больше общего с особой
формой веры, чем с наукой. Верность вышесказанного подтверждается всей
историей наших интеллигентских идеологий: и материализмом 60-х годов, и
субъективной социологией 70-х и экономическим материализмом на русской
почве.
Экономический материализм был так же неверно воспринят и подвергся
таким же искажениям на русской почве, как и научный позитивизм вообще.
Экономический материализм есть учение по Преимуществу Объективное, оно
ставите центре социальной жизни общества объективное начало производства, а
не субъективное начало распределения. Учение это видит сущность человеческой
истории в творческом процессе победы над природой, в экономическом созидании
и организации производительных сил. Весь социальный строй с присущими ему
формами распределительной справедливости, все субъективные настроения
социальных групп подчинены этому объективному производственному началу. И
нужно сказать, что в объективно-научной стороне марксизма было здоровое
зерно, которое утверждал и развивал самый культурный и ученый из наших
марксистов — П. Б. Струве. Вообще же экономический материализм и марксизм
был у нас понят превратно, был воспринят «субъективно» и приспособлен к
традиционной психологии интеллигенции. Экономический материализм утратил
свой объективный характер на русской почве, производственно-созидательный
момент был отодвинут на второй план, и на первый план выступила
субъективно-классовая сторона социал-демократизма. Марксизм подвергся у нас
народническому перерождению, экономический материализм превратился в новую
форму «субъективной социологии». Русскими марксистами овладела
исключительная любовь к равенству и исключительная вера в близость
социалистического конца и возможность достигнуть этого конца в России чуть
ли не раньше, чем на Западе. Момент объективной истины окончательно потонул
в моменте субъективном, в «классовой» точке зрения и классовой психологии. В
России философия экономического материализма превратилась исключительно в
«классовый субъективизме, даже в классовую пролетарскую мистику. В свете
подобной философии сознание не могло быть обращено на объективные условия
развития России, а необходимо было поглощено достижением отвлеченного
максимума для пролетариата, максимума с точки зрения интеллигентской
кружковщины, не желающей знать никаких объективных истин. Условия русской
жизни делали невозможным процветание объективной общественной философии и
науки. Философия и наука понимались субъективно-интеллигентски.
Неокантианство подверглось у нас меньшему искажению, так как
пользовалось меньшей популярностью и распространением. Но все же был период,
когда мы слишком исключительно хотели использовать неокантианство для
критического реформирования марксизма и для нового обоснования социализма.
Даже объективный и научный Струве в первой своей книге прегрешил слишком
социологическим истолкованием теории познания Риля[5], дал
гносеологизму Риля благоприятное для экономического материализма
истолкование. А Зиммеля[6] одно время у нас считали почти
марксистом, хотя с марксизмом он имеет мало общего. Потом неокантианский и
неофихтеанский дух стал для нас орудием освобождения от марксизма и
позитивизма и способом выражения назревших идеалистических настроений.
Творческих же неокантианских традиций в русской философии не было, настоящая
русская философия шла иным путем, о котором речь будет ниже. Справедливость
требует признать, что интерес к Канту, к Фихте[7], к германскому
идеализму повысил наш философско-культурный уровень и послужил мостом к
высшим формам философского сознания.
Несравненно большему искажению подвергся у нас эмпириокритицизм. Эта
отвлеченнейшая и утонченнейшая форма позитивизма, выросшая на традициях
немецкого критицизма, была воспринята чуть ли не как новая философия
пролетариата, с которой гг. Богданов, Луначарский и др. признали возможным
обращаться по-домашнему, как с[о] своей собственностью. Гносеология
Авенариуса настолько обща, формальна и отвлечен» на, что не предрешает
никаких метафизических вопросов. Авенариус прибег даже к буквенной
символике, чтобы не связаться ни с какими онтологическими положениями.
Авенариус страшно боится всяких остатков материализма, спиритуализма и пр.
Биологический материализм так же для него неприемлем, как и всякая форма
онтологизма. Кажущийся биологизм системы Авенариуса не должен вводить в
заблуждение, это чисто формальный и столь всеобщий биологизм, что его мог бы
принять любой «мистик». Один из самых умных эмпириокритицистов, Корнелиус,
признал даже возможным поместить в числе преднаходимого божество. Наша же
марксистская интеллигенция восприняла и истолковала эмпириокритицизм
Авенариуса исключительно в духе биологического материализма, так как «то
оказалось выгодным для оправдания материалистического понимания истории.
Эмпириокритицизм стал не только философией социал-демократов, но даже
социал-демократов «большевиков». Бедный Авенариус и не подозревал, что в
споры русских интеллигентов «большевиков» и «меньшевиков» будет впутано его
невинное и далекое от житейской борьбы имя. «Критика чистого опыта» вдруг
оказалась чуть ли не «символической книгой» революционного
социал-демократического вероисповедания. В широких кругах марксистской
интеллигенции вряд ли читали Авенариуса, так как читать его не легко, и
многие, вероятно, искренно думают, что Авенариус был умнейшим «большевиком».
В действительности же Авенариус так же мало имел отношения к
социал-демократии, как и любой другой немецкий философ, и его философией с
не меньшим успехом могла бы воспользоваться, например, либеральная буржуазия
и даже оправдывать Авенариусом свой уклон «вправо». Главное же нужно
сказать, что если бы Авенариус был так прост, как это представляется гг.
Богданову, Луначарскому и др., если бы его философия была биологическим
материализмом с головным мозгом в центре, то ему не нужно было бы изобретать
разных систем С, освобожденных от всяких предпосылок, и не был бы он признан
умом сильным, железно-логическим, как это теперь приходится признать даже
его противникам[ii] . Правда, эмпириокритические марксисты не
называют уже себя материалистами, уступая материализм таким отсталым
«меньшевикам», как Плеханов и др., но сам эмпириокритицизм приобретает у них
окраску материалистическую и метафизическую. Г. Богданов усердно проповедует
примитивную метафизическую отсебятину, всуе поминая имена Авенариуса, Маха и
др. авторитетов, а г. Луначарский выдумал даже новую религию пролетариата,
основываясь на том же Авенариусе. Европейские философы, в большинстве
случаев отвлеченные и слишком оторванные от жизни, и не подозревают, какую
роль они играют в наших кружковых, интеллигентских спорах и ссорах, и были
бы очень изумлены, если бы им рассказали, как их тяжеловесные думы
превращаются в легковесные брошюры.
Но уж совсем печальная участь постигла у нас Ницше[8]. Этот
одинокий ненавистник всякой демократии подвергся у нас самой беззастенчивой
демократизации. Ницше был растаскан по частям, всем пригодился, каждому для
своих домашних целей. Оказалось вдруг, что Ницше, который так и умер, думая,
что он никому не нужен и одиноким остается на высокой горе, что Ницше очень
нужен даже для освежения и оживления марксизма. С одной стороны у нас
зашевелились целые стада ницшеанцев-индивидуалистов, а с другой стороны
Луначарский приготовил винегрет из Маркса, Авенариуса и Ницше, который
многим пришелся по вкусу, показался пикантным. Бедный Ницше и бедная русская
мысль! Каких, только блюд не подают голодной русской интеллигенции, и все
она приемлет, всем питается, в надежде, что будет побеждено зло самодержавия
и будет освобожден народ. Боюсь, что и самые метафизические и самые
мистические учения будут у нас также приспособлены для домашнего
употребления. А зло русской жизни, зло деспотизма и рабства не будет этим
побеждено, так как оно не побеждается искаженным усвоением разных крайних
учений. И Авенариус, и Ницше, да и сам Маркс, очень мало нам помогут в
борьбе с нашим вековечным злом, исказившим нашу природу и сделавшим нас
столь невосприимчивыми к объективной истине. Интересы теоретической мысли у
нас были принижены, но самая практическая борьба со злом всегда принимала
характер исповедания отвлеченных теоретических учений. Истинной у нас
называлась та философия, которая помогала бороться с самодержавием во имя
социализма, а существенной стороной самой борьбы признавалось обязательное
исповедание такой «истинной» философии.
Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому,
то она просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское
содержание великой русской литературы. Мыслитель такого калибра, как
Чаадаев, совсем не был замечен и не был понят даже теми, которые о нем
упоминали. Казалось, были все основания к тому, чтобы Вл. Соловьева признать
нашим национальным философом, чтобы около него создать национальную
философскую традицию. Ведь не может же создаться эта традиция вокруг
Когена[9],
