мы доедали второе блюдо, а затем миндальный крем и фруктовое желе, повествовал о своих странствиях, тщательно избегая «политических» вопросов и тонко льстя моим новым знакомцам. Я говорил именно то, чего от меня ожидали: мол, ни один европейский университет не сравнится с профессурой Оксфорда в учености и мудрости.

— Долго ли предполагаете пробыть у нас, доктор Бруно? — благосклонно осведомился Ковердейл, откидываясь на спинку стула и вытирая губы.

Слуги тем временем убирали посуду.

— Насколько мне известно, пфальцграф, в свите которого я состою, намеревается остановиться здесь на неделю, — ответил я.

— В таком случае надеюсь на ваше присутствие в церкви колледжа. Ректор читает весьма ученые проповеди по «Событиям и памятникам» Джона Фокса. Вам знаком этот труд?

— «Книга мучеников»?[9] Разумеется, — ответил я; мне показалось, меня прощупывают. — Многие высоко ценят этот вдохновенный труд.

— Вряд ли мы можем принять это как искреннюю дань восхищения. — Слайхерст насмешливо переводил взгляд с меня на своих коллег. — Не доводилось мне встречать католика, который бы искренне восхищался жуткой повестью Фокса о том, что творили с протестантами.

— Но ведь там приводится множество примеров из первых веков от Рождества Христова, когда христиане принимали мученическую смерть от рук язычников? То было прежде, чем мы начали преследовать друг друга, — возразил я. — И уж тех-то мучеников чтят все христиане, независимо от нынешних разногласий. Их страдания напоминают нам о временах христианского единства.

— Фокс вовсе не ставил перед собой такую задачу, — завел было Слайхерст, но тут решительно вмешался Ковердейл:

— Хорошо сказано, Бруно! Верующие всегда претерпевали ради Христа, но лишь Он один знает, кто воссядет рядом с Ним в день Страшного Суда.

— Впервые слышу, чтобы ты призывал к терпимости, Джеймс. — Глазки Слайхерста сузились пуще прежнего, но Ковердейл даже не ответил на этот вызов.

— Вина, еще вина, эй! — завопил он и захлопал в ладоши, призывая мальчика-слугу. Я отказался от очередного бокала, поскольку собирался перед сном еще заняться подготовкой к завтрашнему диспуту, а это лучше делать на трезвую голову.

К тому времени, как ужин закончился, за окном уже совсем стемнело. Гости поднимались, пожимали ректору руку и благодарили за угощение; насколько я понял, в столовой колледжа подобных пиров не задавали.

Профессора жали руку и мне, вновь выражали удовольствие видеть меня в Оксфорде, желали хорошенько выспаться перед завтрашним диспутом. Все они, по их словам, с нетерпением ожидали этого поединка мудрецов. Ричард Ковердейл предложил мне также свободно пользоваться библиотекой, и я выразил ему искреннюю благодарность за это. Джон Флорио на чистейшем итальянском выразил надежду, что мы сможем пообщаться с глазу на глаз до моего отъезда; даже доктор Бернард с трудом приподнялся на своих слабых ногах и обеими костлявыми руками сжал мои пальцы.

— Завтра вечером, чернокнижник, — прошипел он, беззубо улыбаясь. — Завтра ты опровергнешь их замшелые догмы, а я буду сидеть в первом ряду и аплодировать. Не потому, что я разделяю твою ересь, но потому, что восхищаюсь людьми, не ведающими страха. Здесь таких почти не осталось.

Он многозначительно покосился на ректора, но тот сделал вид, будто ничего не заметил. Один лишь Слайхерст не притворялся радушным, он простым кивком головы распрощался со мной перед тем, как направиться к дверям, — возможно, я и этого бы не удостоился, если бы не перехватил его ледяной взгляд. Вновь я остро ощутил его неприязнь, хотя старался убедить себя, что эта враждебность направлена не на меня лично: я видел, что и с коллегами он не попрощался. Очевидно, Слайхерст принадлежал к породе людей, довольно распространенной, кстати, среди тех, кто занят умственным трудом, людей, напрочь лишенных понятий о воспитанности и не утруждающих себя соблюдением правил приличия.

София протянула мне руку, и я почтительно поцеловал ее под бдительным взглядом ректора. Но тут заботливого папашу отвлек доктор Бернард, который не мог найти свой плащ, и, пока ректор пытался убедить Бернарда, что тот явился без плаща, София придвинулась ко мне вплотную и коснулась рукой моего плеча.

— Доктор Бруно, мне бы очень хотелось продолжить тот разговор. Вы не забыли? О книге Агриппы. Может быть, после диспута у вас найдется время поговорить? Я часто бываю в библиотеке колледжа, — добавила она. — Отец отпускает меня почитать утром и еще вечером, не поздно, пока студенты на лекциях и дискуссиях.

— То есть в те часы, когда в библиотеке меньше народа и вы никого не отвлекаете от занятий? — поддразнил я ее.

Девушка покраснела, но с улыбкой ответила мне:

— Так вы придете? Мне о многом хотелось бы расспросить вас.

Она приподнялась на цыпочки, заглядывая мне в глаза. Я видел настойчивость и даже мольбу в ее взоре, ее рука все еще лежала на моей руке, и я поспешил кивнуть: за спиной Софии уже возникла физиономия ее папаши. Ректор подозрительно уставился на меня. Я пожал ему руку, поблагодарил за ужин и всем пожелал доброй ночи.

Дождь прекратился, и после душного тепла ректорских комнат ночной воздух казался особенно свежим. Хорошо было бы после такого обильного ужина прогуляться, это способствует пищеварению и проясняет голову, но еще с другого конца прохода я разглядел, что железная решетка закрыта; когда же подошел к ней и дернул за кольцо, оказалась, что она вдобавок и заперта.

— Доктор Бруно! — окликнул меня кто-то из-за спины, и я, обернувшись, увидел в другом конце прохода, у двери в квартиру ректора, моего нового знакомца Роджера Мерсера. Тот сделал несколько шагов навстречу мне.

— Вы хотели прогуляться по саду? — жестом он указал на запертую калитку.

— Это запрещено?

— Сад, — пояснил он, — предназначен исключительно для членов колледжа, а ключи есть только у меня и у ректора. С вечера калитку запирают, чтобы младшие студенты не пробирались туда для неприличных забав. Разумеется, они отыщут себе другие местечки, лишь бы проскочить в главные ворота, — со снисходительной улыбкой прибавил он.

— Разве их с наступлением темноты запирают? — поинтересовался я. — Это нелегко выдержать молодым людям.

— Мы стараемся воспитать у них выдержку, — пояснил Мерсер. — Однако большинство так или иначе ухитряется обойти правила. Я и сам изощрялся в их возрасте. — Свои слова он сопроводил смешком. — Коббет, наш привратник, — славный старик, он тут уже много лет, и за пару монет охотно отвернется, когда молодежь ночью возвращается из города. И выпить наш Коббет тоже не дурак. Порой мне кажется, он попросту забывает повернуть ключ в замке.

— Ректор его не наказывает за это?

— В чем-то наш ректор суров, но он не глуп и знает, как управлять общиной молодых людей. Кнут — не единственное и не самое лучшее орудие. Чтобы руководить людьми, нужно порой закрывать на что-то глаза. Юноши будут наведываться в кабаки и бордели, хотим мы того или нет, и чем больше усердия мы проявим, запрещая и карая, тем больше возрастет соблазн.

— Точно так же доктор Бернард рассуждает о запрещенных книгах, — пробормотал я.

Мерсер покосился на меня. Мы уже миновали арку и вышли в сад. Часы пробили девять.

— Следует извинить доктору Бернарду резкость его суждений, — мягко заговорил Мерсер. — Ему пришлось трижды менять веру при четырех монархах. В молодости он принял сан — еще до того, как отец нынешней королевы разорвал связи с Римом. В последнее время доктор Бернард почему-то начал выражать свои мысли со все большей резкостью и откровенностью. Боюсь, он впал в свойственный преклонному возрасту недуг: уже не вполне понимает, с кем и что говорит.

— Мне показалось, что голова его вполне ясна. Он просто сердитый.

— Да, — вздохнул Мерсер. — Он сердится на весь мир — на университет, на требования, которые предъявляют к нему, на себя самого за то, что согласился с этими требованиями. Вероятно, вас удивило, почему его гнев в особенности направлен против меня, — почти робко закончил Мерсер.

— Он с горечью говорил о каком-то ссыльном…

— Он вспоминал несчастье, постигшее в прошлом году заместителя ректора, Эдмунда Аллена. Вы, наверное, уже слышали. Уильям дружил с ним, и я тоже, но мне пришлось свидетельствовать против него в канцлерском суде, рассказать о его религиозных взглядах. Уильям счел это черным предательством.

— А вы сами? — тихо спросил я.

Мерсер коротко рассмеялся.

— Я! Я исполнил свой долг и спас свою шкуру, унаследовав притом мантию заместителя ректора и его прекрасные апартаменты. Уильям прав: я предал друга. Но выбора у меня не было, да и у него тоже. Видите, Бруно, как мы тут живем? — Жестом он указал на окна комнат ректора, все еще светившихся янтарным светом. — Хорошая жизнь, самая подходящая жизнь для ученого. Мы здесь укрыты от мира. Я не чувствую себя приспособленным для какой-либо другой жизни, кроме жизни среди книг и ученых дискуссий. Нет у меня честолюбия, я не сумел бы пробиться. Что вышло бы, если бы я не отрекся от друга, не осудил его за вероотступничество? Я был бы приговорен вместе с ним и потерял все. В тот момент была даже непонятна его дальнейшая судьба: Тайный совет позволил университету вести дознание, однако в любой момент мог затребовать дело себе, и для Эдмунда это кончилось бы куда более страшной карой, чем изгнание. — Роджера передернуло. — Гордиться тут нечем, но и судить меня Уильям Бернард не вправе. Когда ее величество королева взошла на престол и положила конец краткой унии с Римом, которая была установлена при ее сестре Марии, в университете началась великая чистка: все католики — члены колледжей, деканы и ректоры, назначенные Марией, — были отрешены от должностей, принуждены отречься от Рима и признать главенство нашего монарха над Англиканской церковью. Тогда Уильям не заставил себя ждать и присягнул, и в награду за эту присягу получил еще двадцать пять мирных и тихих лет в колледже, а его более прямодушные друзья отправились на все четыре стороны.

— Но теперь, на склоне лет, Уильям ни от кого не скрывает, что по-прежнему предан старой вере.

— Приближаясь к могиле, он стал менее суетен, куда меньше заботится о теле и страшится за душу, — задумчиво сказал Мерсер. — Быть может, если бы все мы видели перед глазами скорую смерть, мы бы выбирали совсем иные пути, но — увы! Покуда мы дышим, нас куда больше заботит мирской успех и наше бренное тело.

— Мне показалось, что больше всех в этом деле пострадал мальчик, его сын, —