убеждениям, сколько из-за личных связей – типичная судьба «среднего» декабриста! Другой – типичный человек 30-х годов, прекрасно вписавшийся в бюрократическую систему: «…восемнадцати лет он предстанет пред нами солидным начинающим дипломатом, внимательным в службе, знающим цену и связям с влиятельными лицами, и чинами…»

* * *

Конец 1910-х годов – сложное, кризисное время для Гершензона. Кризис намечался уже давно, а сопутствующие ему тоска и душевная «тьма» были вечными спутниками писателя. Он мог еще порою думать так: «Этой тоской мой дух, как червь из земли, пробуравливал безмерный слой тьмы вверх – на свободу, к солнцу… Прочь от земли! В духовную, солнечную будущую родину…»

Однако с годами тоска усугублялась, приобретала характер мироощущения.

Как и для многих, для Гершензона доминантой становится ощущение конца мира. А. Белый приводит в своих воспоминаниях характерную сцену: «…однажды М.О. (М. Гершензон. – В.П.), поставив меня перед двумя квадратами супрематиста Малевича (черным и красным), заклокотал, заплевал, и – серьезнейше выпалил голосом лекционным, суровым:

– История живописи и все эти Врубели перед такими квадратами – нуль!.. – Он мне объяснил тогда: глядя на эти квадраты (черный и красный), переживает он падение старого мира:

– Вы посмотрите-ка: рушится все.

Это было в 1916 году, незадолго до революции»

.

Кризис старой культуры, по М. Гершензону, был неизбежен. Он ощущал его в самом себе, в своей нарастающей с годами душевной и духовной «обремененности» культурой.

В кругах философско-литературной интеллигенции накануне революции намечались две тенденции: это, условно говоря, оптимисты и скептики. Е.К. Герцык к числу первых относит Вяч. Иванова, Булгакова, Эрна. К числу вторых – Шестова, Бердяева, Гершензона. В это время возникает даже замысел домашнего журнала участников философских собраний. Этот журнал под названием «Бульвары и переулки» (вышел только № 1) и должен был столкнуть в шутливой, домашней игре две эти позиции: выяснилось, что «оптимисты» живут на бульварах, а «скептики» – в кривых переулках!59 И тех и других объединяло, как пишет Е.К. Герцык, «анархическое бунтарство» против предрассудков старого мира, против интеллигентского «либерализма». Надвигающаяся революция, однако, произвела раскол в этой среде: А. Белый так описывает начало «отщепенства» Гершензона от круга своих «кадетских» друзей: «Вернувшись в Россию в 1916 году, я застал его (Гершензона. – В.П.) полевевшим; после февральской революции он первый в кадетском кругу бухнул к ужасу всех:

– Долой войну!»

Даже если суждение Белого несколько утрировано, все-таки позиция Гершензона, судя по всему, в первые годы революции резко контрастировала с позицией большой части интеллигенции. Н. Крандиевская вспоминает о горячем споре между А.Н. Толстым и Гершензоном осенью 1917 года:

«Гершензон зашел к нам на минутку и, не снимая пальто, стал высказываться о текущих событиях так „еретически“ и так решительно, что оба мы с Толстым растерялись. Г. говорил о необходимости свернуть фронт, приветствовал дезертирство и утверждал, что только большевикам суждено вывести Россию на исторически правильный путь»

.

Гершензон единственный из былых «веховцев» остался в Советской России. В начале 1920-х годов он побывал в Германии (приехал лечить свои больные легкие), но долго там не задержался – последние годы жизни он провел в России. Здесь он не просто «доживал свой век» – он включился в бурную деятельность: еще в марте 1917 года он становится организатором Союза писателей и первым его председателем, работает в ГАХНе, РАНИОНе. В. Ходасевич, рассказывая о трудных, голодных годах, пишет о том, что Гершензон никогда «не разыгрывал мученика»: «Скинет вязанку с плеч, отряхнется, отдышится, а потом вдруг – так весело поглядит – и сразу заговорит о важном, нужном, большом, что надумал, тащась куда-нибудь в Кремль хлопотать за арестованного писателя»

.

Однако внутренний кризис не преодолен; напротив, «анархическое бунтарство» давало порою вспышки своеобразного «культурного нигилизма». Эти настроения во многом стимулировались самой тогдашней действительностью – и порою выражались в формулах, шокировавших «просвещенных» современников Гершензона. В «Переписке из двух углов» есть, например, такое признание: «Мне кажется: какое бы счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек… Почему это чувство окрепло во мне, я не знаю. Может быть, мы не тяготились пышными ризами до тех пор, пока они были целы и красивы на нас и удобно облегали тело; когда же, в эти годы, они изорвались и повисли клочьями, хочется вовсе сорвать их и отбросить прочь»

.

Л. Шестов усматривал противоречия между мыслями, высказанными писателем в «Переписке из двух углов», и его позднейшей философской работой «Ключ веры» (1922): по Шестову, в последней Гершензон «не только не стремится к опрощению, он является пред нами во всеоружии современной учености и с истинной любовью говорит о своих и чужих «идеях»

. Между тем особенно разительного противоречия здесь нет. Кажется, правомернее говорить о гранях внутренне последовательной мысли писателя. В «Переписке…» главное – констатация конца эпохи и утверждение того, что в этот период нельзя жить и мыслить так, будто ничего не случилось (в этом смысле прежние знания действительно оказывались «мешающими»). В других работах Гершензона – стремление создать учение, адекватное современной действительности, в «хтонических», стихийных (и на первый взгляд разрушительных) началах выявить созидательный, гармонизирующий потенциал.

Окончательный перелом в творческих исканиях обозначили две его книги – «Мудрость Пушкина» (1919) и «Видение поэта» (1919). С середины 1910-х годов уже происходит явная переориентация Гершензона с «темных аллей» русской литературы на ее «стремнины», вершиною которых был Пушкин. Отныне творчество Пушкина становится средоточием интересов исследователя – лабораторией вырабатываемого им нового метода.

Принципы этого метода излагались в «Видении поэта» – сборнике философско-психологических эссе, суммирующих все разрозненные наблюдения. Теперь главным предметом изучения становилось «видение» поэта – «полусознательное представление поэта о гармонии бытия»

. Задача исследования превращается в «искусство медленного чтения, то есть искусство видеть сквозь пленительные формы видение художника»

. В заостренно полемической форме концепцию «медленного чтения» отобразил В. Ходасевич. Он рассказывает об одном споре с Гершензоном, во время которого поэт, не соглашаясь с исследователем, решил апеллировать к какому-то суждению самого Пушкина: «Я. Да ведь сам Пушкин… Гершензон. Что ж, что сам Пушкин? Может быть, я о нем знаю больше, чем он сам. Я знаю, что он хотел сказать и что хотел скрыть, – и еще то, что выговаривал, сам не понимая, как пифия»

.

Внимательно и медленно вчитываясь в каждую строку и каждое слово Пушкина, Гершензон выстраивает целостную систему мировидения поэта. Центральным компонентом этого конструируемого здания «мудрости» Пушкина является, по Гершензону, Слово. При этом Слово рассматривается как знак внутреннего, потаенного и не всегда осознанного самим поэтом Смысла. Во вступлении к «Мудрости Пушкина» Гершензон декларировал: «Пушкин в образах передал нам свое знание; в образах оно тепло укрыто и приятно на вид; я же его вынимаю из образов и знаю, что, вынесенное на дневной свет, оно покажется странным, а может быть, и невероятным»

. Пушкин Гершензона предстал в двух ипостасях. Первый Пушкин – дитя своего времени, рационалист, европеец. Другой – и здесь его подлинное лицо – это поэт, творец: «…творя, он точно преображается; в его знакомом, европейском лице проступают пыльные морщины Агасфера, из глаз смотрит тяжелая мудрость тысячелетий…»

 «Древний» Пушкин вмещает в себя, согласно Гершензону, и представление о божеском как о полноте, и сложную концепцию приобщения к этой полноте («Пророк», «Поэт» – вехи на пути к полноте), и признание другой полноты – полноты несовершенства, хаоса… Развитием теории «мудрости» Пушкина явилась «термодинамическая» концепция, предложенная Гершензоном в книге «Гольфстрем» (1922). Пушкин мыслил жизнь как горение, смерть как угасание, и его представление о душе как об огненной стихии смыкалось с учением Гераклита Эфесского. Все это – течение одной великой мысли, духовного Гольфстрема, восходящего, по Гершензону, к древнейшим мифологическим представлениям о душе-огне. Идеи позднего Гершензона в общем не были приняты тогдашним пушкиноведением – ни традиционным, с его культом факта, ни «молодым», вдохновлявшимся пафосом конкретного историзма и методологической строгости. Построения Гершензона казались чересчур субъективными и произвольными, лишенными твердой исторической почвы, относились к «области философствований на литературные темы, где литература… является объектом игры, а не изучения»

. Между тем в свете современных научных поисков, позволивших обнаружить архаические (в том числе мифологические) пласты в литературе Нового времени, мысли Гершензона оказываются неожиданно во многом актуальными и далеко не столь «невероятными», как то представлялось прежде.

Пушкинские работы увенчали творческую деятельность Гершензона. Его смерть, последовавшая 19 февраля 1925 года, многими современниками была воспринята как завершение целого периода истории русской культуры.

Примечания

1. Белый А. Между двух революций. Л., 1934. С. 284.

2. Иванов Вячеслав. Собр. соч.: В 6 т. Брюссель, 1979. Т. 3. С. 809.

3. Там же.

4. Записки мечтателей. 1922. № 5. С. 95.

5. Ходасевич В.Ф. Некрополь: Воспоминания. Paris, 1976. С. 146.

6. Ходасевич В.Ф. Некрополь: Воспоминания. С. 146–147.

7. Гершензон М.О. Письма к брату. М., 1927. С. 13.

8. Там же. С. 102.

9. Гершензон М.О. История молодой России. М., 1908. С. 111.

10. Там же. С. V.

11. Там же. С. VI.

12. Там же.

13. Гершензон М.О. Письма к брату. С. 174.

14. На титульном листе обеих книг значился 1908 год, но фактически они вышли в конце 1907 года.

15. Гершензон М.О. Письма к брату. С. 160.

16. Там же.

17. Гершензон М.О. История молодой России. С. VI.

18. Там же. С. VII.

19. Там же. С. IV.

20. Розанов В. Левитан и Гершензон // Русский библиофил. 1916. № 1. С. 79.

21. Гроссман Л. Гершензон-писатель // Гершензон М. Статьи о Пушкине. М., 1926. С. 7. 22. РГАЛИ. Ф. 300 (Лернер Н.О.), oп. 1, ед. хр. 119, л. 29об. – 30.

23. Гершензон М.О. П.Я. Чаадаев: Жизнь и мышление. СПб., 1908. С. 13.

24. Там же. С. 94.

25. Гершензон М.О. Письма к брату. С. 169.

26. РГАЛИ. Ф. 444 (Сакулин П.Н.), oп. 1, ед. хр. 14, л. 3. Статья 1925 года.

27. Д.С. Мережковский, например, ядовито изобразил семерых авторов «Вех» в виде персонажей сна Раскольникова, избивающих клячу – русскую интеллигенцию (Полн. собр. соч.: В 24 т. М., 1914. Т. 15. С. 74).

28. Вехи. 1909. С. 80.

29. Книга помечена 1910 годом, фактически же вышла в свет в конце 1909 года.

30. Вехи. С. 78–79.

31. Вехи. С. 94.

32. Белый А. Между двух революций. С. 285.

33. Цявловский М. Предисловие // Гершензон М.О. Письма к брату. С. VII.

34. Ходасевич В.Ф. Некрополь: Воспоминания. С. 156.

35. Герцык Евгения. Воспоминания. Paris, 1973. С. 160.

36. Ходасевич В.Ф. Некрополь: Воспоминания. С. 151.

37. Гроссман Л. Гершензон-писатель // Гершензон М.О. Статьи о Пушкине. С. 12.

38. ОР РГБ. Ф. 249, М 4197, ед. хр. 2, л. 4 (письмо от 7 сентября 1909 г.).

39. ОР РГБ. Ф. 249, М 4197, ед. хр. 3, л. 1.

40. Там же. Л. 1–3 (приводится во фрагментах).

41. ОР РГБ. Ф. 249, М 4197, ед. хр. 1, л. 1. Эта записка в описи, видимо ошибочно отнесена к 1909 году. Трудно предположить, что В. Розанов на семь лет вперед предсказывал Гершензону роль «лучшего историка русской литературы». Скорее всего она и написана в 1916 году.

42. Об этом выразительно писали и В. Ходасевич и Н.М. Гершензон-Чегодаева.

43. Ходасевич В.Ф. Некрополь: Воспоминания. С.