ежечасно кличу беглеца,
Но вольный сокол новой горд судьбою,
Не хочет знать, безумец, над собою
Ни власть мою, ни зова бубенца.
Прекрасный хищник, ты мне душу точишь
Пометинами клюва и когтей,
Ожогом взглядов, звяканьем цепей!
Но если впрямь вернуться ты не хочешь,
Пылаешь, страждешь, ширишь взмахи крыл, —
Пошли, судьба, им обновленье сил!
Здесь душа, страждущая не от подлинного недовольства, но от боли некоего любовного мучения, говорит, как бы направляя свои речи к тем, кто, подобно ей, охвачены страстью, как если бы несчастливица выпустила свое сердце, устремившееся туда, куда оно не может добраться, потянувшееся к тому, с чем не может соединиться, и желающее взять то, чего не может схватить; и все это потому, что тщетно отдаляется от бесконечности и, все больше и больше разгораясь, идет к ней.
Чикада.Откуда следует, Тансилло, что дух, при таком движении вперед, испытывает удовлетворение от своего страдания? Откуда проистекает побуждение, которое вечно толкает его дальше того, чем он уже обладает?
Тансилло.Я сейчас скажу тебе – откуда. Когда интеллект доходит до восприятия некоторой и определенной умопостигаемой формы и воля охвачена страстью, соответственной такому восприятию, то интеллект не останавливается на этом; потому что собственным своим светом он побуждаем к обдумыванию того, что содержит в себе все зародыши умопостигаемого и желаемого; и это длится до тех пор, пока интеллект не придет к познанию значительности источника идей, океана всякой истины и блага. Отсюда следует, что какой бы вид перед интеллигентом ни стоял и ни был бы им воспринят, он на основании того, что стояло перед ним и было им воспринято, делает вывод, что над воспринятым стоит еще иное, еще большее и большее, находящееся при этом все время, известным образом, в действии и в движении. Потому что он всегда видит, что все, чем он овладел, есть нечто измеримое и, следовательно, не достаточное само по себе, не благое само в себе, не прекрасное само собою, так как оно не есть вселенная, не есть абсолютная сущность, но лишь сопричастное этой природе, сопричастное этому виду, этой форме, явственной интеллекту и наличествующей в душе. Поэтому всегда от прекрасного понятого, и следовательно, измеримого, и следовательно, прекрасного по соучастию интеллект движется вперед к тому, что подлинно прекрасно, что не имеет никаких пределов и ограничений.
Чикада.Этот вывод кажется мне необоснованным.
Тансилло.Отнюдь нет, если принять во внимание, что было бы неестественно и несвойственно бесконечному быть понятым, и оно не может стать конечным, потому что в таком случае оно не было бы бесконечным; но свойственно и естественно, чтобы бесконечное, будучи бесконечным, было бесконечно преследуемо той формой преследования, которая не имеет значения физического движения, но некоего движения метафизического, в котором не восходят от несовершенного к совершенному, но идут, кружась, по ступеням совершенства, для достижения того бесконечного центра, который не получил формы и сам не есть форма.
Чикада.Вы хотите знать, как, идя по окружности, можно достигнуть центра?
Тансилло.Этого я не могу знать.
Чикада.Почему же вы об этом говорите?
Тансилло.Потому что могу об этом говорить и дать вам это созерцать.
Чикада.Если вы не хотите сказать, что тот, кто преследует бесконечность, подобен тому, кто, пробегая по окружности, хочет достигнуть центра, то не знаю, что именно хотите вы сказать!
Тансилло.Я говорю другое.
Чикада.Ну, если вы не хотите пояснить это, то и я не желаю вас слушать. Однако скажите мне, пожалуйста, что имеет в виду стих, где говорится, что сердце попало в грубые, немилосердные руки?
Тансилло.Он имеет в виду уподобление, или метафору, извлеченную из того, что обычно называют суровым, что не позволяет себя использовать частично или полностью и что существует больше в желании, чем в обладании; поэтому нерадостно пребывание в том, чем владеет другой, потому что, страстно желая его, мучаешься и умираешь.
Чикада.Каковы же те мысли, которые зовут назад, чтобы отвлечь от столь благородного предприятия?
Тансилло.Чувственные и другие природные страсти, которые управляют телом.
Чикада.Что могут сделать с ним те, которые никак не могут ни усилить его, ни содействовать ему?
Тансилло.Они могут это сделать не в отношении его самого, но в отношении души, которая, будучи слишком занята каким-либо одним делом или изучением, становится слишком слабой и мало расположенной к другому.
Чикада.Почему сокол назван безумцем?
Тансилло.Потому что он слишком много знает.
Чикада.Обычно называют безумцами тех, кто меньше знает.
Тансилло.Безумцами называют тех, кто не знает обычного или стремится вниз, чтобы иметь меньше понимания, или влечется ввысь, чтобы обресть больше разумения.
Чикада.Должен признать, что вы говорите верно. Но далее скажите мне: что такое уколы, ожоги и цепи?
Тансилло.Уколы – это то новое, что вызывает и возбуждает страсть, которая уже ждет; ожоги – это лучи предстоящей красоты, зажигающей того, кто ее ждет; цепи – части и обстоятельства, удерживающие глаза внимания и соединяющие вместе объекты и силы.
Чикада.Что такое взгляды, удары и поведение?
Тансилло.Взгляды – это лучи, при помощи которых объект (на который они наведены) предстает нам; удары суть лучи, при помощи которых он нас вдохновляет и осведомляет; поведение – это обстоятельства, при помощи которых объект нам всегда нравится и приятен. Отсюда и получается, что сердце, сладко изнемогающее, нежно горящее и находящееся в беспрерывном и настойчивом действии, боится, что его рана закроется, что его жар угаснет, а узы ослабнут.
Чикада.Теперь прочтите мне следующий сонет.
Тансилло.
[21]
Дерзанья, глуби, взлеты дум моих!
Моей души? Зачем из-за заслона,
Как лучники, в глубины чресл родных
Вы целитесь? А на тропах крутых
Ждет хищник вас у своего притона…
Вернитесь! Приведите от лесной
Богини сердце, изгнанное мной!
Храня огонь родного очага,
Не позволяйте взорам
Прельщаться чуждым пламенем, которым
Вас манит злонамеренность врага, —
Спешите, други, сами
Прийти к душе с отрадными вестями!
Здесь он описывает естественную заботливость души о своем потомстве как следствие той дружбы, которая связала ее с материей. Она посылает свои вооруженные мысли, которые, понукаемые и побуждаемые упреками более низменной природы, посланы предъявить жалобу на сердце. Душа учит их, как надлежит вести себя, потому что, очарованные и увлеченные объектом, они не легко возвращаются и к тому же испытывают соблазн остаться пленниками и товарищами сердца. Итак, поэт говорит, что они должны вооружаться любовью – той любовью, которая горит семейными огнями, то есть тем, что дружелюбно к потомству, в отношении которого у них есть обязательства, и чье потомство, сан и охрана укрывают их. Вслед за тем душа дает им распоряжение, чтобы они перестали смотреть, закрыли глаза и чтобы созерцали лишь ту красоту или то благо, которое находится перед ними, дружественное и материнское. В заключение душа говорит, что если иным способом они не хотят дать вновь увидеть себя, то пусть хотя бы вернутся для того, чтобы принести душе опыт разумения и устойчивость сердца.
Чикада.Раньше, чем перейдете к другому предмету, я хотел бы услышать от вас, что имеет в виду душа, когда говорит мыслям: Не позволяйте взорам прельщаться.
Тансилло.Скажу. Всякая любовь происходит от созерцания: умопостигаемая любовь – от созерцания умственным путем, чувственная – от созерцания чувственным путем. Но это созерцание имеет двойное значение: оно либо означает зрительную потенцию, то есть зрение, которое есть интеллект, или же ощущение; либо оно означает действие этой потенции, то есть то применение, какое делает глаз, или же интеллект по отношению к материальному или интеллектуальному объекту. Так что, когда мысли согласны подавить созерцание, то имеется в виду не первое значение, а второе, потому что оно – отец последующего чувственного или интеллектуального желания.
Чикада.Это и есть именно то, что я хотел услышать от вас. Однако если действие зрительной силы является причиной зла или блага, которое происходит от созерцания, то отчего же мы любим и желаем созерцать? И отчего в делах божественных у нас больше любви, чем понимания.
Тансилло.Мы желаем созерцать потому, что известным образом видим блага созерцания, так как нам уже известно, что акт созерцания открывает нам прекрасные вещи: вот мы и желаем этого акта, так как желаем прекрасных вещей.
Чикада.Мы желаем прекрасного и благого, но созерцание не есть ни прекрасное, ни благое, – напротив, оно скорее есть сравнение или свет, при помощи которого мы видим не только прекрасное и благое, но также злое и безобразное. Поэтому мне кажется, что созерцание может быть столь же прекрасным и благим, как зрение и зримое может быть белым или темным; итак, если зрение (являющееся действием) не есть ни прекрасное, ни доброе, то как может возникнуть желание?
Тансилло.Если оно желаемо не через себя, то, конечно, через другое, поскольку восприятие этого другого без него не совершается.
Чикада.А что скажете вы, если этого другого нет в восприятии ни у чувств, ни у интеллекта? Как, спрашиваю я, может возникать желаемое при отсутствии видимого, если о нем нет никакого понятия, если по отношению к нему ни интеллект, ни чувство не проявили никакого действия, если даже сомнительно, является ли оно умопостигаемым или чувственным, телесной или же бестелесной вещью, одно ли оно, или два, или больше, одного или другого рода?
Тансилло.Отвечу, что в чувстве и в интеллекте заложено желание или вообще влечение к чувственному. Поэтому интеллект хочет понять все истинное, поэтому воспринимается даже все то, что умопостигаемо как прекрасное или благое: потенция чувственная хочет быть осведомленной обо всем чувственном, поэтому и познается затем, насколько чувственное хорошо и прекрасно. Далее: видеть вещи неизвестные и никогда не видимые мы желаем не менее, чем вещи известные и видимые. Это не значит, что желание не происходит из познания и что мы желаем некоторую вещь, которая не познана; но, говорю я, установлено положительно и твердо, что мы не желаем неизвестных вещей. Потому что, если они неизвестны в своем частном бытии, то неизвестны в бытии вообще; так же как во всей зрительной потенции находится все видимое, в меру пригодности, так в умственной потенции – все умопостигаемое. Однако так как в пригодности уже заключается склонность к действию, то отсюда следует, что и та и другая потенция склонны к действию во всеобщем масштабе как к вещи, естественно принимаемой за благую. Ведь душа не обращалась к глухим или слепым, когда советовалась со своими мыслями о подавлении созерцания, которое, хотя не есть ближайшая причина желания, все же есть первая и главная причина.
Чикада.Что вы имеете в виду в последнем высказывании?
Тансилло.Я понимаю так, что та фигура не являет себя ни чувственно, ни умопостигаемо, которая движется сама собой; ведь когда некто смотрит на фигуру, предстающую глазам, он еще не приходит к любви; но с того мгновения, как сама душа зарождает в себе этот образ, не столько зримый, сколько мыслимый, не столько в
