он. — Не бойтесь, я вас услышу. И поаккуратнее там, сэр. Головы не теряйте. — Лицо его в свете фонарика показалось мне особенно торжественным; я так же торжественно кивнул в ответ и вышел через ворота на раскисшую Сент-Милдред-Лейн.
Калитка снова заскрипела, когда Коббет закрывал ее за мной, и я услышал, как поворачивается в двери ключ. Что-то зловещее почудилось мне в этом звуке.
Я прокрался вдоль стен колледжа Иисуса и почти достиг того места, где Сент-Милдред-Лейн пересекается с Соммер-Лейн, когда мне отчетливо послышались шаги позади. Затем плеснула вода: кто-то ступил в лужу. Я обернулся, сжимая в руке нож, высоко подняв фонарь и напряженно всматриваясь в темную улицу. Но фонарь освещал лишь мою вытянутую руку, а окружающая тьма казалась еще более непроглядной. Я хотел было крикнуть, но в последний момент передумал: ни к чему привлекать к себе лишнее внимание.
Я побрел дальше по мокрой и грязной улице, прижимаясь к городской стене. Так я дошел по Соммер-Лейн до северных ворот. И тут вновь за спиной у меня послышался тихий всплеск — точно такой же звук производили и я сам, шлепая по лужам. И вновь я обернулся, выхватив нож, и даже прошипел: «Кто здесь?» — но так тихо, что и сам себя не услышал.
Я был уверен, что кто-то затаился у меня за спиной. Кто-то меня преследовал, в этом я больше не сомневался. Но уже в нескольких шагах впереди поднималась на фоне городской стены церковь Святого Михаила и горели над воротами огни сторожевой башни. Я набрал в грудь побольше воздуху, словно перед прыжком в воду, спрятал нож за пояс и нашарил в кармане медные монетки для стражников. Я решил не дразнить их своим кошельком и заранее заготовил мелочь.
Двое молодых людей, вооруженных пиками, — от обоих сильно разило элем — шагнули мне навстречу, когда я приблизился к воротам.
— Куда идете? — равнодушно спросил тот, что был ростом повыше.
Куда я иду, его, впрочем, вовсе не интересовало. Он демонстративно попробовал монету на зуб (я тем временем тревожно оглядывался через плечо, пытаясь разглядеть преследователя, но безуспешно). Взятку мою признали доброкачественной, открыли ворота, и я очутился по ту сторону городской стены.
Двор таверны был погружен в темноту, и там царило молчание. Однако эта тишина показалась мне предзнаменованием каких-то грозных событий. Света в окнах не было, только мой маленький фонарик боролся с тьмой. Откуда-то справа из мрака послышалось ржание, потом я услышал, как лошади переступают с ноги на ногу: где-то совсем рядом была конюшня. Я приподнял фонарь повыше, пытаясь сообразить, куда же мне идти.
— Погаси свет, глупец! Хочешь подать знак стражникам? — прямо мне в ухо шепнул мужской голос, и теплое дыхание коснулось щеки.
Сердце так прыгнуло в груди, что я чуть не выронил фонарь. Однако овладел собой, сунул два пальца под стекло и придавил фитиль. Мужчина, шепнувший мне, тем временем уже решительными шагами пересекал двор, длинный плащ путался у него в ногах.
Лунный свет пробился из-за туч, и двор вдруг ожил: какие-то темные фигуры бесшумно бродили по нему. Все были в плащах, у всех лица закрыты капюшонами. Мне припомнился предрассветный час в Сан-Доменико: заутреня, такие же, в плащах с капюшонами, фигуры монахов, среди которых прошла моя юность.
Я последовал за ближайшей тенью и добрался до маленькой двери. Она закрылась за тем, кто вошел передо мной. Я с трудом разглядел решетку на уровне моей головы, приподнялся на цыпочки и прошептал: «Ora pro nobis». Никто не ответил, но дверь молча приотворилась, изнутри меня поманила чья-то рука.
Я скользнул сквозь щель в узкий коридор — судя по запаху несвежей пищи, он соединялся с кухней. Человека, отворившего мне дверь, я узнал по росту: Хамфри Причард, слуга из таверны. Узнал ли он меня, об этом я судить не мог. Хамфри провел меня по коридору на шаткую лесенку. Одна лишь сальная свеча догорала в настенной скобе на полпути ко второму этажу, вся лестница полна была ее кислым дымом. За спиной у меня скрипели чьи-то шаги. Я поспешил и вскоре оказался на лестничной площадке под низко нависающими балками. Пол здесь был кривой и неровный. Я заметил маленькие, завешенные черной тканью окна: снаружи света никто не увидит.
Поскольку я все еще не знал, куда мне идти, то дошел до конца площадки, где была приотворена узкая дверца. Пройдя в нее, я оказался в небольшом помещении, где толпилось множество закутанных в плащи фигур. Они окружили небольшой самодельный алтарь, на котором в высоких серебряных подсвечниках горели три свечи, озаряя темный деревянный крест с серебряной фигурой Спасителя. Все головы склонены, все застыли в ожидании. Я чувствовал, что собравшиеся исподволь оглядывают друг друга, и меня в том числе, хотя в тусклом пламени свечей все лица казались одинаково застывшими масками, глаз не было видно.
Но вдруг одна высокая фигура в другом конце комнаты обернулась ко мне, и в тот момент, когда наши взгляды встретились, свет упал на лицо этого человека: я с изумлением узнал в нем мастера Ричарда Годвина, библиотекаря.
Изумление и страх исказили его лицо. Он поспешно опустил глаза, молитвенно сложив руки. Я подумал, что и многие другие здесь вполне могут оказаться мне знакомыми.
Под покровом ночи люди крадутся через весь спящий город, чтобы отправлять обряды запретной веры. И хотя сам я больше не принадлежал к этой вере, невольно восхитился их мужеством: ведь и я не раз подвергал опасности свою жизнь, отказываясь принимать догматы, навязываемые властью. Да и сейчас, собственно говоря, продолжаю так жить.
Оглядев это маленькое собрание — всего здесь было четырнадцать человек, — я вдруг почувствовал, какую чудовищную задачу взял на себя. Волк в овечьей шкуре! Произносить со всеми вместе слова молитвы, а под локтем ощущать тяжелый кошелек — аванс за то, чтобы я привел этих отважных, не изменивших своим убеждениям людей в тюрьму или на эшафот. Все было прекрасно, пока Уолсингем рассуждал о высоких идеях и о безопасности страны. Но какую угрозу для страны может представлять эта скромная месса? Никто из собравшихся на эту полуночную службу, за которую им грозила смерть, не планировал, я был в этом уверен, убить королеву или же призвать в Англию французские войска. Неужели справедливо предать их только за их веру? Как примириться со своей совестью, если я так поступлю? Припомнилось, с каким ужасом Томас Аллен говорил о пытках, которые применялись против тех, кого подозревали в измене. Мне вдруг почудилось, будто я стою перед этим собранием обнаженный и все свободно читают мои подлые замыслы.
В этот момент чья-то рука крепко сжала мое запястье. Я поднял глаза и встретился взглядом с прозрачными светящимися глазами Дженкса. Он пристально поглядел на меня и ничего не сказал: довольствовался коротким кивком и полуулыбкой. Я принял это за подтверждение прежнего нашего договора. Отпустив мою руку, книготорговец обернулся к той двери, через которую мы недавно вошли.
Все затаили дыхание. Дверь приоткрылась, и вдруг в этой маленькой комнате впервые за много лет я ощутил трепет от давно забытого мной чуда литургии. Эти люди искренне верили, будто сейчас среди них творится таинство, и вера их была чиста.
Сам я давно утратил веру, человек же вроде Уолсингема и вовсе не способен это понять, подумал я. Вера в чудо собирала их здесь, они рисковали жизнью, лишь бы не угасало пламя этой веры. Я чувствовал смирение, даже смущение.
Вошел священник в белом до пят облачении, с капюшоном, опущенным на лицо. Зеленая епитрахиль облекала его. Он сделал несколько шагов по направлению к алтарю, глаза его были опущены, но спину он держал очень прямо и бережно нес перед собой накрытую чашу. Дойдя до алтаря, священник склонился в низком поклоне, и по видимому усилию, какого стоило ему это движение, я понял, что он далеко не молод. И тем не менее я оказался не готов к тому, что увидел. Священник выпрямился и откинул капюшон: это был доктор Уильям Бернард!
Он поставил чашу на алтарь у левого края, снял с алтаря бурсу из плотного зеленого бархата, двумя пальцами извлек и развернул тонкий антиминс и накрыл белым льняным покровом середину алтаря. Затем аккуратно установил чашу на антиминс. Служка нервно топтался у него за спиной: мальчишке с виду, казалось, лет девятнадцать, и ему явно невмоготу было стоять вот так, с обнаженной головой, на виду у скрытых капюшонами прихожан. Должно быть, студент, прикинул я.
Стоя лицом к алтарю, Бернард осенил себя широким крестом, коснувшись перстами лба, груди, левого и правого плеча:
— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.[31]
Воздух как будто сгустился. Мы все, казалось, разделяли смертельную опасность творимого обряда, даже я, который не принадлежал к этому кругу. Каждый шорох, каждый звук — крик ночной птицы, скрип старых досок — рождал волну страха, которая пробегала по всему собранию. Все замирали на миг, прежде чем тихо и осторожно выдохнуть.
— Introibo ad altare Dei,[32] — провозгласил Бернард негромко, но торжественно.
Ветер вдруг ударил в деревянные ставни, вздулись плотные черные шторы на окнах, заметалось пламя свечей; юный служка пугливо завертел головой — ему почудилось, что в комнату кто-то вошел. Но Бернард продолжал, невозмутимо и важно: каждое слово и каждый жест этого обряда были давно и навеки отпечатаны в его душе.
Музыки не было, прихожане шептали ответы еле слышно. Повинуясь знакомому привычному ритму литургии, я одновременно со всеми опустился на колени. С какой-то усталой печалью я вспомнил, как много некогда значили для меня эти слова и эти жесты; им был подчинен каждый день и час моей жизни. Теперь я повторял давно затверженные фразы, но они были для меня мертвы.
Бернард вынул из маленькой дарохранительницы гостию, вознес ее над головой, отпил вина из чаши и наконец обернулся лицом к собранию.
— Ессе Agnus Dei, ессе qui tollit peccata mundi,[33] — возгласил он.
Я поднял голову и встретился со взглядом его водянистых старческих глаз. Я выдохнул и замер: мне показалось, что этот взгляд пронизал меня насквозь, видит все на самом дне моей души. Но оказалось, я не о том думал: Дженкс положил руку на мой локоть, удерживая меня на месте, и я понял: хотя мне позволили присутствовать на службе, они не забыли, что я отлучен и причащаться мне не положено.
Напрасно они беспокоились: с тех самых пор, как я покинул монастырь, я даже мысленно не участвовал в таинствах, то ли из суеверия, то ли из уважения
