«Вехи» (Сборник статей о русской интеллигенции, 1909)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не для того, чтобы с высоты познанной истины доктринерски судить

русскую интеллигенцию, и не с высокомерным презрением к ее прошлому писаны

статьи, из которых составился настоящий сборник, а с болью за это прошлое и

в жгучей тревоге за будущее родной страны. Революция 1905-6 гг. и

последовавшие за нею события явились как бы всенародным испытанием тех

ценностей, которые более полувека как высшую святыню блюла наша общественная

мысль. Отдельные умы уже задолго до революции ясно видели ошибочность этих

духовных начал, исходя из априорных соображений; с другой стороны, внешняя

неудача общественного движения сама по себе, конечно, еще не свидетельствует

о внутренней неверности идей, которыми оно было вызвано. Таким образом, по

существу поражение интеллигенции не обнаружило ничего нового. Но оно имело

громадное значение в другом смысле: оно, во-первых, глубоко потрясло всю

массу интеллигенции и вызвало в ней потребность сознательно проверить самые

основы ее традиционного мировоззрения, которые до сих пор принимались слепо

на веру; во-вторых, подробности события, т. е. конкретные формы, в каких

совершились революция и ее подавление, дали возможность тем, кто в общем

сознавал ошибочность этого мировоззрения, яснее уразуметь грех прошлого и с

большей доказательностью выразить свою мысль. Так возникла предлагаемая

книга: ее участники не могли молчать о том, что стало для них осязательной

истиной, и вместе с тем ими руководила уверенность, что своей критикой

духовных основ интеллигенции они идут навстречу общесознанной потребности в

такой проверке.

Люди, соединившиеся здесь для общего дела, частью далеко расходятся

между собою как в основных вопросах «веры», так и в своих практических

пожеланиях: но в этом общем деле между ними нет разногласий. Их общей

платформой является признание теоретического и практического первенства

духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя

жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что

она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно

прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения

идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся на противоположном

принципе — на признании безусловного примата общественных форм, —

представляется участникам книги внутренно ошибочной, т. е. противоречащей

естеству человеческого духа, и практически бесплодной, т. е. неспособной

привести к той цели, которую ставила себе сама интеллигенция, — к

освобождению народа. В пределах этой общей мысли между участниками нет

разногласий. Исходя из нее, они с разных сторон исследуют мировоззрение

интеллигенции, и если в некоторых случаях, как, например, в вопросе о ее

«религиозной» природе, между ними обнаруживается кажущееся противоречие, то

оно происходит не от разномыслия в указанных основных положениях, а оттого,

что вопрос исследуется разными участниками в разных плоскостях.

Мы не судим прошлого, потому что нам ясна его историческая

неизбежность, но мы указываем, что путь, которым до сих пор шло общество,

привел его в безвыходный тупик. Наши предостережения не новы: то же самое

неустанно твердили от Чаадаева до Соловьева и Толстого все наши глубочайшие

мыслители. Их не слушали, интеллигенция шла мимо них. Может быть, теперь

разбуженная великим потрясением, она услышит более слабые голоса.

М. Гершензон

Николай Бердяев. ФИЛОСОФСКАЯ ИСТИНА И ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ ПРАВДА

В эпоху кризиса интеллигенции и сознания своих ошибок, в эпоху

переоценки старых идеологий необходимо остановиться и на нашем отношении к

философии. Традиционное отношение русской интеллигенции к философии сложнее,

чем это может показаться на первый взгляд, и анализ этого отношения может

вскрыть основные духовные черты нашего интеллигентского мира. Говорю об

интеллигенции в традиционно-русском смысле этого слова, о нашей кружковой

интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот

своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью под двойным давлением,

давлением казенщины внешней — реакционной власти и казенщины внутренней —

инертности мысли и консервативности чувств, не без основания называют

«интеллигентщиной» в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном,

общеисторическом смысле этого слова. Те русские философы, которых не хочет

знать русская интеллигенция, которых она относит к иному, враждебному миру,

тоже ведь принадлежат к интеллигенции, но чужды «интеллигентщины». Каково же

было традиционное отношение нашей специфической, кружковой интеллигенции к

философии, отношение, оставшееся неизменным, несмотря на быструю смену

философских мод? Консерватизм и косность в основном душевном укладе у нас

соединялись с[о] склонностью новинкам, к последним европейским течениям,

которые никогда не усваивались глубоко. То же было и в отношении к

философии.

Прежде всего бросается в глаза, что отношение к философии было так же

малокультурно, как и к другим духовным ценностям: самостоятельное значение

философии отрицалось, философия подчинялась утилитарно-общественным целям.

Исключительное, деспотическое господство утилитарно-морального критерия,

столь же исключительное, давящее господство народолюбия и пролетаролюбия,

поклонение «народу», его пользе, и интересам, духовная подавленность

политическим деспотизмом, — все это вело к тому, что уровень философской,

культуры оказался у нас очень низким, философские знания и философское

развитые были очень мало распространены в среде нашей интеллигенции. Высокую

философскую культуру можно было встретить лишь у отдельных личностей,

которые, тем самым уже выделялись из мира «интеллигентщины». Но у нас было

не только мало философских знаний — это беда исправимая, — у нас

господствовал такой душевный уклад и такой способ оценки всего, что

подлинная философия должна была остаться закрытой и непонятной, а

философское творчество должно было представляться явлением мира иного и

таинственного. Быть может, некоторые и читали философские книги, внешне

понимали прочитанное, но внутренне так же мало соединялось с миром

философского творчества, как и с миром красоты. Объясняется это не дефектами

интеллекта, а направлением воли, которая создала традиционную, упорную

интеллигентскую среду, принявшую в свою, плоть и кровь народническое

миросозерцание и утилитарную оценку, не исчезнувшую и по сию пору. Долгое

время у нас считалось почти безнравственным отдаваться философскому

творчеству, в этом роде занятий видели измену народу и народному делу.

Человек, слишком, погруженный в философские проблемы, подозревался в

равнодушии к интересам крестьян и рабочих. К философскому творчеству

интеллигенция относилась аскетически, требовала воздержания во имя своего

бога — народа, во имя сохранения сил для борьбы с дьяволом — абсолютизмом.

Это народнически-утилитарно-аскетическое отношение к философии осталось и

утех интеллигентских направлений, которые по видимости преодолели

народничество и отказались от элементарного утилитаризма, так как отношение

это коренилось в сфере подсознательной. Психологические первоосновы такого

отношения к философии, да и вообще к созиданию духовных ценностей можно

выразить так: интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах

русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и

творчества. Это одинаково верно и относительно сферы материальной, и

относительно сферы духовной: к философскому творчеству русская интеллигенция

относилась так же, Как и к экономическому производству. И интеллигенция

всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось

проблеме распределения и равенства, а все творчество было в загоне, тут ее

доверие не имело границ. К идеологии же, которая в центре ставит творчество

и ценности, она относилась подозрительно, с заранее составленным волевым

решением отвергнуть и изобличить. Такое отношение загубило философский

талант Н. К. Михайловского, равно как и большой художественный талант Гл.

Успенского. Многие воздерживались от философского и художественного

творчества, так как считали это делом безнравственным с точки зрения

интересов распределения и равенства, видели в этом измену народному благу. В

70-е годы было у нас даже время, когда чтение книг и увеличение знаний

считалось не особенно ценным занятием и когда морально осуждалась жажда

просвещения. Времена этого народнического мракобесия прошли уже давно, но

бацилла осталась в крови. В революционные дни опять повторилось гонение на

знание, на творчество, на высшую жизнь духа. Да и до наших дней остается в

крови интеллигенции все та же закваска. Доминируют все те же моральные

суждения, какие бы новые слова ни усваивались на поверхности. До сих пор еще

наша интеллигентная молодежь не может признать самостоятельного значения

наук, философии, просвещения, университетов, до сих пор еще подчиняет

интересам политики, партий, направлений и кружков. Защитников безусловного и

независимого знания, знания