булавок. А может, в статую святого? Догадаться было нетрудно — сообразил это и ректор, судя по тому, как он вцепился дрожащими пальцами мне в руку. Я искоса глянул на него: замерев от ужаса, не в силах отвести взгляд, Андерхилл смотрел на второй за два дня труп. Губы его беззвучно шевелились, и я подумал, что ректор шепчет про себя молитву. Но оказалось, что он пытается заговорить, вот только голос не слушается. Когда ректор произнес, наконец, слово — вернее, имя, — это было то самое имя, которое минутой раньше чуть не сорвалось с моих уст:

— Себастьян!

— Какой Себастьян? — нетерпеливо спросил Слайхерст. Он так и не вошел в комнату, медлил на ступеньках и даже отвернулся. С него, мол, хватит.

— Святой Себастьян, — тихо пояснил я.

Ректор кивнул и рассеянно заговорил:

— «Приказали взять его и вывести в чистое поле, и там его же воины пронзили его тело стрелами без счета», — хрипло процитировал он, из Фокса разумеется. — И вот, смотрите. — Дрожащей рукой ректор указал на стену: палец, смоченный кровью убитого, кривовато вывел возле окна уже знакомый мне символ зубчатого колеса.

— А вот и оружие, — окрепшим голосом произнес Слайхерст. Он переступил порог и указал в том же направлении: у стены под окном был небрежно прислонен длинный английский лук с изящной резьбой, с накладным ало-зеленым узором, а рядом лежал такой же резной пустой колчан. Можно было подумать, закончив работу, убийца хладнокровно и аккуратно сложил здесь орудия своего ремесла.

— Это лук Габриеля Норриса, — в изумлении вскрикнул ректор. — Я велел ему отнести лук в хранилище, после того как он застрелил того пса.

— Теперь мы знаем, кто убийца, — удовлетворенно кивнул Слайхерст.

Я подошел поближе к телу и присел на корточки, чтобы заглянуть в лицо покойнику.

— Не стрелами его убили, — сказал я.

— Должно быть, он умер от лихорадки. — Быстро же к Слайхерсту вернулось привычное ехидство.

— Тише, Уолтер! — одернул его ректор, и в кои-то веки я порадовался его властному тону. — Что вы обнаружили, доктор Бруно?

— Горло перерезано, — ответил я.

Сжав зубы, я схватил Ковердейла за волосы и приподнял голову. Ректор взвизгнул и закрылся платком, Слайхерст содрогнулся и отвел взгляд. Глаза мертвеца были полузакрыты, во рту у него торчал кляп, а горло было перерезано от уха до уха. Когда я приподнял голову, рана полностью обнажилась; судя по ее неровным краям, работа была проделана грязно: убийца несколько раз наносил удары, оставляя царапины и порезы, пока, наконец, сумел-таки завершить свое кровавое дело. Не так уж он был опытен, этот убийца.

— У кого могло быть орудие убийства? — с дрожью в голове спросил ректор. — Холодное оружие членам университета запрещено носить даже в городе.

— Хватило бы и бритвы, — мрачно ответил я. — Даже хорошо отточенного перочинного ножа.

— Но зачем, убив, стрелять в него из лука, словно в кабана? — Слайхерст отважился подойти поближе. — А этот рисунок — это какое-то сообщение?

— Ректор уже все объяснил, — напомнил я. — Он пронзен стрелами, как святой Себастьян, а смерть Роджера Мерсера была обставлена как мученичество святого Игнатия. Уж это вам не удастся выдать за несчастный случай, — добавил я, оборачиваясь к ректору, который, тяжело опустившись на один из сундуков, закрыл руками лицо.

— Бессмыслица, наглая ложь! — провозгласил Слайхерст; от гнева силы вернулись к нему. — На Роджера напал бродячий пес, а вы видите в этом инсценировку мученичества святого Игнатия? Кому могло бы прийти в голову создавать себе такие сложности? Да у вас воспаление мозга, доктор Бруно! Это, — он указал на пронзенное стрелами тело, подвешенное на медной скобе, — это, конечно, ужасное преступление, но бедный Джеймс пал жертвой какого-то безумца, и, если вы начнете выдумывать фантастические версии, это не поможет нам поймать опасного маньяка! Очевидно, кто-то пытался проникнуть в хранилище, Джеймс хотел остановить его и погиб!

Казначей замолчал, упершись руками в бока, — попробуй, мол, опровергни его стройную версию, это тебе не Землю вокруг Солнца запустить.

— И этот вор не поленился нарисовать какой-то знак кровью убитого им человека? — Под наглым взглядом казначея я не опустил глаз. — Кстати, ни одна дверь не взломана, а вы сами говорили, что утром обе двери — хранилища и наружная — были заперты. У кого мог быть ключ от хранилища?

— У нас троих. — Жестом Слайхерст указал на себя, ректора и кровавый труп в углу. — У каждого из нас был ключ от двери хранилища, но на больших сундуках три разных замка. Только мы трое, собравшись вместе, можем открыть их. Мы так и зовем их: трехключевые сундуки. В них хранится казна колледжа. Один я могу открыть лишь сундуки с книгами и с бумагами.

— Мера предосторожности от хищений, — пояснил ректор.

— Значит, доктор Ковердейл сам открыл дверь и впустил убийцу, — подытожил я. — Затем тот вышел, заперев за собой дверь ключом убитого.

— Наверное, убийца, угрожая ножом, заставил его открыть дверь, — предположил Слайхерст.

— Но какой смысл вторгаться в хранилище, если сундуки грабитель открыть не мог?

— А он, наверное, не знал, что понадобятся другие ключи, — подхватил Слайхерст. — Грабитель обозлился и поэтому убил его. Да-да, в этом все дело!

Что ж ему так не терпится опровергнуть мою версию о связи смерти Мерсера и смерти Ковердейла? Неужели только потому, что я, чужак-итальянец, ни в коем случае не могу быть прав? Или все-таки Слайхерсту хочется сбить нас со следа? Ведь, в конце-то концов, ключ от хранилища был у него и у ректора.

— А из вас двоих кто и когда был здесь последним? — спросил я.

Слайхерст тревожно оглянулся на ректора, но тот погрузился в печальные мысли и по-прежнему прятал лицо в ладонях, чтобы не смотреть на труп.

— При всем уважении к вам, доктор Бруно, разве вы назначены расследовать это преступление? Вы уже допрашиваете нас, словно судья.

— Да ответьте же ему, Уолтер, он пытается помочь, — устало выговорил ректор, и его благожелательность приятно удивила меня. — Я здесь не был со вторника, когда мы приготовили деньги и документы для нашего поверенного. Это ведь был вторник, верно, Уолтер?

— Да, тогда мы в последний раз собрались здесь втроем. — Слайхерст метнул на меня взгляд, полный ненависти. — Лично я приходил сюда в последний раз вечером в субботу, перед диспутом: Джеймс впустил меня, я собрал необходимые документы по нашим имениям в Эйлсбери, а также взял деньги на дорожные расходы. В воскресенье рано утром я отправился в путь, и никак не мог оказаться в хранилище вплоть до моего возвращения, свидетелями которого вы были. Полагаю, такого ответа довольно? — сверкнул он на меня глазами.

— Это не мне решать, — уклонился я. — В котором часу в субботу вы приходили за бумагами?

— Сказано вам, перед самым диспутом! Стало быть, около половины пятого. Я хотел заранее все подготовить для поездки, поскольку ужин в Крист-Черч мог затянуться, а я не хотел беспокоить Джеймса ночью. — Произнеся имя покойного, он невольно глянул в его сторону и тут же опустил голову.

Я вернулся к утыканному стрелами телу и вновь осмотрел его со всех сторон, потрогал пальцем кровавое пятно на рубашке.

— Вполне возможно, что тело находится здесь с вечера субботы, — сказал я. — Кровь засохла, окоченение полностью завершилось, труп уже начинает разлагаться. Будь сегодня теплее, мы бы, вероятно, задохнулись здесь. Но вот что мне припомнилось: ведь доктора Ковердейла кто-то вызвал прямо в разгар диспута. Один из студентов прибежал за ним с каким-то срочным известием. Возможно, таким образом его и заманили, чтобы убить.

— В самом деле, он не явился в тот вечер на ужин в честь пфальцграфа, — пробормотал ректор. — Меня еще это удивило, ведь он ждал этого. Джеймс любит общаться с влиятельными людьми. Любил! — поспешно оговорился и печально покачал головой. — Боже мой! — это был крик искренней скорби, хотя, как мне показалось, не смертью коллеги она была вызвана. Следующие его слова подтвердили мое предположение: — Вы правы, доктор Бруно, эту смерть замолчать невозможно. Будет расследование, придется вызвать коронера, судью… Наш колледж погиб! Благотворители не захотят оказывать поддержку тому месту, где совершены преступления, не захотят, чтобы их известные имена были связаны с этим. Они отберут у нас пожертвования и отдадут их другим университетам, не запятнанным злодеяниями. Поистине, это дьявольская работа! Кто еще решился бы на такое кощунство — пародировать мученичество первых христиан! — И вновь ректор уронил голову на руки; мне даже почудилось, будто он сейчас зарыдает.

— Во всяком случае, это работа того, кто умеет владеть большим луком. Хотя, вероятно, с такого расстояния даже я угодил бы в неподвижную мишень, привязанную к стене, так что нет надобности искать опытного лучника. Видно, убийца достаточно хитер и обставил все так, чтобы навести наши подозрения на кого-то другого.

— Книга Фокса и пародия на мученичество — это все ваши теории, доктор Бруно, — заявил ректор.

— Эту теорию мне кто-то подсказал, — напомнил ему я.

— Вот именно! Вам подсунули страничку, вырезанную из Фокса. И это, — жестом он указал в угол, на покойника, — это было проделано для ваших глаз, в расчете на то, что вы увидите связь. — Он смотрел на меня с таким ужасом, словно это я своими теориями навлек на беднягу Джеймса злую участь.

— Как мог убийца предвидеть, что я окажусь на месте преступления одним из первых и сделаю подобные выводы? — возразил я. — Скорее ему нужно было, чтобы именно вы на этот раз уж наверняка связали эту смерть со смертью Роджера.

— Значит, вы полагаете, в обоих случаях действовал один и тот же человек? — Ректор с тревогой уставился на меня.

— У Норриса есть бритва, — вмешался Слайхерст. — Каждое утро скоблит себя.

Я невольно погладил отросшую бородку.

— И бритва, и лук. Кто-то очень хочет навести подозрения на Габриеля, — это-то уж, во всяком случае, очевидно.

— Вы думаете, это не его рук дело? — Ректор смотрел на меня с какой-то детской доверчивостью.

— Я мало знаю его, но мне представляется маловероятным, чтобы он замыслил столь непростое, театрально обставленное преступление, и, главное, оставил оружие — прямую улику против самого себя. Да и какой у него может быть мотив?

— Джеймс ненавидел