и М. Гершензон. Он был не просто автором – он стал инициатором и вдохновителем этой книги, принесшей ему и шумную славу, и столь же шумные хулы. За первые шесть месяцев сборник выдержал четыре издания, а в 1910 году вышло 5-е издание «Вех». Как отмечал П.Н. Сакулин в своей неопубликованной статье «Апология духа (М.О. Гершензон и русская интеллигенция)», в «его (Гершензона. – В.П.) писательской жизни «Вехи» сыграли, пожалуй, ту же роль, что в жизни Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Гоголь не был понят до конца; его сокровенные думы о жизни не были оценены, и в нем увидели только апологета николаевской России. То же случилось с М.О. Гершензоном. Пытались обвинить чуть не в реакционерстве, – с озлоблением говорили, что он, причисляющий себя к русской интеллигенции, протягивает руку властям, насильникам народа и интеллигенции»
.
«Вехи» были расценены как суд над интеллигенцией
, хотя участники сборника менее всего хотели кого-либо судить и ниспровергать. Речь шла о пересмотре традиционных ценностей русской интеллигенции, приведших, по мысли участников сборника, к трагедии 1905 года. Сами за себя говорят и названия статей некоторых авторов «Вех»: Н.А. Бердяев – «Философская истина и интеллигентская правда», С.Н. Булгаков – «Героизм и подвижничество», С.Л. Франк – «Этика нигилизма». Застрельщиком «Вех» выступил М. Гершензон, который и выразил главную идею сборника – ложность пути русской интеллигенции заключалась в примате «внешних форм общежития» над духовной жизнью: «Никто не жил – все делали (или делали вид, что делают) общественное дело»
.
Выступление Гершензона не было простым публицистическим актом. Статьи писателя (ему принадлежало предисловие и глава «Творческое самосознание») выражали ключевые философские идеи, лежащие в основе его исторических работ. Не случайно, что «веховскую» статью в исправленном виде Гершензон включит в книгу «Исторические записки»
(главы «Раскол в русском обществе», «Смута», «Интеллигенция») наряду с очерками об И. Киреевском, Ю.Ф. Самарине, Н.В. Гоголе.
Какова же центральная историософская мысль Гершензона? «Наша интеллигенция, – писал он, – справедливо ведет свою родословную от петровской реформы. Как и народ, интеллигенция не может помянуть ее добром. Она, навязав верхнему слою общества огромное количество драгоценных, но чувственно еще слишком далеких идей, первая почти механически расколола в нем личность…»
Последствия этого «раскола» были двояки. Внутренне – интеллигенция стала духовным калекой, живущим «вне себя»: ее сознание утратило «чутье органических потребностей воли», произошел раскол между логическим сознанием и чувственно-волевым ядром человека. Внешне – интеллигенция оторвалась от народа, с качественно иным «строем души», с цельным религиозно-метафизическим мировоззрением, противостоящим расколотому и безрелигиозному миру интеллигенции.
Однако финал статьи Гершензона оптимистичен – в той жадности к новым явлениям духовной деятельности, которая сказалась в период после 1905–1907 годов, в громадном интересе к философии, религии, поэзии, в плюрализме и отказе от готовых идей он видит залог возрождения интеллигенции, а ведь «только обновленная личность может преобразовать нашу общественную действительность»
.
За первые десять лет XX века Гершензон не только приобрел известность как один из крупнейших знатоков русского литературно-общественного движения, но и стал заметной фигурой в среде московской интеллигенции. Он сотрудничает во многих литературно-художественных и научных журналах, сам ведет литературные отделы: в 1904–1905 годах – в «Научном слове», а в 1907-м– редактирует отдел рецензий в «Вестнике Европы».
В 1904 году он женился на М.Б. Гольденвейзер, сестре музыканта. Дом Гершензонов в Никольском переулке на Арбате делается одним из любимейших пристанищ московской литературно-философской элиты. А. Белый, познакомившийся с Гершензоном в 1907 году и ставший завсегдатаем его «светелок», писал: «…он казался мне в эти минуты каким-то гением стихий, оплодотворявшим Москву умственной жизнью; не выходя из светелки своей, принимая всех у себя, он бурлил – на Москву, на Россию, на мир из маленького кабинетика…»
. Круг общения Гершензона в эти годы очень широк, он знаком и состоит в дружеских отношениях с философами С.Н. Булгаковым, Н.А. Бердяевым, Л. Шестовым, С.Л. Франком. Его круг – это и московская профессура – Б.А. Кистяковский, А.Е. Грузинский, Н.А. Котляревский, Н.С. Ангарский, Д.М. Петрушевский. Дом и собрания у Гершензона будут именовать позднее «Гершензоновской Москвой» – по аналогии с его книгой «Грибоедовская Москва», а самого писателя, автора огромного эпистолярия (около четырех тысяч писем написано им только матери и брату), назовут «летописцем дореволюционной Москвы, бытописателем преимущественно ее интеллигентских кругов…»
Долгим и счастливым оказалось сотрудничество с издательством М. и С. Сабашниковых. Гершензон становится не только любимым автором, но и литературным консультантом. Он организует серии: например, «Памятники мировой литературы» (сам он совместно с Вяч. Ивановым подготовил здесь том Петрарки, не утративший ценности и до сих пор), позднее, в 1917 году, он задумывает серию «Пушкинская библиотека».
В 10-е годы нарастает поток его рецензий – причем все яснее обозначалась переориентация Гершензона с исторической на литературную тематику. Гершензон зорко следит за новейшей литературой, хотя, по словам В. Ходасевича, «он терпеть не мог, чтоб его называли критиком. „Я историк, а не критик“, – поправлял он»
. Ходасевич в своих воспоминаниях отмечает, что «более всех» Гершензон любил А. Белого. Среди его литературных пристрастий и Вяч. Иванов, Сологуб, Блок, Ремизов. К Брюсову отношение было сложнее – «не любя стихов», он ценил его литературную деятельность.
Ходасевич скромно умалчивает об отношении Гершензона к его собственной поэзии. Гершензон сразу и на всю жизнь полюбил Ходасевича и как человека, и как поэта. Е.К. Герцык, талантливая переводчица, автор интересных мемуаров, писала: «Утром был у него (Гершензона. – В.П.) Ходасевич. М.О. в полосе увлечения им: читает записанные им новые стихи и, одновременно торопясь и несносно медля, въедчиво анализирует каждый оттенок мысли и выражения поэта»
. Ходасевич, оставивший о писателе теплые воспоминания, с благодарностью писал о поддержке Гершензона в трудные годы: «Скажу о себе, что, если б не Гершензон, плохо мне было бы в 1916–1918 гг., когда я тяжело хворал. Гершензон добывал для меня работу и деньги… А уж о душевной поддержке – и говорить нечего»
.
Сложным (как, впрочем, и у большинства современников) было отношение Гершензона к В.В. Розанову, отмеченное серией эпистолярных скандалов. Для Гершензона, «еврея, влюбленного в славянскую душу»
, нестерпимо было читать о «страхе перед пейсами» В. Розанова: «…тяжело мне видеть в вас, что вы чувствуете национальность, что я считаю звериным чувством. Я уверен, что в чистые ваши минуты вы не позволите себе этого…»
. А в 1912 году, подводя итоги обмена письмами «по национальному вопросу», Гершензон, отбросив обиду и раздражение на человека, в котором, по его словам, «перемешаны чистое золото сердца с шлаком самой наружной, самой материальной периферии человеческого существа»
, разразился посланием-исповедью, чрезвычайно важным для уяснения его взглядов 1910-х годов: «Отвечаю Вам по чистой совести: ничего даже отдаленно похожего на то, что Вы пишете, я не думаю о своем писании. У меня не только нет вражды к русскому духовному началу, но есть очень большое благоговение к нему, преимущественно пред всеми другими национальными элементами… Да иначе, как Вы легко поймете, мне было бы просто несносно, не по себе копаться в исторических проявлениях русского духа, чем я занят столько лет; мое писательство было бы мне не отрадой, а мученьем, – зачем же я стал бы себя мучить? Уж конечно, не для денег, которых писательство дает мне меньше, нежели сколько дала бы любая иная специальность.
Я не скрываю от себя, что мой еврейский дух вносит чрез мое писательство инородный элемент в русское сознание; напротив, я это ясно сознаю: иначе не может быть. Но я думаю, что жизнь всякого большого и сильного народа, каков и русский народ, совершается так глубоко-самобытно и неотвратимо, что сдвинуть ее с рокового пути неспособны не только экономическое или литературное вмешательство евреев, засилие немцев и пр., но даже крупные исторические события – 1612, 1812, 1905 гг., исключая разве величайших, вроде древних завоеваний… Я думаю дальше, что всякое усилие духа идет на пользу людям, каково бы оно ни было по содержанию или по форме: благочестивое или еретическое, национальное или нет, если только оно истинно духовно, поскольку же идет на пользу русскому народу всякое честное писательство еврея, латыша или грузина на русском языке. Больше того: я думаю, что такая инородная примесь именно „улучшает качество металла“, потому, что еврей или латыш, воспринимая мир по-особенному – по-еврейски или по-латышски, – поворачивает вещи к обществу такой стороной, с какой оно само не привыкло их видеть…
А что Вы „плачете“ о России, этого я не понимаю. Можно скорбеть о пошлости, пустоте, своекорыстии всех этих адвокатов, газетчиков, политиков, профессоров – правых и левых, – среди которых мы живем, можно также скорбеть о положении России (голод, безземелье, бесправие), но о России бывший историк должен бы правильнее думать…»
.
В. Розанов между тем считал своим долгом регулярно печатно откликаться на новые сочинения Гершензона, причем отклики эти, хотя и были приправлены чуть заметным сарказмом, носят в целом весьма уважительный характер. А вот в пачке неопубликованных писем Гершензона к Розанову имеется любопытная записка, принадлежащая этому «русскому парадоксалисту» и фиксирующая весь спектр его восприятия Гершензона: «Мих. Осипов. Гершензон, к печали русской и стыду русских, – лучший историк русской литературы за 1903–1916 гг., хотя… он слишком великолепен, чтобы чуть не было чего-то подозрительного. „Что-то не так“. „Он такой русский“. Но у русского непременно бы вышло что-нибудь глуповато, что-нибудь аляповато, грубо и непристойно.
У него „все на месте“. И это подозрительно. Я думаю, что он „хорошо застегнутый человек“, но нехороший человек.
В конце концов я боюсь его. Боюсь для России. Как и „русских патриотов“, Столпнера и Гарта.
Эх… приходи, Скабичевский, и спасай Русь»
.
В. Розанов ошибался, по крайней мере, в одном: М. Гершензон был «хорошим» человеком и вовсе не «хорошо застегнутым». По воспоминаниям современников, по его письмам, наконец, по его трудам можно составить достаточно ясное о нем представление. Это был настоящий интеллигент, человек сильного темперамента, очень честный. На фоне бытового декаданса он выделяется какой-то цельностью, чистотой, трогательностью отношений в семейной жизни
.
Гершензону как раз не были свойственны такие качества, какие подозревал в нем Розанов, – он не был осторожным «ganz accurat», о чем и писал однажды Розанову. Он, человек увлечения, умел так «входить» в предмет своих ученых штудий, что далекое становилось близким, – культура прошлого переживалась им напряженно-интимно, как факт личной жизни. Ходасевич свидетельствует: «К тем, кого он изучал, было у него совсем особое отношение. Странно и увлекательно было слушать его рассказы об Огарёве, Печерине, Герцене. Казалось, он говорит о личных знакомых. Он „чувствовал“ умерших, как живых. Однажды, на какое-то мое толкование стихов Дельвига, он возразил: „Нет, у Дельвига эти слова означают другое: ведь он был толстый, одутловатый…“»
. О его страстном, живом отношении к изучаемой культуре вспоминала и Е. Герцык: «Помню впечатление, вынесенное им из записок Алексея Вульфа… Холодный разврат, вскрывшийся в них (не ради самого Вульфа,
