочно приписанного Чаадаеву дневника Д. Облеухова – однако сама ошибка исследователя показательна. Этот мистический дневник – тоже характерная деталь времени, знак духовных устремлений определенной части интеллигенции, зачитывающейся Юнгом-Штиллингом, Эккартсгаузеном, Ж. де Местром. Мистицизм литературный пал на подходящую почву: Гершензон показывает, как литературно-философская идея формирует в Чаадаеве новый стиль жизни и мышления.

Гершензон излагает учение Чаадаева не абстрактно, не как сумму воззрений, а как сложный процесс, в котором сплетены и чисто психологические особенности личности Чаадаева, и взятые им на веру чужие концепции (Гершензон убедительно показал сильное влияние на Чаадаева французской католической литературы), и глубоко субъективная трактовка католицизма и православия, и пафос миссионера, и социальные устремления (католицизм и привлекал его как социально активная форма христианства в противовес православию, аскетичному и отрешенному от жизни…)

Книга Гершензона задевала огненные (и по сей день!) для русской интеллигенции вопросы. Исследователь наметил те полюсы, между которыми напряженно билась мысль Чаадаева. Этими полюсами были, с одной стороны, Запад, с его «единством», преемственностью, закономерностью и потому «историчностью» жизни, а с другой – Россия, неорганизованный мир, отторгнутый от Истории, являющийся лишь «географическим фактом», как писал Чаадаев в «Апологии сумасшедшего». Два эти полюса неожиданно могли сходиться: в письмах позднего Чаадаева, как отмечает Гершензон, католицизм и православие стоят рядом, а залогом будущего России как раз и является ее «младенчество» и «доисторичность». Гершензону удалось выразительно показать, как не совпадал Чаадаев ни с одним из противоборствующих течений – ни со славянофильством, ни с западничеством (хотя формально его суждения могли пересекаться и с тем и с другим направлением).

Гершензон поставил и вопрос о религиозности Чаадаева. Для Чаадаева религия оказывалась важна не сама по себе, она нужна не отдельному человеку, а обществу – Чаадаев вынашивал идею коллективного спасения в лоне религиозно организованного государства. Гершензон удачно назвал эту «функциональную» веру «мировоззрением декабриста, ставшего мистиком»

.

Книга о Чаадаеве имела большой резонанс. 11 января 1908 года исследователь сообщал брату: «Вчера вечером был Венгеров… Рассказывает, что мой Чаадаев в Петербурге имеет большой успех – видное явление сезона, передал чужие хвалы и сам говорит комплименты…»

* * *

«Вехи», «сборник статей о русской интеллигенции», появились в Москве в марте 1909 года. В числе авторов значился