сам Роджер ничего не опасался, иначе хотя бы прихватил с собой какое-нибудь оружие для самозащиты.

Мне припомнились вчерашние слова Роджера: мол, мы все жили бы по-другому, если бы чувствовали приближение смерти. Я принял эти слова за общее место, но что, если таким образом Роджер пытался дать понять, что опасается за свою жизнь? Или это лишь роковое совпадение, ведь он собирался присутствовать на диспуте, собирался еще раз побеседовать со мной?

Внезапно, хотя я почти не знал этого человека, я почувствовал острую жалость к нему: он был со мной приветлив и, как мне показалось, искренен. А я слышал его предсмертный крик и не успел прийти на помощь. Подумать только, он мог бы остаться в живых, будь я попроворнее, или если бы у кого-нибудь нашелся ключ, или если бы Норрис раньше прибежал со своим луком. Миг промедления — и участь человека решена, подумал я, и меня тоже затрясло.

— Имел ли он привычку прогуливаться в саду по утрам? — спросил я. — Кто-то мог рассчитывать застать его здесь?

— Члены колледжа любят приходить в рощу, читать в тишине и покое, — ответил ректор. — Но, разумеется, не в такое время, ведь еще темно. Студенты обычно поднимаются в половине шестого, чтобы к шести явиться в часовню — присутствие на утренней службе вменяется всем в обязанность. Но до половины шестого едва ли кто-то выходит из своих комнат, даже слуги еще не встают. Признаться, сам я никогда не прогуливался в саду до рассвета и не могу судить, есть ли подобная привычка у кого-либо из моих коллег.

Я вновь наклонился над телом Роджера, пошарил в карманах разорванной и пропитанной кровью одежды: вдруг найдется что-нибудь, что объяснит прогулку в столь неурочный час. Мне припомнилась его шутка насчет любовных встреч в саду. Неужели и он поджидал кого-то, кто не пришел? Или пришел, но привел с собой смерть? Книг у Роджера при себе не оказалось, но под камзолом я что-то нащупал. Потайной карман, сообразил я и, сунув пальцы внутрь, извлек большой кожаный кошель, до отказа набитый монетами.

— Вряд ли он пришел сюда погулять и поразмыслить перед рассветом, — сказал я, предъявляя ректору содержимое кошелька. В английских деньгах я не очень разбирался, видел только, что их там изрядное количество. Но у ректора от этого зрелища глаза полезли на лоб.

— Господи, да тут по меньшей мере десять фунтов! — вскричал он. — Зачем ему понадобилась такая сумма? Возможно, он должен был встретиться с кем-то, чтобы уплатить долг, а его кредитор, зная, что он будет ждать в саду, спустил на него пса? Может быть, отомстил за просрочку?

Я покачал головой:

— Будь так, разве нашли бы мы при нем кошелек? Если б с Роджером расправились за неуплату, первым делом отобрали бы у него деньги.

— Но кто мог так жестоко поступить? — в усталом отчаянии простонал ректор.

— Не знаю. Однако бешеный или бродячий пес не может случайно попасть в огороженный со всех сторон сад. — Я отряхнулся, только сейчас заметив на своей одежде пятна чужой крови. — Полагаю, ректор, после этого ужасного происшествия нам следует отложить намеченный на сегодня диспут?

Лицо ректора снова исказилось; что за человек, что ни скажи, все его пугает.

— Нет! — яростно крикнул он, схватив меня за плечо. — Диспут состоится! Мы не допустим, чтобы этот… этот инцидент испортил высочайший визит в колледж. Вы осознаете последствия, доктор Бруно? В особенности если распространятся слухи, что это… — Он огляделся по сторонам и шепотом закончил свою мысль: — Что это не трагическая случайность. Колледж будет замаран, моя репутация окончательно погибнет. Ведь у нас в последнее время и так уже хватало неприятностей. Передать вам не могу, как я боюсь навлечь неудовольствие Лестера.

— Но человек погиб страшной смертью, и это, вполне вероятно, убийство, — запротестовал я. — Не можем же мы сделать вид, как будто ничего и не произошло.

— Тише, тише. Ради Христа, Бруно, не произносите это ужасное слово «убийство»! — Ректор в очередной раз безумным взором обвел сад и еще более понизил голос, хотя мы оставались наедине. — Мы объявим, что произошло несчастье, трагедия… Мы скажем… — Он замолчал, сочиняя подходящую версию. — Да! Мы скажем, что садовую калитку забыли запереть, что в сад забрел бродячий пес и напал на Роджера, когда тот вышел утром помолиться и поразмыслить.

— В это кто-нибудь поверит?

— Поверят, если я это скажу. Я же ректор колледжа, меня сам граф Лестер назначил. — Былое самодовольство отчасти вернулось к доктору Андерхиллу.

Было еще темно, висел туман, никто из студентов ничего толком не успел разглядеть.

Лицо ректора как-то отяжелело, сделалось даже грозным. Я понял, что его решимость любой ценой сохранить доброе имя колледжа не поколеблет ничто. С такой же беспощадностью, подумал я, он свидетельствовал на процессе против несчастного Эдмунда Аллена.

— Но все калитки заперты, — возразил я.

— О запертых калитках известно только вам да мне, Бруно. И, с вашего позволения, о них мы упоминать не станем.

— А привратник? Он же проверял замки перед сном.

Ректор сухо рассмеялся.

— Вы еще не имели удовольствия познакомиться с нашим привратником. Он не отличается ни ясностью мысли, ни крепкой памятью. Да и вообще, если я скажу, что калитку забыли запереть, он не осмелится возражать. Вот так мы и скажем, это надежнее всего.

Он видел, что меня обуревают сомнения, и, сжав пальцами мое плечо, добавил уже более веселым голосом:

— Если мы не допустим распространения слухов, будет проще расследовать это происшествие. В противном случае начнется паника, по Оксфорду поползут слухи, что у нас совершено такое жестокое, изощренное преступление, злоумышленник — если тут имеется злоумышленник — воспользуется суетой и успеет скрыться. Коль скоро вы действительно желаете, чтобы правосудие восторжествовало, не стоит кричать об этой трагедии. И большое вам спасибо за помощь, доктор Бруно.

Не знаю, за что уж там он меня благодарил, — за то, что я пытался выяснить истину, или за то, что согласился ее скрыть? Меня преследовала мысль, что я, вполне вероятно, был последним, с кем беседовал несчастный Роджер Мерсер, и что злодей, который обрек его на смерть, вполне вероятно, притаился где-то рядом в Оксфорде и довольно потирает руки. И обман, на котором с тупым упрямством настаивал ректор, тоже смущал меня: слишком быстро жалость — естественная человеческая реакция на страшную гибель коллеги — уступила место шкурному страху за свою должность.

Небо светлело, туман редел, лишь редкие клочья его еще висели между деревьев. Два тела на росистой траве словно застыли в этом сером утреннем свете. Ректор с тревогой глянул на небо.

— Господи боже, пора уже быть в часовне! Я должен выступить, всех успокоить. Слухи-то уже распространяются. — Он принялся в отчаянии ломать и выворачивать себе пальцы и говорил уже как будто не со мной, а с самим собой. — Прежде всего надо прислать слуг с мешком и вынести труп, нельзя оставлять его здесь.

Тут он заметил неподдельный ужас на моем лице и снизошел до объяснения:

— Я говорю о собаке, разумеется! Хотя вы правы, Бруно, сначала необходимо провести следствие, только потом можно будет унести их. Ох, сколько дел! Надо попросить Роджера… — Тут он прижал ладонь ко рту и уставился на труп так, как будто теперь лишь понял, что лишился своего заместителя. — Боже мой! — прошептал он. — Роджер мертв!

— Вот именно, — подтвердил я, наблюдая за тем, как эта страшная истина медленно проникает в его сознание.

— Но это значит… Это значит, снова придется собирать совет, выбирать нового заместителя ректора, а на это нет времени! Незамедлительно придется временно назначить кого-то, кто бы мне помогал, и значит, опять начнутся зависть, грызня — именно сейчас, когда нам это меньше всего нужно! Господи, как такое могло случиться?

Страх совсем овладел им. Ректор обратился ко мне, словно к последней своей надежде; руки его как-то странно дергались, будто он пытался ими взмахнуть.

— Доктор Бруно, бессовестно требовать подобной услуги от гостя, но, быть может, вы согласились бы подежурить подле тела несчастного Роджера до прихода следователя? Мне нужно спешить в часовню и там представить события таким образом, чтобы пригасить слухи, насколько это еще возможно. Не впускайте сюда студентов, нечего им глазеть на это.

— Разумеется, я останусь, — пообещал я, втайне надеясь, что слишком тут не задержусь.

Я не испытываю суеверного страха перед покойниками, но мне казалось, что пустой, мертвый взгляд Роджера как будто упрекает меня за то, что я не успел прийти ему на помощь. «Мы страшимся за бренное тело», — говорил он накануне. Теперь он познал этот страх. В моих ушах все еще отдавались его вопли и мольбы к Иисусу и Деве Марии.

Ректор понуро брел по траве к внутренней калитке, а я остался наедине с трупами и собственными мыслями.

Наклонившись над телом Роджера, я приподнял полу разорванной мантии и прикрыл ему лицо. Суеверие гласит, будто образ убийцы запечатлевается на сетчатке глаз жертвы, и я, в последний раз взглянув в глаза Роджера, подумал: будь это правда, я увидел бы в них огромного пса. Но непреложный факт, что калитка была заперта, доказывал: пес не был убийцей, он был только орудием убийства.

От тела Роджера я перешел к трупу собаки, чтобы как следует осмотреть его. Огромное животное, в холке, пожалуй, человеку по пояс; узкая, длинная морда. Тощий, снова отметил я, но других следов дурного обращения не видно. Тот, кто натравил пса на Роджера, все продумал заранее: за несколько дней до нападения перестал кормить собаку, чтобы та озверела от голода. Имея в виду набитый кошелек Роджера (его унес с собой ректор), можно было предположить, что он назначил свидание человеку, у которого хотел что-то купить или за что-то заплатить. Если произошла ссора из-за денег, да такая, что привела к убийству, то почему оставили кошелек? Выходило странно: хотя деньги, по-видимому, имели прямое отношение к встрече, убийцу они не интересовали — он хотел только его смерти.

Я еще раз внимательно оглядел сад. С северной стороны, как мне говорили, была еще одна калитка, однако с моего места ее не было видно. Сад был с трех сторон окружен стеной высотой не менее двенадцати футов, а с четвертой его закрывала та часть здания колледжа, в которой располагались зал и апартаменты ректора. Роджер, насколько я понял, вошел в сад, отперев калитку своим ключом; затем либо