к крайним революционным действиям и прежде всего завести тайную типографию и фабрику фальшивых ассигнаций. Разумеется, его план вызвал только общее изумление; «но ему, – говорит Якушкин, того- то и нужно было. Помолвленный на Раевской, в угодность ее родным он решился прекратить все сношения с членами тайного общества; на возражения наши он сказал, что если мы не принимаем его предложений, то он никак не может принадлежать к нашему тайному обществу. После чего он уехал и ни с кем из нас более не видался».
О таком предложении Орлова ни одним словом не упоминают трое других участников съезда. Волконский, – как мы видели, старый друг Орлова, – съехался с ним (и Охотниковым) в Тульчине, чтобы вместе ехать на съезд в Москву. Проездом чрез Киев, рассказывает он, Орлов решился сделать давно задуманный шаг – просить руки Екатерины Николаевны Раевской. Переговоры шли через А. Н. Раевского, и последний поставил ему коренным условием выход из тайного общества, так что, выезжая из Киева, Орлов был в нерешительности, что ему делать. Обстоятельства указали ему выход. На съезде с самого начала получено было извещение от петербургской думы, что правительство следит за действиями тайного общества и что поэтому благоразумнее будет формально закрыть общество и действовать каждому в одиночку. Так и было решено, и к этому решению примкнул Орлов. То же самое рассказывают о съезде и роли Орлова Тургенев и Граббе, при чем первый сообщает, что Орлов с самого начала заявил о своем намерении выйти из общества, а второй добавляет, что предложений, приписываемых Якушкиным Орлову, последний не делал, иначе их слышали бы все – «тем более, что его слова непременно принимались с напряженным вниманием»[22 — Сравн. показание Комарова, – Довнар-Запольский. Цит. соч. С. 34–35.].
Показание Якушкина настолько противоречит духовному облику Орлова и всем фактам его дальнейшей жизни (между прочим, и позднейшим отношением к нему таких непреклонных революционеров, как Охотников или В. Ф. Раевский), что его приходится совершенно отвергнуть[23 — В письме к редактору Колокола по поводу выхода в свет записок Якушкина Н. И. Тургенев говорит, между прочим: «Я нахожу также несколько неосновательных и неверных рассказов о других лицах, кроме меня, и именно о Мих. Орлове» (Колокол. № 155, от 1 февр. 1863 г.).]. На такое низкое лицемерие Орлов был неспособен, да ему и не простили бы его. Ошибка объясняется просто: Якушкин, очевидно, запамятовав, следовал в этом месте своих воспоминаний записке тайного агента Грибовского, составленной, конечно, на основании доносов и сплетен[24 — См. Записки И. Д. Якушкина. С. 53, и Русскую Старину. 1872. VI. С. 602. Кроме того: Тургенев. La Russie… I, 118. Волконский С. С. 410—12. Русская Старина. 1873, март. С. 374 и 1872, май, С. 775 сл.]. Дело было, без сомнения, так, как изобразил его Волконский[14 — В настоящее время ни версия Якушкина, ни опровержения его оппонентов не могут быть приняты безоговорочно. Большинство современных исследователей полагают, что Орлов действительно выступил на московском съезде Союза Благоденствия с крайне радикальными предложениями. Однако эти предложения были выдвинуты вовсе не для того, чтобы вызвать заведомо негативную реакцию сочленов и создать благовидный предлог для выхода из общества (версия Якушкина). Предстоящий брак – слишком сомнительная причина для отхода Орлова от активной политической деятельности: об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что наиболее смелые приказы Орлова по дивизии, его покровительство агитационной деятельности В. Раевского, участие в ложе «Овидий», связанной с Кишиневской управой тайного общества, приходятся на время после женитьбы. Выдвигая свои «условия» Орлов был вполне искренен. Участившиеся крестьянские восстания, волнения на Дону, серия европейских революций 1820 г. – все это создавало «зажигательную» атмосферу, могло вселять надежду на успех активных революционных действий. «16 тысяч под ружьем» (орловская дивизия) давали, казалось, этим действиям надежное обеспечение. Неудача предложения Орлова обусловлена тем, что осторожные теоретики-пропагандисты не могли в принципе принять дерзкий, несколько авантюрный план, включающий элемент риска и азарта – в духе военных переворотов ХVIII в. Важнейшая литература, посвященная «орловскому инциденту» на московском съезде, указана в кн.: Павлова Л. Я. Декабрист М. Ф. Орлов. М., 1964. С. 86.]. Перед нами письмо Орлова к сестре от 12 февраля (1821 г.) из Киева; извещая сестру о своей помолвке с Раевской, он извиняется, что из Москвы не заехал к ней в Ярославль: «нетерпение узнать исход моего предложения заставило меня спешить обратно». Очевидно, по пути в Москву он сделал предложение чрез А. Раевского, который обещал приготовить ему ответ к обратному проезду; значит, дело было за согласием Екатерины Николаевны и ее родителей.
VI
Свадьба состоялась 15 мая 1821 года. В Кишиневе молодые зажили на широкую ногу, заняв два смежных дома и держа свой стол открытым для всей военной молодежи. Орлов был не только самое важное после наместника лицо в городе и не только большой барин и аристократ, но и человек высоко стоявший над толпою по образованности, характеру и убеждениям. Вигель в нескольких злобных строках очень живо изображает кишиневскую обстановку Орлова: «Прискорбно казалось не быть принятым в его доме, а чтобы являться в нем, надобно было более или менее разделять мнения хозяина… Два демагога, два изувера, адъютант Охотников и майор Раевский, с жаром витийствовали. Тут был и Липранди… На беду попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных. Семь или восемь молодых офицеров генерального штаба известных фамилий… с чадолюбием были восприняты. К их пылкому патриотизму, как полынь к розе, стал прививаться тут западный либерализм. Перед своим великим и неудачным предприятием нередко посещал сей дом с другими соумышленниками князь Александр Ипсиланти… Все это говорилось, все это делалось при свете солнечном, в виду целой Бессарабии». Вигель не преувеличивает: все, что мы знаем о Кишиневской жизни Орлова, показывает, что он действительно был здесь центром политического вольнодумства, а его дом – как бы либеральным клубом. О степени этого вольнодумства можно судить по тому, что всех ближе к Орлову были в Кишиневе два крайних радикала – его адъютант Охотников и известный В. Ф. Раевский[25 — Биография В. Ф. Раевского написана П. Е. Щеголевым и издана отдельно в 1905 г. О рано умершем Охотникове известно мало; вот его любопытная характеристика, сделанная М. Ф. Орловым в письме к жене (Орлов пишет из своей калужской деревни в апреле 1823 г.): «Охотников пробыл здесь два дня и, все раскритиковав, все разбранив, изложив все свои философские воззрения, увозит теперь это письмо, с тем, чтобы сдать его на почту в Козельске или Мещовске. Не знаю ничего несноснее этого воплощенного нравственного совершенства, которое оговаривает всякий чужой поступок и берет на себя роль ходячей совести своих друзей. В сущности он прекраснейший и достойнейший человек, и я люблю его от всей души, но у него привычка говорить другому в лицо самые грубые истины, не догадываясь, что каждая из них бьет того словно обухом по голове». Сравн. отзыв Липранди. – Русский Архив. 1866. № 8–9. С. 1252.].
В этом доме Пушкин был едва ли не ежедневным гостем[26 — Что Орлов знал его еще из Петербурга, доказывается письмом Орлова к А. Н. Раевскому на Кавказ, от 8 июля 1820 г., где есть «поклон юному Аруету Пушкину».].
«У нас, – пишет Екатерина Николаевна брату Александру (конец 1821 г.), беспрестанно идут шумные споры – философские, политические, литературные и др.; мне слышно их из дальней комнаты. Они заняли бы тебя, потому что у нас немало оригиналов». «Пушкин, – пишет она в другой раз (12 ноября 1821 г.), – больше не корчит из себя жестокого, он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно. Он только что кончил оду на Наполеона, которая, по моему скромному мнению, хороша, сколько я могу судить, слышав ее частью один раз». «Мы очень часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конек – вечный мир аббата Сен-Пьера[15 — Французский писатель Сен-Пьер (1658–1743), считался родоначальником широко обсуждавшейся в те годы идеи возможности установления всеобщего мира на началах разума. Изложение концепций Сен-Пьера Пушкин почерпнул у Ж.-Ж. Руссо (См. подробнее: Алексеев М. П. Пушкин и проблема «вечного мира» // Алексеев М. П. Пушкин. Л., 1972).]. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир, и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия. Я хотела бы видеть, как бы ты сцепился с этими спорщиками (23 ноября 1821 г.). Во время одной отлучки жены из Кишинева Михаил Федорович, рассказывая ей в письме, как проходит его день, писал: «К обеду собираются мои приятели. После обеда иногда езжу верхом. Третьего дня поехал со мною Пушкин и грохнулся оземь. Он умеет ездить только на Пегасе, да на донской кляче». 8-го декабря 1822 г. Екатерина Николаевна пишет брату: «Посылаю тебе письмо кажется от Пушкина; его принесла г-жа Тихонова… Пушкин послал Николаю отрывок поэмы, которую не думает ни печатать, ни кончать. Это странный замысел, отзывающийся, как мне кажется, чтением Байрона. – Его дали Муравьевым, которые привезут его тебе». Это были, конечно, «Братья-разбойники». В Кишинев приезжали к Орловым родные – Раевские, Давыдовы, все люди уже близкие Пушкину, и сам он ездил с Орловыми в Киев и Каменку к их родным; словом, он стал как бы приемным членом семейства[27 — Екатерина Николаевна Орлова послужила Пушкину прообразом для его Марины в «Борисе Годунове». В сентябре 1925 г. он писал Вяземскому из Михайловского: «Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! знаешь ее? Не говори однако ж этого никому». (Соч. Пушкина. Изд. Академии Наук. Переписка. Под ред. В.И. Саитова. Т. I, СПб. 1906. С. 289).].
VII
Однако вернемся к Орлову. Мы видели, с какими мыслями он ехал в Кишинев: новая должность открывала ему больший простор для гуманитарной деятельности и, главное, ставила его в непосредственное общение с «народом» в лице серой солдатской массы. На эту массу и направилось теперь все его внимание. Его первой заботой по принятии начальства над 16-й дивизией было категорически запретить употребление на ученьях палок, шомполов и тесаков, его вторым делом – призвать В. Ф. Раевского к управлению уже раньше учрежденной при дивизии ланкастерской школой. И затем в продолжение всего двухлетнего времени своего командования дивизией он широко и энергично действовал в этих двух направлениях. Он не только совершенно искоренил жестокость в обращении с солдатами, но и всеми мерами старался пробуждать в них чувство человеческого достоинства, – например, принимал жалобы относительно наказаний, которым они подвергались со стороны их ближайшего начальства, и наряжал следствия по таким делам. Дивизионная ланкастерская школа
